Крамской Иван Николаевич - великий организатор и теоретик искусства - самые «громкие» художественные объединения, появившиеся в России во второй половине XIX века, были созданы именно по его почину.
Автопортрет
Иван Николаевич Крамской родился 27 мая (8 июня по новому стилю) 1837 года в Воронежской губернии. Вот что он сам писал в автобиографии о своем происхождении и первых двадцати годах жизни: «Я родился в уездном городке Острогожске, в слободе Новая Сотня, от родителей, приписанных к мещанству...
Учился в Острогожском училище, где и кончил курс с похвальными листами по всем предметам — 12 лет от роду. В тот же год лишился отца, писаря городской думы. В той же думе упражнялся в каллиграфии, служил посредником по полюбовному межеванию. А когда минуло шестнадцать, представился случай вырваться из Острогожска с харьковским фотографом, снимавшим в нашем городке войсковые учения. С этим фотографом и объехал в течение трех лет половину России в качестве ретушера и акварелиста».
Дополним этот «трудовой» список — пятнадцати лет от роду он поступил учеником к острогожскому иконописцу и провел в его мастерской около года. Как видим, происхождение Крамского было демократическим, разночинным. К счастью, и эпоха в России наступала вполне разночинная — проведение либеральных реформ Александра II сопровождалось массовым наплывом разночинцев во все сферы общественной и художественной жизни. В последней Крамскому предстояло сыграть виднейшую роль. В 1857 году он появился в Петербурге и, не имея никакого систематического художественного образования, дерзнул «подать документы» в Академию художеств. Успешно сдал экзамены и оказался студентом Академии!
Шесть лет провел он в ее стенах. Жизнь была нелегкой, приходилось постоянно искать источники пропитания. Тут пригодились Крамскому навыки, приобретенные в прежних скитаниях. В 1851 году Андрей Деньер, окончивший Академию за два года до этого, открыл собственное «дагерротипное заведение». На самом деле «заведение» было одним из первых российских фотоателье. Не терпя грубой обработки фотографий, он поручал эту работу художникам — в частности, и Крамскому, который пришел к Деньеру в 1857 году и вскоре прослыл «богом ретуши».
Новые идеи носились в воздухе, молодежь зачитывалась «Современником», а Чернышевского числила гением и пророком. Похоже, натура Крамского формировалась во многом в «силовом поле» писаний этого критика (и романиста) — некоторые сюжеты жизни Крамского словно заимствованы из романа «Что делать?». Итак, 1863 год — знаменитый «бунт 14-ти», когда четырнадцать выпускников Академии во главе с Крамским, возмущенные тем, что им запретили писать конкурсную картину на «свободную» тему, предложив вместо этого очередную мифологическую историю, отказались соревноваться за Большую золотую медаль и хлопнули дверью. Они организовали коммуну под названием «Артель художников», вдохновителем которой стал Крамской. И это очевидный «Чернышевский» сюжет в судьбе художника — вспомним артель Веры Павловны. Впрочем, в реальности все оказалось не столь гладко. Проблемы дали о себе знать буквально на следующий день после возникновения «Артели». Некоторые ее участники скрывали свои доходы (декларировались отчисления в размере 10% частных денежных поступлений и 25% заработка за «артельные» работы).
С ростом популярности «явилась, — по словам Крамского, — у некоторых жажда духа, а у других полное довольство и ожирение». Художник в конце концов изнемог в безнадежной борьбе за «нравственное единство» и в 1870 году покинул «Артель» (она вскоре после этого распалась).
Портрет Софьи Николаевны Крамской
В этом портрете Крамской использует цветные пастельные карандаши, создающие эффект мягкости и нежности фактуры, усиливающие впечатление жизненной свежести. Обычно период 18б0-х годов в биографии Крамского проходит всецело «под знаком С.-Петербургской Артели», однако со второй половины 18б0-х годов Крамской много работает в Москве над росписью купола храма Христа Спасителя. Благодаря «московскому» периоду жизни художника сохранилась его переписка с женой, раскрывающая Крамского несколько с неожиданной стороны. Она проявляет внутренний мир художника, его теплые, сердечные чувства к любимой жене. Софья Николаевна была большим другом, настоящим помощником в делах Крамского. «... Ты одна мне можешь помочь вести это дело», — писал Крамской в начале их супружеских отношений. «Если ты уедешь оттуда, то не знаю, быть может, начнутся ссоры...», — писал Крамской, предвидя зарождающиеся конфликты среди артельщиков. Ей первой показывал он свои работы, ему было всякий раз важно знать ее мнение. Желая успешного завершения росписи храма, он всякий раз обращается к жене: «молись за меня», «перекрести», «благослови на труд». В некоторых письмах он описывает свои сны, толкуя их на свой лад, что никак не сообразуется с образом художника-общественника, который сложился в нашей литературе. «С Кошелевым ходили встречать весну», - пишет он как-то жене. В этих немногих фразах, порой обрывках фраз пробивается Крамской - лирик и романтик, автор картин «Русалки» и «Лунная ночь», многочисленных живописных и акварельных этюдов, в которых разрабатываются темы тончайших психических настроений.
Крамской был, пожалуй, образцовым семьянином. В семье он видел ту крепость, в которой можно отдохнуть от непрекращающихся (и не всегда победных) сражений за новое искусство. Теплотой и любовью проникнуты те живописные семейные образы, что он во множестве создавал. Быть может, именно в них наиболее ярко проявились особенности портретной живописи художника, прославившие его и сделавшие необыкновенно востребованным. В портрете для художника представлялось самым важным приоткрыть глубины душевной жизни - поэтому Крамской, как правило, не слишком увлекался прописыванием интеръера или одежды; более всего его интересовало лицо. «Есть вещи, - объяснял он истоки этого интереса, - которые слово решительно выразить не может; в такое время выражение лица именно приходит на помощь...» Другими словами, для Крамского лицо человека было окном в несказанное. И он посредством любимой им светотеневой лепки старался сделать это окно максимально прозрачным.
Русалки (1871)
Период 1870-х годов в жизни Крамского непосредственно связан с напряженной деятельностью по организации Товарищества передвижников, поэтому письма этого времени проникнуты неутомимой энергией духовного лидера передвижников. Вместе с тем в этих же письмах живет другой Крамской, который упоенно описывает красоту лунной украинской ночи, завороженный тайной ночного света.
В картине «Русалки» Крамской отказывается от иллюстрирования конкретного эпизода повести Гоголя — сна Левко и ставит перед собой сложнейшие живописные задачи. «Все стараюсь в настоящее время поймать луну... Трудная штука луна...». Трепет лунного света создает в картине атмосферу зачарованного сказочного мира, в котором природа одушевляется, а реальный мир преображается в сказочный. «Я рад, что с таким сюжетом окончательно не сломил себе шеи и если не поймал луны, то все же нечто фантастическое вышло...» Рецензенты с большим удовольствием отмечали в картине Крамского «крайнее правдоподобие фантастического сна», и такие редкие качества современного искусства, как искренность, отсутствие фальши, лжи, предвзятости. «Так уж приелись нам все эти серые мужички, неуклюжие деревенские бабы, испитые чиновники... что появление произведения, подобного «Майской ночи» должно произвести на публику самое приятное, освежающее впечатление», — отмечала пресса на выставке.
В 1871 году Крамской был занят организацией Первой выставки Товарищества передвижных художественных выставок, которая должна была представить публике в максимально выигрышном свете новое художественное объединение. Разумеется, картины на нее отбирались самые лучшие. Сам Крамской показал на выставке несколько портретов и картину «Русалки» - последняя шла с ремаркой, указывающей ее источник: «На сюжет из повести Н. В. Гоголя "Майская ночь"».
Христос в пустыне (1872)
В картине Крамского пустыня производит впечатление холодного ледянящего пространства, в котором нет и не может быть жизни. Могучая вертикаль словно окаменевшей от дум фигуры Христа противостоит бесконечной шири пустыни. В его лице, особенно во взгляде, полном напряженной мысли, читается некая отрешенность, отсутствие реальности здешнего мира. Он изображен спиной к розовеющему горизонту, он может только угадывать восход. Утро возрождения наступило, но солнце еще не встало... Подобно тому, как посреди холода и мрака пустыни рождается свет, так внутри изображенного человека рождается воля к преодолению мрака и хаоса окружающей жизни. В картине нет места ясным и радостным тонам, как нет места наивной светлой вере. Его вера обретается в мучительном борении духа, в противостоянии миру и самому себе.
Эстетика картины находится в границах эпохи. Созданный Крамским образ не божественен и не сверхестествен. Имея земной облик, Христос воплощает идею невидимого мира, являя вместе с тем образ Божий. Крамской ищет изображение по отношению к собственному мыслимому образу, а не по отношению к абсолюту и тем более не к социальному или физическому типу. Он и не претендует на универсальность обретенного им в живописи идеала. В этом случае «правда лица» зависит не от эстетического канона, а от подлинности веры художника. А на вопросы зрителей: «Это не Христос, почему вы знаете, что он был такой? — я позволял себе дерзко отвечать, но ведь и настоящего, живого Христа не узнали», — писал Крамской. В начале 1873 года Крамской, узнав, что Совет Академии художеств решил присудить ему звание профессора за картину «Христос в пустыне», пишет письмо в Совет об отказе от звания, оставаясь верным юношеской идее независимости от Академии. Звание профессора Крамскому не было присуждено. Крамской получил несколько предложений продать картину. П.М. Третьяков стал первым, кому художник назвал свою цену — 6000 рублей. Третьяков сразу же приехал и приобрел ее не торгуясь.. По собственному признанию Третьякова, это была одна из самых любимых его картин.
Тема искушения Христа, описанного в трех первых Евангелиях, увлекла Крамского еще в начале 1860-х годов, когда он учился в Академии. Именно тогда он сделал первый набросок композиции. Таким образом, работе над этим шедевром художник посвятил в общей сложности около десяти лет своей жизни. 1867 годом датируется первый вариант картины, оказавшийся неудачным. Ошибочным, как понял автор, был сам выбор вертикального формата, лишивший произведение «широкого дыхания» — или, по-другому, точного «контекста». Таким контекстом в последней версии явилась бескрайняя «каменная» пустыня за спиной Христа, подчеркнувшая своей мертвенностью глубину внутренних постижений героя полотна. Надо думать, найти верное решение помогла Крамскому заграничная поездка 1869 года, предпринятая специально для того, чтобы «вживую» увидеть то, как интерпретировали эту тему старые мастера.
Портрет Л.Н.Толстого (1873)
Все содержательные, формальные и композиционные моменты, характерные для Крамского, акцентированы в портрете Л.Н. Толстого (благодаря личным качествам художника Толстой, который не хотел позировать, согласился на это, с большим интересом беседовал с художником во время работы, и Крамской даже написал два его портрета – для Третьякова, по заказу, и для самого Льва Николаевича).
В большой зале усадьбы Толстого Ясная Поляна висит портрет писателя Л.Н. Толстого, созданный одновременно с портретом, ныне находящимся в Третьяковской галерее. Первый из живописных портретов Л.Н.Толстого. Написан по просьбе С.А.Толстой для семьи писателя. По свидетельству членов семьи с натуры писались только лицо и руки, остальное - по памяти.
Полесовщик (1874)
В период действенного народничества крестьянская тема в русском искусстве обретает новые очертания. Большинство крестьянских этюдов Крамского носят созерцательный характер. Его не привлекают сюжеты современной действительности, он не стремится выявить несправедливости жизни, его интересуют «не глубины и сложности» народного характера, а эмоциональные состояния и душевные движения. В народной теме он остается портретистом, исследующим прежде всего человека. Активен лишь «Полесовщик», «Мужик с дубиной в лесу», как порой называли его современники. Он изображен идущим по пояс. выступающим из глубины лесной чащи - темного фона картины. Крамской в одном из писем Третьякову подчеркивавший суровость и бунтарство созданного им характера: «Мой этюд в простреленной шапке по замыслу должен изображать один из тех типов (они есть и в русском народе), которые многое из социального и политического строя народной жизни понимают своим умом и у которых глубоко засело неудовольствие, граничащее с ненавистью. Из таких людей в трудные минуты набирают свои шайки Стеньки Разины, Пугачевы, а в обыкновенное время они действуют в одиночку; но никогда не мирятся».
Н.А. Некрасов в период "Последних песен" (1877-1878)
Сильное впечатление, полученное художником от встреч с Некрасовым, воплотилось в своеобразном портрете-картине «Некрасов в период «Последних песен». Перед лицом смерти раскрывается истинное лицо человека. В картине Крамского — это образ умирающего поэта, отдавшегося страстному творческому порыву. Художник стремится к подлинной достоверности изображения. Он интересуется мельчайшими подробностями его жизни, тщательно выписывает интерьер, у изголовья ставит бюст Белинского, на стены вешает портреты Добролюбова и Мицкевича, олицетворяющие собой атмосферу, в которой жил поэт. И даже ставит дату на портрете, однако это не дата его окончания - портрет завершен после смерти Некрасова в 1878 году. 3 марта 1877 года - это день, когда было создано стихотворение «Баюшки-баю».Портрет угасающего поэта стал живописным памятником человеку, сумевшему противостоять смерти в момент творческого порыва — страдание плоти не убивает, не смеет убить дух человека.
В 1877 году всем стало ясно, что болезнь, свалившая Некрасова, неизлечима и что поэт умирает. П. Третьяков, не имевшей в своей галерее его изображения, срочно заказал портрет поэта Крамскому. Тот принялся за дело. Первоначально он предполагал написать Некрасова «в подушках», но те, с кем мастер советовался, отговорили его это делать, мотивируя это тем, что «великого борца» даже в халате представить не=возможно. И тогда Крамской написал по-другому - погрудный портрет Некрасова со скрещенными руками был закончен в марте 1877 года и принят заказчиком. Но уже спустя несколько дней наш герой начал писать другой портрет - в соответствии с ранним замыслом. Это и была картина «Некрасов в период "Последних песен"» - дописывал ее автор уже после смерти поэта, в 1878 году. Поначалу Крамской думал ограничиться малым форматом, но в процессе работы увеличивал размеры холста, надшивая его со всех сторон. Убрал он и некоторые детали, мешавшие созданию «героического» образа, - например, любимую собаку поэта и шкаф с оружием, напоминавшие об охотничьей страсти Некрасова. В результате из-под кисти Крамского вышел удивительный портрет, сочетающий в себе камерность изображения и монументальность образа человека, чьи духовные силы остаются не- сломленными и на краю могилы.
Портреты Добролюбова и Мицкевича на стене обозначают круг духовных интересов и самых задушевных убеждений Некрасова.
Белинский по сути ввел Некрасова в литературу и «дал» ему мировоззрение. Поэт всегда хранил светлую память о своем учителе — об этом говорит бюст великого критика, написанный в глубине комнаты.
Некрасов был не только поэтом, чьи стихи в кругу «шестидесятников» читались как молитвы, но и редактором журнала «Современник», объединившего вокруг себя лучших русских писателей. Тома журнала мы видим на полке у смертной постели героя полотна.
Автор поставил ложную датировку картины — 3 марта 1877 года. В этот день Некрасов прочитал художнику стихотворение «Баюшки-баю», о котором тот отзывался как о «величайшем произведении». Вот одна из его строф: «Усни, страдалец терпеливый!/ Свободной, гордой и счастливой/ Увидишь родину свою,/ Баю-баю-баю-баю!»
В начале 1880-х годов его отношения с Товариществом уже напоминают жесткую конфронтацию. Он призывает соратников меняться, допускает возможность объединения с Академией.
Большинство передвижников обвиняет его во всех смертных грехах — и в том, что его работы стали «неискренними», и в том, что он «предал идеалы», приняв заказ на выполнение портретов членов царской семьи, и в панславизме, и в роскоши, в которой он якобы погряз, и даже в том, что он носит модные красные чулки.
Неизвестная (1883)
Это, пожалуй, самое известное произведение Крамского, самое интригующее, остающееся по сей день непонятым и неразгаданным. Назвав свою картину «Неизвестная», умный Крамской закрепил навеки за ней ореол таинственности. Современники буквально терялись в догадках. Ее образ вызывал беспокойство и тревогу, смутное предчувствие удручающего и сомнительного нового - появление типа женщины, не вписывавшейся в прежнюю систему ценностей. «Неизвестно: кто эта дама, порядочная или продажная, но в ней сидит целая эпоха», - констатировали некоторые. Стасов громогласно назвал героиню Крамского «кокоткой в коляске». Третьяков также признался Стасову, что «прежние работы» Крамского ему нравятся больше последних. Были критики, которые соединяли этот образ с Анной Карениной Льва Толстого, сошедшей с высоты своего социального положения, с Настасьей Филипповной Федора Достоевского, поднявшейся над положением падшей женщины, также назывались имена дам света и полусвета. К началу XX века скандальность образа постепенно перекрылась романтически-загадочной аурой блоковской «Незнакомки». В советское время «Неизвестная» Крамского стала воплощением аристократизма и светской утонченности, почти что русской Сикстинской мадонной — идеалом неземной красоты и духовности.
В картине «Неизвестная» Крамской увлечен чувственной, почти дразнящей красотой своей героини, ее нежной смуглой кожей, ее бархатными ресницами, чуть надменным прищуром карих глаз, ее величественной осанкой. Словно царица она возвышается над туманным белым холодным городом, проезжая в открытом экипаже по Аничкову мосту. Ее наряд — шляпа «Франциск», отделанная изящными легкими перьями, «шведские» перчатки, сшитые из тончайшей кожи, пальто «Скобелев», украшенное собольим мехом и синими атласными лентами, муфта, золотой браслет — все это модные детали женского костюма 1880-х гг., претендующие на дорогую элегантность. Однако это не означало принадложности к высшему свету; скорее наоборот — кодекс неписаных правил исключал строгое следование моде в высших кругах русского общества.
Изысканная чувственная красота, величественность и грациозность «Неизвестной», некоторая отчужденность и высокомерие не могут скрыть чувство незащищенности перед лицом того мира, к которому она принадлежит и от которого она зависит. Своей картиной Крамской поднимает вопрос о судьбах красоты в несовершенной действительности.
Появление на 11-й выставке ТПХВ этой картины Крамского сопровождалось скандалом. Подлил масла в огонь и сам автор, назвав ее именно так - «Неизвестная» (в «бытовом» сознании прижилось другое ее название - «Незнакомка»). Он словно загадал загадку, которую публика и принялась со страстью разгадывать. В конце концов, большинство сошлось на том, что Крамской изобразил в своей работе «даму полусвета», а если говорить яснее, богатую содержанку. В. Стасов придумал и хлесткое определение - «Кокотка в коляске». И сколько бы с этим впоследствии ни спорили адепты «высокой женственности», Стасов, похоже, отгадал загадку Крамского.
Любопытно, что П. Третьяков не захотел покупать эту работу. В собрании Третьяковки она появилась лишь в 1925 году - в результате национализации частных коллекций.
Героиня одета по последней моде (сезон 1883 года) - так утверждают специалисты по истории костюма.
Розовая морозная дымка выписана столь виртуозно, что словно наяву несет ощущение холода. Крамской умел писать свет воздуха!
Место действия не вызывает сомнения - это Невский проспект в Петербурге. Известные здания выписаны Крамским, с одной стороны, довольно эскизно, а с другой - вполне узнаваемо.
Неутешное горе (1884)
Картина «Неутешное горе» по своему замыслу носит глубоко личный характер. Она написана под впечатлением смерти двух младших сыновей художника. «Я не спешил приобрести эту картину в Петербурге, зная, наверно, что по содержанию она не найдет покупателей, но я тогда же решил приобрести ее», — писал Павел Михайлович Третьяков Крамскому. "Совершенно справедливо, что картина моя «Неутешное горе» покупателя не встретит, — отвечал собирателю Крамской, — это я знаю также хорошо, даже, может быть, лучше, но ведь русский художник остается еще на пути к цели, пока он считает, что служение искусству есть его задача, пока он не овладел всем, он еще не испорчен и потому способен еще написать вещь, не рассчитывая на сбыт. Прав я или ошибаюсь, но я в данном случае хотел только служить искусству.
Если картина никому не будет нужна теперь, она не лишняя в школе русской живописи вообще. Это не самообольщение, потому что я искренне сочувствовал материнскому горю, я искал долго чистой формы и остановился, наконец, на этой форме потому, что больше 2-х лет это форма не возбуждала во мне критики..."
В этой работе художника отразилась его личная трагедия - потеря младшего сына. Не случайно в главной героине полотна без труда читаются черты жены Крамского, Софьи Николаевны. Писал картину Крамской долго и мучительно - окончательной версии предшествовали три варианта, в которых происходил поиск верного композиционного решения. При этом сама героиня старела и как бы постепенно «поднималась» на ноги: сначала она сидела у катафалка; потом - на стуле; и наконец - встала возле гроба. Любопытно, что это единственная работа художника 1880-х годов, купленная у него П. Третьяковым.
1880-е годы - не самая лучшая пора их дружбы; в это время отношения между Крамским и Третьяковым не заладились; видимо, Павлу Михайловичу не казались надуманными все те обвинения, что бросали в лицо Крамскому его бывшие друзья-передвижники.
В этой работе «стоит» мертвая тишина. Все внутреннее движение сосредоточено в глазах героини, полных неизбывной тоски, и руках, прижимающих к губам платок, — это единственные светлые пятна в композиции, остальное как бы уходит в тень.
Символичен этот красный цветок в горшке, тянущийся вверх. В нем есть странная ненадежность, подсказывающая нам, насколько хрупка человеческая жизнь.
Большая картина, висящая на стене, вполне конкретна — перед нами фрагмент «Черного моря» Айвазовского. «Это одна из самых грандиозных картин, какие я только знаю», — признавался Крамской. Эта деталь тоже несет на себе символический смысл, сближая жизнь человека с жизнью морской стихии, в которой бури сменяются штилями.
Яркий венок, положенный на гроб, резко контрастирует с траурным платьем убитой горем матери и кажется неуместным рядом с ним — этот диссонанс подчеркивает атмосферу потерянности, царящую в работе.
Автопортрет
В 1884 году Крамской, страдая «сердечной и грудною болезнью» по совету доктора С.П. Боткина совершает ставшую последней свою заграничную поездку на юг Франции вместе со своей дочерью Софией. впоследствии ставшей художницей. Будучи проездом в Париже, он останавливается у художника-пейзажиста А.П. Боголюбова, который оставил интересные воспоминания о своих встречах с Крамским. «Скажу здесь про наружность Крамского, — пишет Боголюбов. — Он был роста среднего, на вид крепкого сложения. Маленькие серые глаза блестели у него как угли. Лицо его было приятно, хотя не было красиво и правильно. Когда он улыбался или смеялся, то все оживлялось в нем, намного добавляя общую прелесть. Он никогда не был франтом или щеголем, но всегда был свежо одет и умыт. Волосы на голове его были стоячие, а борода редкая, с проседью». Живя в маленьком французском городке Ментона на берегу Средиземноморья, Крамской проходил лечение под наблюдением русских врачей, а в свободное время давал уроки рисования своей дочери.
Последний автопортрет с дочерью Крамской
Там был написан на небольшом кусочке картона последний автопортрет художники. Споенный трепетным светом, он привлекает изысканностью и тонкостью письма. А в сопоставлении стареющего художника, обремененного опытом и знаниями, за плечами которого многотрудная жизнь, и юного существа, стоящего на пороге жизни, полного силы, надежды, молодости, видится глубокий философский смысл — осознание неумолимого движения жизни. Последний автопортрет художника по-своему оказывается и символичным, приоткрывая еще одну важную сторону жизни художника: взаимоотношения с молодым поколением.
«От меня почти все отвернулись... Я чувствую себя оскорбленным», — сокрушался Крамской в конце жизни.
Ушел он из жизни за работой, у мольберта. В последний свой день, 24 марта (5 апреля по новому стилю) 1887 года,
Крамской несколько часов подряд писал портрет доктора К. Раухфуса. Вдруг побледнел и, бездыханный, рухнул на мольберт.
Через семь лет после смерти Крамского, в 1894 году, Стасов, по сути инспирировавший эту кампанию, фактически признал свою неправоту, написав Третьякову о тогдашних передвижниках: «Что значит, что нет больше Крамского, державшего их в могучей деснице и направлявшего к правде...»