Одно из самых горьких оскорблений, которое может нанести женщине писатель, – заменить посвящение ей другим именем. Так однажды поступил по отношению к своей жене Наталье Крандиевской красный граф Алексей Толстой после двадцати лет совместной жизни и рождения трех общих детей. А вот как она ответила на это, стараясь простить непростительное, что ей, правда, не всегда удавалось:

 

Разве так уж это важно,

Что по воле чьих-то сил

Ты на книге так отважно

Посвященье изменил?

 

Тщетны все предохраненья, –

В этой книге я жива,

Узнаю мои волненья,

Узнаю мои слова.

 

А тщеславья погремушки,

Что ж, бери себе назад!

Так «Отдай мои игрушки», –

Дети в ссоре говорят.

 

Наталья Васильевна Крандиевская (1888—1963), прототип Кати Рощиной из трилогии "Хождения по мукам".

 

«Быть женщиной – великий шаг…» – сказано у Бориса Пастернака. А быть женой писателя – это вообще жертвоприношение, на которое далеко не все женщины способны, а писательницы особенно. 

 

Лишь беззаветная любовь может помочь женщине простить недостаточное внимание мужчины к самому дорогому, что у нее есть, будь то ребенок или стихи, если, конечно, она их пишет не для развлечения, а всерьез, ибо тогда они тоже что-то вроде своих кровных детишек.

 

А я опять пишу о том,

О чём не говорят стихами,

О самом тайном и простом,

О том, чего боимся сами.

 

Судьба различна у стихов.

Мои обнажены до дрожи

Они — как сброшенный покров

Они — как родинка на коже.

 

Но кто-то губы освежит

Моей неутолённой жаждой,

Пока живая жизнь дрожит,

Распята в этой строчке каждой.

 

1935

 

Редчайшую всепоглощающую любовь Натальи Крандиевской к Алексею Толстому, с которой она не могла справиться ни после их развода, ни после его смерти, доказывают ее безнадежно любовные послания к нему даже через многие годы после того, как его не стало.

 

 

Когда Наталье Крандиевской исполнилось сорок семь — в её семью вошла разлучница,  дочь наркома Крестинского Людмила Баршева, которая была на 21 год моложе её мужа, Алексея Толстого. Она стала секретарём Толстого в их царскосельском доме — причём Наталья сама уговорила её помогать супругу в его писательских делах, когда бывала занята. Людмила оказалась умна, хорошо воспитана, знала французский, печатала на машинке. Но... Какая горькая ирония судьбы! Крандиевская сама выбрала и привела в дом разлучницу. «Нанятая мной для секретарства Людмила через две недели окончательно утвердилась в сердце Толстого и в моей спальне». Она и стала его четвёртой женой, на этот раз последней.

 

 

Однако Людмила  утверждала, что заняла место, которое уже было «свободно и пусто». Раскол в отношениях Толстых назревал давно. Об этом можно прочитать в воспоминаниях самой Крандиевской:

 

«Духовное влияние, «тирания» моих вкусов и убеждений, к чему я привыкла за 20 лет нашей общей жизни, теряло свою силу. Я замечала это с тревогой. Если я критиковала только что написанное им, он кричал в ответ, не слушая доводов: «Тебе не нравится? А Москве нравится! А 60 миллионам читателей нравится!» Если я пыталась, как прежде предупредить и направить его поступки в ту или другую сторону — я встречала неожиданный отпор, желание делать наоборот.

Мне не нравилась дружба с Ягодой, мне всё не нравилось в Горках. «Интеллигентщина! Непонимание новых людей! - кричал он в необъяснимом раздражении. - Крандиевщина! Чистоплюйство!» - терминология эта была новой, и я чувствовала за ней оплот новых влияний, чуждых мне, может быть, враждебных».

 

 

И еще один красноречивый эпизод из воспоминаний Натальи Крандиевской: "Я изнемогала. Я запустила дела и хозяйство. Я спрашивала себя: — если притупляется с годами жажда физического насыщения, где же все остальное? Где эта готика любви, которую мы с упорством маниаков громадим столько лет? Неужели все рухнуло, все строилось на песке?

 

Я спрашивала в тоске: — Скажи, куда же все девалось?

Он отвечал устало и цинично: — А черт его знает, куда все девается. Почем я знаю?

 

Мне хотелось ехать с ним за границу, на писательский съезд. Он согласился с безнадежным равнодушием — поезжай, если хочешь. Разве можно было воспользоваться таким согласием? Я отказалась.

 

Он не настаивал, уехал один, вслед за Пешковой.

 

Это было наше последнее лето, и мы проводили его врозь. Конечно, дело осложняла моя гордость, романтическая дурь, пронесенная через всю жизнь, себе во вред. Я все еще продолжала сочинять любовную повесть о муже своем.

 

Я писала ему стихи. Я была как лейденская банка, заряженная грозами. Со мною было неуютно и неблагополучно".

 

И далее:

 

«В конце лета 1935 года Толстой вернулся из-за границы. Неудачный роман с Пешковой пришел к естественному концу. Отвергнутое чувство заставило его, сжав зубы, сесть за работу в Детском.

 

Он был мрачен. Казалось, он мстил мне за свой крах. С откровенной жестокостью он говорил:

 

— У меня осталась одна работа. У меня нет личной жизни».

 

***

 

Недавно вышла из печати книга Натальи Громовой под заглавием "Ноев Ковчег писателей. Эвакуация 2941 - 1945". Представлен немного новый взгляд на события минувшего. В частности приводит она выдержку из письма сына Цветаевой - Георгия Эфрона - сестре Ариадне, датированного концом 1942 года: "Часто бываю у Тостых. Они очент милы и помогают лучше, существеннее всех. Очень симпатичен сын Толстого — Митя, студент Ленконсерватории. Законченный тип светской женщины представляет Людмила Ильинична: элегантна, энергична, надушена, автомобиль, прекрасный французский язык, изучает английский, листает альбомы Сезанна и умеет удивительно увлекательно говорить о страшно пустых вещах. К тому же у нее вкус и она имеет возможность его проявить. Сам маэстро остроумен, груб, похож на танк и любит мясо. Совсем почти не пьет (зато Погодин!..) и совершенно справедливо травит слово «учеба». Дом Толстого столь оригинален, необычен и дышит совсем иным, чем общий “литфон”…"

 

Людмила Ильинична Крестинская-Баршева (17.01.1906 — 1982)

 

Моё смирение лукаво,

Моя покорность лишь до срока.

Струит горячую отраву

Моё подземное сирокко.

 

И будет сердце взрыву радо,

Я в бурю, в ночь раскрою двери.

Пойми меня, мне надо, надо

Освобождающей потери!

 

О час безрадостный, безбольный!

Взлетает дух, и нищ, и светел,

И гонит ветер своевольный

Вослед за ним остывший пепел.

 

***

 

Больше не будет свиданья,

Больше не будет встречи.

Жизни благоуханье

Тленьем легло на плечи.

 

Как же твоё объятие,

Сладостное до боли,

Стало моим проклятием,

Стало моей неволей?

 

Нет. Уходи. Святотатства

Не совершу над любовью.

Пусть — монастырское братство,

Пусть — одиночество вдовье,

 

Пусть за глухими вратами —

Дни в монотонном уборе.

Что же мне делать с вами,

Недогоревшие зори?

 

Скройтесь вы за облаками,

Больше вы не светите!

Озеро перед глазами,

В нем — затонувший Китеж.

 

***

 

Как песок между пальцев, уходит жизнь.

Дней осталось не так уж и много.

Поднимись на откос и постой, оглядись, —

не твоя ль оборвалась дорога?

 

Равнодушный твой спутник идёт впереди

и давно уже выпустил руку.

Хоть зови — не зови, хоть гляди — не гляди,

каждый шаг ускоряет разлуку.

 

Что ж стоишь ты? Завыть, заскулить от тоски,

как скулит перед смертью собака...

Или память, и сердце, и горло — в тиски,

и шагать — до последнего мрака.

 

 

Но... Наталью Васильевну не смогла сломать эта страшная личная драма, лишившая её жизнь  главного смысла. Оставшаяся пустота оказалась заполненной: полились стихи. А рядом были дети и внуки. Они требовали внимания и заботы: