В наши дни,конечно,все исступленно гадают: будет или не будет? Напряженно вслушиваются — кто во что,и верят — кто кому.Ключевое слово,впрочем, стараются лишний раз не произносить.

Можно было бы,конечно,поверить голосу того или иного официального лица, уверенно и авторитетно утверждающего: «Нет,не будет и не может быть. Просто потому,что быть не может».

Мне бы,услышавшему очередные слова подобного рода,выдохнуть с облегчением.А я вместо этого почему-то вспоминаю из «Войны и мира»:

«Меньше страху,меньше новостей, — говорилось в афише, — но я жизнью отвечаю, что злодей в Москве не будет».Эти слова в первый раз ясно доказали Пьеру,что французы будут в Москве».

Вспоминаю это и гоню от себя эту цитату,но ничего не могу с собой поделать.Да и как же я могу поверить голосу официального лица,если давно и твердо знаю,что все эти «официальные лица» врут не просто всегда и по любому поводу,но врут окаянно и,если угодно,вдохновенно…

Людей моего поколения нельзя назвать «военным поколением».Мы — послевоенные, мы «бумеры»,как с некоторых пор принято нас называть.

Она напоминала о себе повсюду — трофейными вещичками в наших скудных жилищах,пылящимися в сараях и на чердаках фуражками без кокард и шинелями без погон.

Для нас,детей,этот болезненный след принимал форму наших специфических послевоенных игр и игрушек — полевых биноклей без стекол,офицерских планшетов,латунных пуговиц со звездами,противогазных брезентовых сумок или самих противогазов,напялив которые,мы играли в водолазов — до космонавтики было еще далеко.

Но громче и пронзительнее всего война напоминала о себе товарным изобилием увечных людей вокруг нас.На улице,в транспорте,на вокзалах и магазинах,во дворах и пивных,в коммунальных квартирах,у кого-то — непосредственно в семьях.Отец меня,маленького,водил в баню.Вот где я насмотрелся на многие годы вперед.

Мой отец был на фронте с первого до последнего дня войны.И никогда ничего про войну не рассказывал,как я ни приставал к нему.«Ничего интересного», — коротко говорил он,заметно мрачнея лицом.У меня осталось несколько его фронтовых фотографий,несколько писем маме,вырезка из газеты (вырезала мама),где его фамилия значилась в длинном списке награжденных медалью «За боевые заслуги».И всё.«Ленинградский фронт» — это все,что я знаю.

О том,что война,любая война, — это прежде всего смерть,боль,страх,уродство, голод,бездомность,не надо было говорить и напоминать.Это понимание было практически всеобщим.

Для меня,послевоенного мальчика,это слово до сих пор отзывается парализующим ужасом и смертной тоской.И война — при том,что я ее не застал, — снилась мне очень долго.Снились бомбежки и леденящий душу вой воздушной тревоги.Это я.А что тогда говорить о маме,которая зажимала уши всякий раз,когда в кинофильме про войну,который шел по телевизору,звучала сирена.

Я знаю — и никто не собьет меня разговорами о том,что бывают войны справедливые, — я твердо знаю,что любая война прежде всего аморальна и физически безобразна.

Мы все в детстве читали книжки про индейцев,и мы помним,как назывался тот топор,который то зарывали,то выкапывали в зависимости от,так сказать, текущего момента.