Момент, когда я повзрослею, стану серьёзным человеком и перестану любить сказки, в 2008 году не наступил и снова откладывается на будущее. Вы уж потерпите...

Сказочники

Ляля вытащила изо рта крошечный окурок тонюсенькой сигаретки и с шипением затушила его о мокрый пакетик из-под чая, который валялся в пепельнице вместе с окурками. В вопросах бытия на кухне Ляля была ленива и вытряхивала пепельницу всего раз в день — с утра. Он непорядка не любил, но справедливо полагал, что пепельницу должна вытряхивать женщина. Домработница, например. Так он подумал и нахмурился.

Ляля обернула к нему скуластое худое личико, вздрогнула легкими ресницами и устремила на него взгляд своих безмятежных зеленоватых глаз, прозрачных, как молодое вино.

У него тут же потянуло что-то в спине, под левой лопаткой. Черт!

— Как ты думаешь, — задумчиво протянула Ляля, — ему было больно?

— Кому? — притворился, что не понял, он.

— Чайному пакетику. Ну, в самом деле, горячей сигаретой — о его мокрый беззащитный бок. Такой ожог! Он, наверное, вскрикнул… А потом подумал: «Только бы она больше не курила сегодня. Пусть сразу выкинет гнить на помойку, только не мучает!»

Лялины ресницы снова вздрогнули, и она отвернулась, опустив длинный тонкий нос в чашку с чаем.

Что она с ним сделала, интересно? И главное, как?



***

Он же был нормальным! Еще полгода назад он был нормальным новым русским с большим джипом, трехэтажным домом, бывшей женой, несчастной и ненасытной, сыном-двоечником. Был толстокожим и непробиваемым. И бизнес у него был подходящий: торговля холодильными установками. Не человек, а просто айсберг в океане, честное слово.

Он и на Ляльку-то польстился, потому что она была тонконогая, как породистая лошадка, а искусно высветленные пряди в кудрях сверкали как будто золотые. Это он сначала узрел, когда Лялька, сияя в утреннем солнце (такой кадр он видел в кино, только название фильма забыл), стояла на проспекте Мира и ловила тачку. На работу опаздывала. Как всегда.

Когда его машина весомо и надежно затормозила у тонких длинных ног, удалось заметить и сонные зеленоватые глазки, слегка приподнятые к уголкам, потрясающе бесстрастные. Ундина, блин… Ганс Христиан Андерсен, блин…

Ляля села на переднее сиденье, будто делала это каждое утро. Ему даже показалось, что в поручне со стороны пассажира уже есть вмятинка точь-в-точь под ее локоток.

— Вы раздавили банку из-под «Пепси», — строго сказала она ему.

— Банка — не стекло, она жестяная, — попытался успокоить ее он, — колесу ничего не будет.

Русалочьи глаза полыхнули майской травой.

— Вы сломали банке хребет, — сквозь зубы процедила Ляля, — хорошо еще, что она не мучилась!

«Ненормальная, — с тоской подумал он. — А жаль. С такой неплохо было бы, наверное. Если схватить ее за щиколотку, пальцы легко сойдутся. И волосы у нее хорошо пахнут. Травой какой-то и ванилью… И Буржуй с Пахой обзавидовались бы…»

А Ляля вдруг перестала стыдить его за банку и вежливо спросила, удобно ли ему подбросить ее на Лубянку. И пожаловалась, что никогда не слышит будильника, поэтому и сегодня проспала.

Он возликовал (похоже, помешательство отменялось) и признался, что и сам заводит сразу три будильника, потому что на один или на два не реагирует. Про то, что не реагирует он, поскольку с вечера принимает внутрь поллитра любимого вискаря, он умолчал.

— А мне кажется, мой будильник дуется на меня. Поэтому зажимает рот и звонит тихо-тихо, — Ляля сплющила розовые губки и показала, как тужится не звенеть ее будильник. — Вредина! Ну и что, что я забываю стирать с него пыль? Я же его не роняю на пол и вовремя меняю батарейки. Правда, глупо?

Он хотел признаться, что не понимает, о чем она говорит, но тут вспомнил, что в туалете за бачок завалилась книжка о рыбалке — уже три месяца назад. Наверное, она тоже смертельно обиделась на него.

От этих мыслей закружилась голова. Стоп, сказал он себе. Стоп. Безумие заразно.

Но тут Лялечка протянула ему мягкую ладошку и произнесла свое имя. Просто колыбельная какая-то, а не имя. Он коснулся ее бархатистой кожи и словно в розетку включился. Он понял, что пропал.

***

Про игру в то, что вещи живые, они не говорили никому. Еще бы! И так приходилось скрывать Лялю от компаньонов — Буржуя и Пахи. Лялечка держится-держится, а потом возьми да и ляпни что-нибудь типа: «У вас, Павел Юрьевич, галстук на спину перекинулся. Нет, это не от ветра. Естественно, они вдрызг разругались с фиолетовой рубахой в клеточку — у них вот уже года полтора психологическая несовместимость». Паха краснеет, а Буржуй начинает коситься в сторону, видимо, телефон «скорой» пытается вспомнить…

Зато ему было хорошо. Просыпаться, зарывшись в отливающие золотом пряди, мерить пальцами расстояние от лодыжки до коленки, от шеи до торчащей косточки на плечике, пересчитывать ровные звенья позвоночника. Потом он еще лежал и слушал, как Ляля напевает что-то внизу, на кухне, перемывая вечернюю посуду и вытряхивая пепельницу.

— Кофе выпускает из джезвы разведчика ароматный пар, — говорила она, загружая тосты с сыром в печку, — тот незаметно плывет по дому, забирается в щель под дверью кладовки и будит старого больного таракана, похрапывающего за банкой засохшей краски, старой девы и непримиримой моралистки. «Эх, кофейку бы, — вздыхает таракан, — хоть крупинку погрызть». «Кофеин вреден для сердечной мышцы, — сухо замечает банка краски, — и вообще, у него неправильный запах. Ни одного процента ацетона или метахлорбутана!»

Тут он не выдерживал и начинал гоготать, как ржавая лопата о садовое ведро.

— Как ты сказала? Метахлорбутан? Новый элемент таблицы Менделеева? Или это соединение?

Все-таки он закончил химико-технологический.

Ляля тоже улыбалась и пожимала плечами.

— Это не я говорю, а банка. Она же не русская, финка, вот и воображает, считая себя иностранкой. А на самом деле — просто тара, посредственность и неудачница. Когда ей открывают крышку, она говорит: «Не лезьте ко мне в душу!» — И для убедительности Ляля сжимала кулачки и топала ножкой. Получалось неубедительно, потому что нога была в мягкой тапочке. Он снова смеялся, но не над Лялей, а потому, что ему было весело.

***

Но порой он терял бдительность.

— Светлана Ивановна, остались ли у нас грецкие орехи? — спрашивал он секретаршу.

— Да-да, сейчас поколю и почищу, — отзывалась та.

— Только быстро, — решительно напоминал он и почему-то прибавлял: — Надо будет успеть их съесть до того, как они поймут, что голые, примутся стыдиться и краснеть…

— Горчить, что ли? — не понимала Светлана Ивановна.

***

Паха Лялю в целом одобрил и высказался в том плане, что бабы — они все с тараканами. Буржуй хмурился и пенял ему на то, что больше не ходит с друзьями в сауну и не пьет с клиентами и поставщиками водку или свой любимый шотландский вискарь. «Ты посмотри, — цедил он, — худющая, как селедка. И еще бредни эти про Агентов Нескафе и Старых Тиккурилл. Да ты в глаза ей загляни — уж не наркоманка ли? Мне кажется, точно кокс нюхает. Тебе что, твоей бывшей мало, еще больную девицу на себя повесить хочешь? А если она тебе какого-нибудь зеленого человечка с двумя головами родит? Гони ее вообще на фиг! Ты на прошлой неделе супермаркету «Восторг языка» на 5% скидки больше дал. А все потому, что у их менеджера, видите ли, ботинки тебе подмигивали и шевелили усами-шнурками от удовольствия! Клиника!»

***

Он напрягся: никогда прежде личная жизнь не мешала его работе. Если было надо, он сажал в свой джип и не таких тонконогих красоток и высаживал их, еще не доехав до дома. Никаких отношений и романов — особенно после того, что он знает о разводах. А Ляля так вписалась во все его три этажа, будто это ее дом был, будто банка засохшей краски была ею самой забыта в кладовке… И главное, все эти ее сказки стали, как наркотик. Хуже вискаря, без которого он раньше заснуть не мог.

***

Однажды утром он увидел, как Ляля заплетает свои кудри с золотыми жилами в косу. Косу она перевязала красной резинкой, будто поставила жирную точку. От этого под левой лопаткой у него потянуло как-то особенно тревожно. За завтраком Ляля ничего не рассказывала, а только молча опускала лицо в чашку с кофе. Длинный нос с тонким кончиком мгновенно залоснился и покраснел.

— Ты что? — спросил он ее. — Не заболела?

Она замотала косой и потерлась о его грудь.

***

Когда он вернулся вечером, ее уже не было. Он даже не стал искать. Просто открыл дверь, шагнул в дом и увидел, что сиденье стула, на котором обычно устраивалась Ляля, уже не греет кухню нежным золотистым теплом. «Она на мне больше не сидит, — сказал ему стул, — как косу заплела и — все». «Ах, не надо, не надо меня вытряхивать раньше времени, — завздыхала пепельница, — я прямо начинаю чувствовать себя пустой и ненужной. Вы бы не могли положить в меня чайный пакетик?» А матрас ночью скрипнул по-приятельски: «Ну что, негодяй, настали тяжелые времена? Что ж ты так загнобил девочку, айсберг центнеровый? Не буду больше тебе одному петь и пружины тренировать не буду, пусть слабеют и становятся хрупкими, как стеклянные палочки, пусть визжат в негодовании, когда ты станешь давить их своей толстой задницей!»

***

Где-то через месяц, когда он и все его три этажа, и джип смирились с потерей Ляли, он проезжал мимо того же самого места на проспекте Мира, где стояла она в самый первый раз, тонконогая, отливающая золотыми кудрями. Он даже зажмурился было, но потом сказал себе: стоп. Стоп. Ты не будешь распускать нюни и ждать каких-то там чудес. И загадывать ничего не будешь про следующий светофор, про хлебную палатку, из-за которой должна появиться…

На «том самом месте» все-таки стояла девица. Там всегда ловят такси, просто до и после Ляли он этого не замечал. Эта девица тоже была ничего, правда, со стрижкой и очень маленькая. Зато бюст — да, бюст выдавался вперед с такой отчаянной гордостью! «Посмотрите на меня. Да-да, сначала на меня, а уж потом на мою хозяйку. Не правда ли, вам уже все равно, какого цвета у нее глаза и что от верхнего зуба отколот уголок?» — надменно интересовался он.

Машина остановилась, и он ждал, пока девица вскарабкается в салон. Она попросила «выкинуть» ее у Курского вокзала и спросила, можно ли в салоне курить.

— Курите, — согласился он, — только в окно. Моя пепельница не любит, когда в нее много курят, начинает чихать и кашлять. Говорит, у нее аллергия…

Девица отшатнулась и, кажется, даже хотела выскочить прямо на ходу. Видимо, она тоже решила, что села в джип к ненормальному. А может, и маньяку. Чтобы успокоить дуреху, он продолжил:

— Вы уже завтракали? Я с утра натощак стараюсь не дымить. Раньше — да. Но врачи говорят, что это очень вредно и образуются свободные радикалы.

А потом не выдержал и признался:

— И все мои три будильника начинают капризничать и на следующий день звонят тихо-тихо. Нарочно прижимают шляпки к головам — все надеются, что я просплю…

Елизавета МАКСИМОВА



Понятно, конечно, что игры, которые заставляют в себя играть - это направление к психиатру. Поэтому каждый понедельник, придя на работу и отмечая дни на календаре, я сначала оглядываюсь по сторонам, украдкой сдвигаю красную рамочку с пятницы на субботу, затем на воскресенье и только потом на понедельник, – чтобы субботе с воскресеньем было не так обидно...
С наступающим вас!