И сколь бы ты в сердцах не умирал —

Во общечеловеческой душе,

                        на той же шаткой крестовине окажешься.

А это — как на стираном саше,

                        пятном уйдя, —

                              слабее аромата апельсина воротиться — в законах химии.

 Воротишься.

      Не зверь, не минерал,

 Не цвет. Оттенок амальгамы синей, что отражает небо в серафиме,

 Бессчетно повторяясь в цвете глаз

 Смотрящего. С коростой на углах

 Пробитых ребер.

 Полу-интеграл, деленный и деленный пополам

 Не умножаемо.

 Нелепость сердцевины — ни целый серафим, ни — полмужчины

                                                              с потертостью от бледного пера.

 С поры, как снято.

           Так, намучившись носиться

 С тобой как с торбой писаной,

 Крыла

 Природа равнодушно соскребла

 И коркой апельсина закусила…

           Так и не стало в мире серафима.

 

 А впрямь.

 К чему атавистические срезки

 Тому, кто прям

 Прямою Лобачевского среди отрезков?

        Кто создан катаральным всплеском

 На горле ровном.

        Кто терпеливее патрона — в обойме.

 И, в сущности, бедней былья над мертвым телом.

 Или казенного белья под ним.

        Кто дан буем — пловцам худым,

в глазу жулья — бельмом буя,

        На что тому дырявый нимб и крыльев бижутерия?

 Кто дан буем, — тому края

 Чертили произвольно, без черты

 Коротких тактов,

                    ибо какофония

 Вне лада и вне метра

 Не так страшна,

                 как их душа,

                         которая не смертна.

 

 Когда же мы не серафимы,

      с чего — в раздетых догола

                         под тонкой кожицей гусиной

                              увесист, вроде парусины

                                        объем сложенного пера?

 Где бьет почти невыносимо,

               сдирая кожу и гуляш,

 Воздушный бог повальной силы

 Углом крыла — о фюзеляж

 Пловца небес,

        чьим пухом белым

 В свой срок оденется земля,

 И зацветут на ней метели

 Бескровной розой января.

 

 Тугую серебрянку со стекла

 В лопатки окоренные втирая,

 Тебе ль не знать, как радостно и сладко,

 Не ведая беды, а в пальцах — края,

 Зализывать покинутого рая

 Таможенные меты.

 И ребра

 Не чувствовать?