На Пасху 1813 года поручик Софроний Опуич был послан с
секретным военным поручением в главный штаб своего участка
фронта. Дорога проходила через Триест, и Софроний наконец-то по
прошествии многих лет снова увидел красноватую землю, рыжих
коров с блестящими шарами на рогах, вдохнул горький морской
ветер и заночевал в родительском доме, не успев, правда, в тот
же вечер повидаться со своей матерью.
В огромном сонном доме его встречала красавица с
драгоценным камнем в зубе, волосами цвета воронова крыла, щедро
посыпанными серебряной пылью, и с искусственной родинкой между
грудями.
"Этой всегда будет семнадцать лет", — подумал Софроний, а
она сказала, что зовут ее Петра Алауп, что ему она приходится
кем-то вроде тетки и что от госпожи Параскевы, его матери,
получила задание позаботиться о его ночлеге. После этого
красавица провела его в комнату, где на стене висели икона,
зеркало и картина в овальной раме. Опуич с изумлением заметил,
что на картине не изображено ничего, кроме бархатного занавеса.
Петра повернула зеркало к стене, чтобы оно не привлекало ночных
бабочек, не говоря ни слова, помогла молодому Опуичу раздеться
и уложила его в постель так, как сделала бы это с маленьким
ребенком. Увидев его одиннадцатый палец в том положении, в
каком тот всегда находился, она заметила:
— Госпожа Параскева говорит, что в таком виде тебе нельзя
завтра в церковь.
Затем села под светильником и взяла в руки вязальные
спицы.
— Ты голоден? — спросила она, пытаясь спрятать смех в
вязанье.
Опуич тоже засмеялся и сказал:
— У меня есть имя рыбы. Еще мне нужна рыба, и буду сыт.
Но рыба не каждому достается.
— Ты погляди на него! — ответила Петра. — Сейчас ему
все надо, и он все готов отдать, только бы получить то, что
хочет, а стоит дать, так он тут же на тебе и заснет, да еще в
рот тебе напустит слюней из какого-нибудь своего поганого сна,
где ему дают то, что наяву никогда бы не дали. Да и не вдруг
выберешься из-под него. Вот тебе клубок, держи, пока не
заснешь. Смотри только не порви нитку. Если порвешь, тот, кому
я вяжу, пропал.
— А что ты вяжешь?
— Собрала волос и вяжу начленник.
— Кому?
— Ну уж, конечно, не тебе, я с тебя мерку не снимала.
В этот момент Петра прервала работу и поднесла к груди
свою красиво вылепленную руку.
— О-о-о, тяжко мне, — прошептала она.
— Что с тобой?
— У меня гость.
— Какой гость?
— Это какая-то маленькая боль под сердцем, которая
плачет, как слабый голод. Или, лучше сказать, слабый голод,
который ищет боль.
— Скорее подумаешь, что гость у тебя побывал раньше, а
боль и голод на дне души после гостя обычно появляются сами, не
будь я тем, кто носит белую бороду под черной. Мне известно, в
какую чашу вина не доливают.
— Ох, тяжко мне! В какую?
— В полную, сама знаешь.
— Ничего-то ты не знаешь. Ум твой работает на одни только
уши. Знаешь сколько их было, тех, кто провел ночь под этими
волосами?
— Не знаю.
— Хм, не знаю и я. Но знаю, что с этим голодом я
родилась.
Сказав это, Петра подошла к окну и вырвала из цветочного
горшка пук ежиной травы, взяла ее в рот, языком завязала в узел
и показала узел Софронию.
— Готово дело. Больше не болит... А ты? Я бы сказала, что
женского хлеба ты еще не пробовал. Что? Никак не откроется
третий глаз? Ну-ну, не бойся. Даже остановившиеся часы иногда
показывают время правильно... Давай научу тебя, как молиться в
четыре руки, если ты кое-что отгадаешь.
— Что?
— Угадай, как зовут мою левую грудь!
— Не знаю.
— А правую?
— Знаю! — и поручик Опуич шепнул что-то в темноту.
— Угадал! — залилась смехом Петра, сорвала со стены
гитару и протянула ему.
— Да я не умею играть.
— А я тебя и не прошу. Брось в нее серебряную монету и
заходи.
Софроний решил тогда разыграть последнюю карту. Он тоже
положил руку себе на грудь и застонал.
— Что с тобой? Уж не пришел ли гость и к тебе? Маленькая
боль под сердцем, которая плачет, как слабый голод?
— Нет, не то.
— А что же?
— У меня нет серебряной монеты.
— Скряга, — сказала Петра, повернула зеркало в комнату,
а икону ликом к стене и легла в постель к Софронию. На каждой
груди у нее было что-то наподобие маленькой груши.
— Если серебряной монеты нет у тебя, найдется у твоей
матери, — проговорила она неслышным шепотом, губы к губам...
— Ой-ой-ой, золотые мои, будьте мудры и не верьте каждому
ветру!
Такими словами в среду, в день святого
Мартина-исповедника, кто-то разбудил молодого поручика Опуича в
глубине его дома в Триесте.
— Ой-ой-ой, золотые мои, — говорил голос, такой
глубокий, как будто он доносился из ее женского лона, —
подсвечник ваш пусть будет единственным из тысячи! Волк-то и в
стаде овцу зарезать может. Ой-ой-ой, золотые мои. Не ходите на
сторонку, где слезы льют, не ходите к черному оврагу, с берега
счастья и лада не ходите на берег, где лес да ветер, где все,
что весит и стоит, идет за цену шапки без головы. А и на другой
стороне поберегитесь! Как бы не перебрался к вам сынок мой,
разбойник, у которого из глаз выглядывает мрак, а из-за зубов
поцелуи. Он вас настигнет и там, куда никакая чума не
доберется... Ой-ой-ой, золотые мои...
Над постелью склонилась крупная женщина с волосами,
украшенными седыми прядями, которые были гораздо короче черных
волос, так как седина растет медленнее. На него смотрели
зрачки, покрытые рябинками, как змеиные яйца. Прежде чем
поднять веки и увидеть все, Софроний почувствовал всегда
сопровождавший ее запах акации и по этому запаху узнал свою
мать. Вместе с ней над постелью склонилось четыре или пять
женщин в шуршащих платьях с кринолином и лысый молодой человек
с черными усами.
— Поднимайся, лежебока, в церковь пора! — ласково
приговаривала мать, поворачивая икону ликом в комнату. — Что
клюет курица? Пшеницу. А чем кормят часы? Тиканьем, милый мой.
Послушай, они клюют и тикают одно и то же: сей-час! сей-час!
сей-час!
И госпожа Параскева сдернула с сына одеяло, а женщины
вскрикнули, увидев его нагого и в полной готовности.
— Эту Петру убить мало! Как же ты в таком виде в церковь
пойдешь? — взорвалась госпожа Параскева и, скрестив руки,
схватила себя за уши.
Церковь Святого Спиридона была полна. Бросалось в глаза,
что фундамент ее с одного бока оседает, поэтому нижний край
икон, висевших на южной стене, немного отделялся от ее
поверхности. Участок земли, на котором построили церковь, лежал
над подземными водами. Во время службы кто-то наступил Софронию
на шпору, он обернулся и увидел Петру, одетую в черное. Она
сверкнула улыбкой с драгоценным камнем на дне.
— Посмотри, — сказала Петра, обращая его внимание на
окружающих, — та, что стоит возле иконы святого Алимпия, вон
та, которая обернула косу вокруг шеи, это твоя сестра Сара. Она
носит перстень под языком, чтобы обмануть голод, а вечером
вместо перчаток натягивает на руки носки, потому что нет у нее
никого, кто бы ее согрел. Та, рядом с твоей матерью, которая
может перепоясаться ресничкой, — это твоя невестка Аница. Ей
можно между грудями налить бокал вина и выпить, и ни одна капля
не прольется. А возле нее — другая твоя невестка, Мартица, и
кое-что от нее получить так же легко, как легко заставить ее
прослезиться. Если она тебе приснится, переверни подушку на
другую сторону, и она тоже увидит тебя во сне. А тот лысый —
ее муж и твой брат Лука. Сейчас он держит в руке камень, чтобы
не заснуть во время службы. Если заснет, камень упадет и
разбудит его. А твоя мать говорит, что камень он держит и в
постели, когда заваливается с Мартицей...
— А сейчас немного пьяного хлебца, — сказала госпожа
Параскева Опуич, усаживаясь за накрытый на двенадцать персон
стол, — а потом окунем взгляд в суп. А вот что я говорю им,
еретикам, о Тебе, Господи, хранящий на пороге наше счастье. Чья
повозка меня везет, тому я и коня нахваливаю! Помилуй, Господи,
хозяина нашего и моего повелителя Харлампия, очисти руки и его,
и наши, Господи, перед хлебом Твоим и кровью Твоею, ибо руки
Твои извечно чисты и глаголы Ты в них не берешь. Буду хранить
себя, Господи, храни и Ты и меня, и все, что принадлежит нашему
Харлампию. Аминь.
После того как все уселись, госпожа Параскева взяла кусок
хлеба и засунула себе за пояс.
— Погляди, сынок, на сестер своих и братьев, на жен их,
твоих невесток, — шесть месяцев в году у них июнь, а декабрь
едва заглядывает к ним в дом. И все это подарил им отец наш,
Харлампий. Ты только посмотри, Марта: пирожки жареные с
пахучими травами; глянь, Марко, поросенок, запеченный в сахаре,
и капуста, заквашенная в день святого Луки; возьми, Сара,
вареников, а ты, Лука, знаю, больше всего любишь сардины,
сваренные в вине, берите, детки мои, и голубков и с двумя, и с
тремя крылышками... Любуйтесь на эту красоту да кушайте. Все
сладостью растекается во рту, греет, пощипывает язык, хрустит
на зубах, сок пускает, за ушами потрескивает, горло распирает.
А как проглотишь, снова возвращается, в нос шибает. Да и после
того как в живот проскочит, след оставляет: воспоминания,
сладкие воспоминания, которые тебя, как икону, целуют... А ты,
Аница, заткни за ухо чесночную дольку, от нечистой силы, она от
тебя совсем близко ходит и от шалопая моего, Софрония, который
чужой жаждой напивается да чужим голодом наедается. А знаешь ли
ты, Софроний, что вкуснее всего?
— Не знаю, матушка.
— Отцовский дом. Обглодаешь как следует косяки и дверные
ручки, окна и пороги, а выплюнешь один ключ.
— Мне, матушка, отцовский дом не нужен.
— Смотри-ка! Всю жизнь как сыр в масле катается, с
детства к этому приучен, а тут вдруг ему и дом родной не дом!
Поди, я лучше знаю, что тебе нужно. Жена тебе нужна! А тут, в
этом кошельке, браслетик для нее.
И брат Софрония, Марко, быстро передал ему шелковый
мешочек, в котором тот нашел золотой браслет с надписью,
начинавшейся словами "Я талисман...".
— Спасибо, матушка. Но я не собираюсь жениться.
— А мне что тогда прикажешь делать? Болеть твоей
молодостью, пока ты от нее выздоравливаешь? Дом тебе не нужен,
жена тебе не нужна. Но твоя жена нужна мне, а дом нужен твоим
сестрам. Йована остается бесприданницей, если наш дом не пойдет
ей в приданое. Я держу тебя, как туза в рукаве, и женю, каких
бы слез это мне ни стоило! В церкви ты видел Петру, эта не
пойдет ни за мужским, ни за женским крестом, но виноградников у
нее столько же, сколько и кораблей, она даже огонь взвесить
может. Женись на ней. Она и очаг твой посолит, и вилку
приручит. Тогда мы отдадим половину нашего дома Йоване в
приданое, и она сможет выбрать себе женишка. А не согласишься
— у нее нет выбора. Пойдет за старого и богатого. Вот теперь
ты выбирай.
— Или ткни пальцем наугад, — вмешалась в разговор
невестка Софрония Марта, на что Аница рассмеялась и добавила,
указывая на стол:
— А этого каплуна пекли на женских или на мужских дровах?
— Не хочу я, матушка, чтобы меня так за каплуна замуж
выдавали.
— А знаешь ты, как я выходила? Как-то ночью прикусила во
сне язык. И следующей ночью снова, даже рана на языке осталась.
Сама себя спрашиваю: что это такое я ночью говорю, если сама
себе язык прикусываю? Перебрала в памяти все слова, какие
знала, и — нашла! Нашла то единственное слово, которое
ложилось в эту рану на языке, как сабля в ножны. Триест! —
крикнула я и с первой почтовой каретой прилетела прямо сюда,
прямо в объятия Харлампия Опуича. Я это помню так хорошо, будто
все вчера было. Нас познакомили на балу в одном доме, и я
захотела с ним танцевать. Стала его искать, дамы сказали мне,
что он занят. "Что значит занят?" — спросила я, а они
засмеялись, подвели меня к маленькому окошку в двери и велели
посмотреть. Я заглянула и вижу — Харлампия заперли в комнате
вместе с живым медведем, а когда он зверя смертельно ранил
ножом, тот от боли с ног до головы залил его мочой. Мы с ним
много смеялись и сильно любили друг друга, и в том же 1789
году, в самый лютый зимний холод, родила я тебя, Софроний. Так
вот это делается... Да ты ешь, соколик мой, ешь и ни о чем не
беспокойся. Чем лучше ешь, тем лучше слышишь. А что собираешься
делать, мне не говори, скажи это своей сестре Йоване. Что до
меня, то я уж свадебные лепешки готовлю. Месишь их, а они
откликаются под пальцами, как барабан в полку твоего отца.
Внутри у них по два желтка дрожат, как две сиськи, а стоит
укусить — так и дышат!.. Ну, будьте здоровы!
В тот вечер Софроний вошел в свою комнату один и, не
зажигая света, растянулся на кровати. На стене рядом с иконой и
зеркалом висела та самая овальная картина в золотой раме, на
которой был изображен бархатный занавес, но теперь он заметил
там еще и прекрасный женский поясной портрет, написанный так
искусно, что женщина казалась живой. В ее светлых волосах
поблескивала золотая пыль, а грудь была обнажена, как
полагалось по последней моде, и лишь прикрыта прозрачным
шарфом. Просвечивали соски, покрашенные той же помадой, что и
губы. Все это выглядело таким живым, что Софроний подошел ближе
и недоверчиво протянул руку к прекрасно изображенной груди. И
тут же получил по пальцам из царившего в комнате сумрака.
— А ну, не трогай! — сказал портрет. — Я твоя сестра
Йована, и это не картина, а окно в мою комнату. А тебе,
господин брат, спасибо и за то, что ты мне дал, и за то, чего
не дал. Я держу в своей душе слугу земного — свое тело. И оно
меня слушается. Смотри, какое покорное...
#sp_таро_мп #таро #ключ #старшийаркан #аркан #са #императрица