на память
В детстве он любил наблюдать, когда никого не было дома, сквозь просветы растрескавшегося от времени и солнца деревянного забора, как соседка мастерила из пеньки и старых тряпок незамысловатые домашние украшения. Циновку на пороге, стаканчики под рисовые палочки, небольшие горшочки для декоративных растений. В ее движениях было то, чего ему всегда не хватало: неспешное замирание в глубине сознания. Он всегда торопился, даже во сне. И когда он вырос это ощущение не прошло, а усилилось, иногда прорываясь в пунктирах желаний, тоже расплывчатых и аморфных, как образ мира в гонке уставших от повторов мыслей.
Он останавливал свое внутреннее время, вспоминая соседку и добывая деньги, на то, что может не только приостановить бег мыслей, но и выкинуть за борт целый мир. Он не воспринимал свою болезнь как проблему характера или вину матери, всегда бросавшего его расти как трава на ветру. Он знал, что она есть и с ней можно жить, а можно летать, если есть деньги и немного времени вдали от дома, который не успел им стать. Три года оставленные в лазарете для людей с особенностями психического развития научили его видеть и даже рассматривать ситуацию с разных сторон. Это помогало не только замедлению, но и дарило несравнимое с обычным, ощущение свободы от самого себя. Своих воспоминаний, боли, испугов и, самое главное, робости, которая всегда мешала ему стать кем-то еще.
Когда он уходил в свои далекие проекции, его пациенты дождя представали там в другом свете. И эта разница становилась невыносимой даже под покрывалом анестезирующей химии. Так он видел все их страхи и сложности, воспринимая чужую жизнь со стороны их боли. И ему казалось, что нет рядом с ними ни одного человека, способного почувствовать ту глубину льда, в которой они строили свои маленькие жизни, под конвоем науки, персонала и времени. Их освобождение виделось страшным и дерзким, даже для его скоростей.
Когда он оставил их и уволился, ему часто вспоминались их звуки, не способные поймать смыслы. И только он слышал в них просьбы о помощи, хотя и сам уже давно не мог различить, по какую из сторон реальности он находится. Это было похоже на вспышку уставшего от всего бога, перородившегося во все, что он веками сдерживал в себе, все несказанные упреки, затолканные в подсознания обиды, спрятанные в молитвы отчаяния вырвались наружу и превратили комнату пансионата в павильон киностудии, снимающей кровавый триллер.
В камере их голоса уже звучали по-другому. Он не пробовал разобраться в своих скоростях и отсутствии химической матрицы. Ощущение финала пришло не после приговора, а когда он увидел как рассыпается песок, покидая стены его нового жилища. Каждый день песочные холмики собирались у нижнего края стены, как будто подтачивая изнутри вместо мыслей, пойманного в каменный капкан зверя. Эти насыпи напоминали удаленную панораму Фудзиямы, куда японцы уводили умирать своих престарелых родителей. Он не любил эту легенду и обычай. Потому что жил в других скоростях. В последнюю ночь ему приснилась соседка, она держала в руках кусочек пеньки, раздумывая, что сплести из него на память о жизни.
|
|
