Предисловие
17 июля 1937 года Игнатий Станиславович Порецкий (настоящие его имя и фамилия — Натан Маркович Райсс, псевдоним — «ЛЮДВИГ»), нелегальный резидент Иностранного отдела (политической разведки) ГУГБ во Франции, написал письмо в Центральный Комитет В.К.П.(б). В этом письме он сообщал о своем разрыве с НКВД и намерении отдать все свои силы в борьбе с политикой сталинского террора во имя подлинного — интернационального ленинского — социализма. Через месяц он был убит в Лозанне агентами Ежова.
Автор книги, Елизавета Карловна Порецкая ( «Эльза») примкнула к Октябрьской революции, будучи студенткой медицинского института. Познакомившись в Советском Союзе с молодым польским коммунистом Людвигом, она разделила с ним его жизнь, надежды и разочарования.
В 1937 году она приехала в Москву, где в последний раз встретилась с товарищами Райсса. Его сослуживцы передали через нее Людвигу, находившемуся в то время в Швейцарии, предупреждение не возвращаться в СССР и остерегаться «за кордоном» своих же бывших агентов. Товарищи поклялись: «Тот из нас, кто выживет, когда-нибудь напишет о нас». Позднее большинство из этих разведчиков были уничтожены сталинским террором.
Чудом избежав покушения в Лозанне, Порецкая выполнила данное ею обещание.
Письмо Игнатия Райсса в Ц.К. В.К.П.
(письмо было опубликовано в Бюллетене Оппозиции (Большевиков-ленинцев)# 58–59 Сентябрь-октябрь 1937 г.)
Письмо, которое я Вам пишу сегодня, я должен был написать уже давно, в тот день, когда «шестнадцать» были убиты в подвалах Лубянки по приказу «отца народов».
Я тогда молчал, я не поднял голоса протеста и при последующих убийствах, и за это я несу большую ответственность. Велика моя вина, но я постараюсь ее загладить, быстро загладить и облегчить этим свою совесть.
Я шел вместе с вами до сих пор — ни шагу дальше. Наши дороги расходятся! Кто теперь еще молчит, становится сообщником Сталина и предателем дела рабочего класса и социализма.
С двадцатилетнего возраста я веду борьбу за социализм. Я не хочу теперь, на пороге пятого десятка, жить милостями Ежова.
У меня за плечами 16 лет нелегальной работы, — это не мало, но у меня еще достаточно сил, чтобы начать все сначала. А дело именно в том, чтоб «начать все сначала»; в том, чтоб спасти социализм. Борьба началась уже давно, — я хочу в ней найти свое место.
Шум, поднятый вокруг полярных летчиков, должен заглушить крики и стоны терзаемых в подвалах Лубянки, в Свободной, Минске, Киеве, Ленинграде и Тифлисе. Этому не бывать. Слово, слово правды, все еще сильнее самого сильного мотора с любым количеством лошадиных сил.
Верно, что летчикам-рекордсменам легче добиться расположения американских леди и отравленной спортом молодежи обоих континентов, чем нам завоевать мировое общественное мнение и потрясти мировую совесть! Но не надо себя обманывать, правда проложит себе дорогу, день суда ближе, гораздо ближе, чем думают господа из Кремля. Близок день суда международного социализма над всеми преступлениями последних десяти лет. Ничто не будет забыто и ничто не будет прощено. История строгая дама и «гениальный вождь, отец народов, солнце социализма» должен будет дать ответ за все свои дела. Поражение китайской революции, красный референдум и поражение немецкого пролетариата, социал-фашизм и народный фронт, признания, сделанные Говарду и нежное воркование вокруг Лаваля; одно дело гениальнее другого!
Процесс этот состоится публично, со свидетелями, многими свидетелями, живыми и мертвыми; все они еще раз заговорят, но на сей раз скажут правду, всю правду. Они явятся все — невинно убитые и оклеветанные — и международное рабочее движение их реабилитирует, всех этих Каменевых и Мрачковских, Смирновых и Мураловых, Дробнисов и Серебряковых, Мдивани и Окуджава, Раковских и Нинов, всех этих «шпионов и диверсантов, агентов Гестапо и саботажников».
Чтобы Советский Союз, и вместе с ним и все международное рабочее движение не стали окончательно жертвой открытой контрреволюции и фашизма, рабочее движение должно изжить своих Сталиных и сталинизм. Эта смесь из — худшего, ибо беспринципного, — оппортунизма, с кровью и ложью грозит отравить весь мир и уничтожить остатки рабочего движения.
Самая решительная борьба со сталинизмом.
Не народный фронт, а классовая борьба; не комитеты, а вмешательство рабочих для спасения испанской революции — вот что стоит сейчас в порядке дня!
Долой ложь о социализме в одной стране и назад к интернационализму Ленина!
Ни II, ни III Интернационал не способны выполнить эту историческую миссию; разложившиеся и коррумпированные, они могут только удерживать рабочий класс от борьбы; они только еще пригодны на то, чтоб играть роль помощников полицейских для буржуазии. Какая ирония истории: раньше буржуазия поставляла из собственных рядов Кавеньяков и Галифэ, Треповых и Врангелей, а теперь под «славным» руководством обоих Интернационалов пролетарии сами выполняют работу палачей в отношении своих товарищей. Буржуазия может спокойно заниматься своими делами; везде царит «спокойствие и порядок»; есть еще Носке и Ежовы, Негрины и Диазы. Сталин их вождь, а Фейхтвангер их Гомер.
Нет, я больше не могу. Я возвращаю себе свободу. Назад к Ленину, его учению и делу.
Я хочу предоставить свои скромные силы делу Ленина; я хочу бороться и только наша победа — победа пролетарской революции — освободит человечество от капитализма и Советский Союз от сталинизма.
Вперед к новым боям за социализм и пролетарскую революцию! За организацию IV Интернационала.
Людвиг (Игнатий Райсс).
17 июля 1937.
P. S. В 1928 году я был награжден орденом «Красного знамени» за мои заслуги перед пролетарской революцией. При сем возвращаю вам этот орден. Носить его одновременно с палачами лучших представителей русского рабочего класса — ниже моего достоинства.
(В «Известиях» за последние 14 дней были приведены имена награжденных орденами; функции их стыдливо не были упомянуты: они состоят в приведении приговоров в исполнение).
Л.
Глава 1
. На границе двух миров
Перед вами — история шести человек, родившихся в маленьком городке в Галиции, в заброшенном пограничном районе Австро-Венгерской империи. О них известно мало, сохранились лишь сведения о гибели каждого из них. Жизнь шестерых смельчаков и их товарищей была тесно связана с волнениями эпохи, с Первой мировой войной и Октябрьской революцией. Именно революция позволила им ненадолго оказаться в самой гуще исторических событий, но закат ее оказался для молодых людей фатальным и ускорил их гибель.
Город Подволочиск, где они родились, походил на все небольшие города на задворках Империи; несколько семей, обеспеченных чуть больше других, претендовали на звание местной интеллигенции. Единственное ощутимое отличие заключалось в том, что Подволочиск стоял на границе, а пограничные города всегда отмечены собственным жизненным укладом, правилами и образом мышления, и жителям присущи особенные черты характера. Подволочиск не считался административной единицей, в нем не стоял гарнизон, а значит, почти не было кабаре и кафе. Империю здесь представлял лишь небольшой отрядом жандармов, а самым высоким должностным лицом считался комендант жандармерии, который вел такое же размеренное и спокойное существование, как и все жители городка, и закрывал глаза на привычную контрабанду, впрочем, позволявшую ему повысить свое небольшое жалованье. Жители Подволочиска ладили с ним, даже уважали, но совершенно не боялись. Позднее, когда Польша отвоевала независимость, этот мелкий австрийский чиновник перешел работать в полицейскую службу во Львов, где, будучи усердным патриотом, устроил царство террора и показал себя достойным своей фамилии Кедан, что означает по-польски «кандалы, цепи». По сути своей он был антисемитом-палачом, и для него каждый еврей считался коммунистом — и наоборот. Его патриотизм выразился в усердном изобретении новых пыток, которыми польская полиция снискала себе сомнительную славу. Сам Кедан обрел литературное бессмертие в произведении польского романиста Стефана Жеромского «Начало весны». Но перед войной он был маленьким спокойным чиновником, добрым малым. Под его начальством находился чиновник тайной полиции, которого все, естественно, знали: он всегда оказывал услуги контрабандистам. Позже он также поступил на службу в польскую полицию, но сохранил некоторые знакомства в Подволочиске, и в противоположность Кедану, особенно жестокому по отношению к бывшим согражданам, он, будучи тоже горячим патриотом и пылким антикоммунистом, время от времени все же предупреждал бывших соседей о грядущих арестах.
Речка, по обеим берегам которой располагалось по городку, обозначала границу между двумя империями. Она разделяла два города и два мира, в то же время объединяя их. Дети из обоих городков прибегали туда купаться летом и кататься на коньках зимой. Взрослые тоже часто ее переходили: днем рабочие предъявляли паспорта пограничникам, ночью шли вброд контрабандисты с товаром. Один из них занимался переправкой тайными путями в Австрию беглецов из царских тюрем. Он также работал проводником, и поскольку имел лошадь, то мог доставлять своих клиентов немного подальше от границы. Жители боялись его, потому что часто ночью он отправлялся за своим «грузом» в Россию. Рассказывали, что он переправил через границу знаменитых революционеров, но сам он не любил рассказывать о своих делах, может быть, из-за Кедана, или же потому, что молва сильно преувеличивала его подвиги.
В Подволочиске насчитывалось несколько лавок, чьи владельцы, конечно, слыли богачами, и несколько ремесленников-кустарей. Большинство жителей вело изменчивую и неопределенную жизнь перекупщиков у торговцев с разных берегов реки. Их существование зависело от личных отношений с партнерами по сделкам, а также от погоды, поскольку основным предметом продажи было зерно. Плохой урожай означал катастрофу для торговцев, а для остальных жителей города — почти голод. В этих условиях кризис, свирепствовавший накануне войны, поверг город в нищету. В больших семьях только старший из мальчиков мог надеяться продолжить учебу и улучшить свою долю, получив профессию. Другим не на что было рассчитывать, и они занимались тем же, что и их отцы. Почти в каждой семье были одна-две старые девы, не сумевшие найти мужа, если только дочь перекупщика не соглашалась выйти замуж за человека, зарабатывающего на жизнь «своими руками». Но это бывало очень редко.
Многие австрийские перекупщики стремились жениться на девушках с другого берега. Но это им удавалось лишь на определенных условиях, например, чтобы невеста была очень некрасивой, не обзавелась женихом или приданым, или имела много сестер. В противном случае русские семьи испытывали большую неприязнь к бракам своих дочерей с молодыми людьми с другого берега, отчасти потому, что считали австрийцев подданными короля, а не императора, тогда как русские зависели от императора. По непонятным причинам они не признавали Габсбургов императорами и упорно видели в них простых королей Венгрии, считавшихся рангом ниже. Кроме того, подданные короля, прозванного «Кира» (что по-венгерски означает «король»), имели репутацию проныр, людей ненадежных и гораздо менее умных, чем русские, поскольку, как правило, они были беднее. Русская девушка, уезжавшая жить к мужу за границу, попадала в чуждый мир, отличающийся от привычного, и у нее возникало ощущение некой социальной деградации.
Однако время от времени подобные браки заключались, так произошло и с родителями Людвига. Его мать была из России, и хотя городок, где она родилась, ничем не отличался от Подволочиска, в глазах своих детей она олицетворяла чужой и загадочный, простирающийся за рекой мир, опустошенный погромами, мир, в котором студенты бросали бомбы в царя, пугавший, но в то же время притягивавший их.
Мать Людвига говорила мало, часто напевала что-нибудь, и хотя Людвиг вспоминал, что никогда не видел ссор родителей, он также не замечал в их отношениях теплоты или нежности. Его отец был человеком образованным, по-своему философского склада. Он рассказывал детям о прочитанных книгах, о никогда не виданных странах и музыке, которую не слышал. Он любил окружать себя молодыми людьми и просил дочь приглашать своих подруг, но они редко приходили в его маленький дом из-за установленных там строгих правил.
Людвиг, младший в семье, был любимцем матери, и она часто брала его с собой в гости на другой берег, в свою семью. Это были счастливые дни для мальчика, не понимавшего, почему мать возвращалась оттуда еще более грустной. Дом тетки казался Людвигу красивее и веселее родного: там ели превосходные пироги, а люди смеялись. Людвиг и его мать никогда не возвращались с пустыми руками, им всегда давали одежду, еду, особенно мясо, потому что в России все стоило дешевле. Ребенок думал, что мать грустнела и хмурилась при виде солдат. Русские солдаты пугали его своими серыми шинелями, спадавшими до земли, и ружьями с длинными штыками. Но пограничник даже не смотрел на них, когда мать Людвига показывала ему паспорт. В австрийских солдатах для мальчика не было ничего страшного — их синие шинели доходили до колен, а на ружьях не было штыков. Не было также причин беспокоиться о мясе, спрятанном под юбками матери... И только много позже Людвиг понял причину, почему мать грустила, возвращаясь домой: ей было отчаянно стыдно за собственную бедность.
Людвиг и его старший брат попали в то небольшое число подростков в городе, кто смог продолжать учебу. Отец хотел для детей в жизни лучшей доли, чем его собственная, и чтобы добиться этого, поступился многим, ограничивая семью в чем только можно. Поскольку он считал, что школа главного уездного города находится на недостаточно хорошем уровне, то отправил обоих сыновей во Львов, столицу области. Учившиеся в лицее деревенские мальчики, как правило, жили в семьях, сдававших комнаты. Нередко в одной комнате теснилось пятеро или шестеро детей; они спали вместе на кровати или на соломенных тюфяках, но чаще всего укладывались прямо на полу — ведь родители не могли платить за содержание мальчиков много. Зимой они посылали детям картошку, летом — кур и яйца. Людвиг начал давать частные уроки, бегая через весь город, чтобы сэкономить на трамвае, и давал уроки одноклассникам, которые были ленивее и богаче его.
На какое-то время жизнь семьи, казалось, улучшилась, и родители Людвига стали поговаривать о переезде. Но первый же год относительного благополучия стал последним для отца Людвига, внезапно умершего от рака горла еще молодым, но измотанным бедностью и годами борьбы за существование. Все сбережения были истрачены во время болезни, и после его смерти положение семьи стало еще тяжелее. Старший брат Людвига нашел работу во Львове, тогда называвшемся Лембергом, и редко приезжал домой. Его сестра стала работать в мэрии. В четырнадцать лет Людвигу пришлось самому думать о себе. Весь учебный год он продолжал давать уроки, а летом готовил к экзаменам детей из обеспеченных семей.
Вместе с молодым украинцем Калиняком Людвиг любил присоединяться к студентам, забавлявшимся тем, что они высыпали мусор или опорожняли ночные горшки на статую бывшего австрийского губернатора, знатного польского дворянина, который, будучи верной опорой двойной монархии, пресекал все попытки установления независимости во вверенном ему округе. Обычно эти сцены разыгрывались под мирным взглядом полицейского, стоявшего на своем посту и не двигавшегося с места. Во время каникул Людвиг приезжал домой и играл у реки с местными ребятами, их игры прерывались лишь походами на городской вокзал. Как во многих маленьких городах, вокзал играл большую роль в жизни жителей Подволочиска, особенно летом. Поскольку в России ширина железнодорожной колеи была шире, чем в Австрии, путешественники делали на границе пересадку в другие составы. Пассажиры, ехавшие в Австрию или еще дальше — в Италию или Францию — должны были несколько часов ожидать завершения всех связанных с пересадкой формальностей. Девушки городка пользовались этим ожиданием, чтобы посмотреть на элегантно одетых русских женщин, а мальчики могли получить чаевые, таская багаж путешествующих.
Поезда, идущие в Россию, волновали воображение ребят еще сильнее. Русским дамам предписывалось оставлять все привезенные с собой цветы, поскольку их ввоз был запрещен императорским указом — горожане Подволочиска так и не узнали, почему. Некоторые видели в этом меру санитарной предосторожности, другие — опасения полиции, как бы в букетах не было спрятано бомбы. Пассажиры оставляли букеты на вокзале; дети подбирали и приносили домой эти необычные экзотические, ароматные цветы, сильно отличавшиеся от тех, что росли в садах Подволочиска. Они напоминали о далеких и загадочных землях, о России, непонятной стране, жители которой были богаты и могли путешествовать, но откуда изгонялись цветы. Должно быть, повзрослев, эти дети часто вспоминали об ушедших в прошлое походах на вокзал, откуда они возвращались с охапками букетов. И мало кто признавался, что ходил туда, чтобы посмотреть на богатых людей, наслаждающихся жизнью.
Именно в Подволочиске Людвиг приобрел друзей на всю жизнь. Вилли, один из них, станет первым офицером Красной Армии, водрузившим красное знамя над Эльбрусом. Он так и не смог закончить учебу или поехать учиться во Львов, уйдя в тринадцать лет из школы, чтобы прокормить сводных братьев и сестер, оставшихся, как и он, сиротами.
Вальтер (настоящие его имя и фамилия — Самуил Гершевич Гинзберг) известный позднее как Кривицкий, жил в Подволочиске с братом, старшей сестрой и давно овдовевшей матерью. Вся семья старалась помогать ему изо всех сил, и он продолжил учебу в главном уездном городе, живя у родственников. Сестра Крузя, наставница шести подростков, любила его больше остальных детей. Его юношеские годы были безмятежными, революционная деятельность — успешной, и полиции никогда не удавалось арестовать его и посадить в тюрьму. Но, как и большинство товарищей и всех, кто разделял его убеждения, ему было суждено трагически погибнуть в расцвете молодости. Изо всех подростков городка Вальтер первый стал социалистом после того, как Крузя ввела его в социалистический кружок в Вене, откуда он и его семья были эвакуированы.
Еще два друга, братья Бертольды, известные позднее под именами Брун (Ильк) и Миша Уланские, также жили с матерью, оставшейся вдовой. К ней в городе относились неважно — она была родом из Богемии и говорила по-немецки, что позволяло ей держаться несколько надменно с другими горожанами Подволочиска. Она умерла в Вене вскоре после начала войны, оставив сыновей полностью предоставленными самим себе.
Федя, известный позднее под именем Федин, был пятью или шестью годами старше своих товарищей, и пользовался у них большим авторитетом. Бóльшую часть года он жил в Вене, что поднимало его престиж в глазах сверстников, и возвращался в Подволочиск только летом. Его мировоззрение заметно отличалось от образа мыслей младших товарищей; так, например, Подволочиск юноша считал не столько границей известной ему старой Австрии, сколько дверью, ведущей в прекрасный мир — Российскую империю, раздираемую непрерывной борьбой против самодержавия, за свободу. Россия представлялась ему суровой, но совсем не зловещей или загадочной страной, в которой вот-вот должна была разразиться мировая революция, уже начинающая заявлять о себе. Впрочем, в отличие от товарищей Федя хорошо знал Россию: там у него были друзья, студенты, с которыми он уже достаточно долго переписывался. Страстно влюбленный в русскую литературу, он время от времени переводил рассказы русских писателей на немецкий язык.
Перед жадным взором подростков Подволочиска он рисовал эпопею революционной борьбы за свободу в царской империи и указывал им, какие нужно читать книги. Так, много лет спустя они все вспоминали «Пламя» Станисласа Бржозовского и впечатление, которое произвели на них воспоминания поляка — члена революционной группы «Земля и воля». Федя работал над переводом на немецкий язык этой книги, ставшей Библией для поколений поляков, рожденных на переломе века, под тройной оккупацией Австрии, Германии и России. Жизнь людей, о которых рассказал Брзозовский, большинство из которых было повешено по приказу царя, стала священной историей и примером для подражания. Федя рассказывал ребятам и о развитии рабочего движения в других странах, о его мучительном рождении, о долгих спорах и создании Интернационала молодежи на Международном социалистическом конгрессе в Штутгарте в 1907 году.
Отец Феди не сразу разрешил ему изучать медицину в Вене. Он предпочел бы русский университет, но Федя хотел поехать в Вену, и в конце концов настоял на своем. Он приобрел немало друзей среди социалистов, присоединился к социалистическому движению и познакомился с русскими эмигрантами в Швейцарии. Вскоре он больше времени проводил в Парламенте, слушая споры депутатов, чем на медицинском факультете.
Федя ездил в Подволочиск на каникулы повидаться с подругой детства Крузей и с товарищами, ловившими каждое его слово... Там он был и 28 июня 1914 года, в день убийства эрцгерцога Франца-Фердинанда. В воспоминаниях Людвига это убийство, вызвавшее Первую мировую войну, было тесно связано с прогнозами Феди, уверенно заявлявшего, что войны быть не может.
«Это был прекрасный июньский день, — рассказывал мне впоследствии Людвиг. — Было жарко. Мы играли в футбол у реки. Федя смотрел, как мы гоняли мяч, и утверждал, что войны не будет. Он повторял нам выступления австрийских социалистов в Парламенте против аристократов — поджигателей войны. Он рассказывал о международном рабочем движении и о ближайшем международном социалистическом конгрессе. «Никогда рабочие не станут стрелять в своих братьев! Они все поднимутся против угнетателей!» Мы прервали игру и жадно ловили каждое его слово, как вдруг в воздухе рассыпалась барабанная дробь: у нас так всегда объявляли важные новости. Мы прибежали на Рыночную площадь, уже забитую народом. Сельский полицейский, ударяя в барабан, повторял, как молитву: «Наследник престола, эрцгерцог Франц-Фердинанд, только что убит в Сараево».
Известие привело в смятение все население Подволочиска. Жертва не была особенно популярной или даже известной в этой части Австрии; цареубийство тоже не считалось чем-нибудь новым. Но каждый опасался неприятных последствий, правда, неясных, но все же угрожающих, ждал трагических изменений в спокойной жизни городка и страны. Некоторые украинцы — в Галиции их называли рутенами — были довольны исчезновением эрцгерцога, причем не потому, что имели что-либо против него, а из-за его младшего брата Карла, отныне претендента на престол. Несколько месяцев Карл провел с гарнизоном в Галиции, и поговаривали, что он симпатизирует украинцам и рассматривает украинские полки как самую надежную опору монархии, называя их восточными «кайзерегерями» (австрийские «кайзерегеря», набранные исключительно из немецкоязычных подданных, составляли элитарный корпус, особенно преданный короне). Поэтому-то многие украинцы и надеялись, что приход Карла на престол позволит им приобрести бóльшую автономию в Галиции и равные с поляками права. Преданные Габсбургам польские аристократы, из которых выбирали губернаторов в провинции, относились к своим соотечественникам лучше, чем к рутенам, но пресекали любую надежду поляков на независимость, что делало их весьма непопулярными в глазах молодых патриотов. Польские студенты регулярно разбивали памятники бывшим губернаторам Галиции, а однажды молодой украинский студент Сишинский попросил аудиенции у губернатора и убил его выстрелом из револьвера.
Небольшая группа украинцев ждала от России, а не от Австрии помощи для достижения своих целей: объединения всех украинцев, включая Великую Украину, под эгидой царя. Ни масса нищих украинских крестьян в Галиции, ни «прогрессивные» по обеим сторонам границы не разделяли взглядов этих москофилов, ничего не знавших об условиях жизни в Российской империи, либо не желавших о них знать, как и о чаяниях прогрессивных Велико-украинцев, желавших развивать собственный язык и культуру, и находивших горьким наименование «малороссов», которое им дали. «Москофилы», как правило, обеспеченные адвокаты или процветающие землевладельцы, любили выдавать себя за русских, хотя и не были православными. У себя дома они говорили по-русски и ждали войны, которая закончится несомненной победой царя над двойной монархией. Эти настроения не мешали им спокойно, без волнений жить под владычеством австрийцев, и многие из них, несомненно, работали на тайную русскую полицию, Охранку. Когда разразилась война, они бежали в Россию, а австрийские власти принимали за москофилов и депортировали в концлагеря огромное количество украинцев в Галиции, не разделявших идей верноподданничества царю. Венгерские войска повесили нескольких галицийцев для устрашения и предупреждения «предателей»: любой украинец считался тогда москофилом, и венгры немедленно высылали их или убивали.
Но все это произойдет в будущем... Как только улеглись первые волнения, жители Подволочиска успокоились — все-таки старый император оставался на престоле. Но жизнь в Подволочиске начала меняться. Эта затерянная пограничная область империи вызвала интерес высоких властей. Там стали появляться новые лица, прибывавшие из столицы. Мост опустел, контрабанда пришла в упадок. Ходили слухи, что русские войска стягиваются к границе, и что по ту сторону реки умножились аресты. Но никто ничего точно не знал. Люди не верили в неизбежность войны, Федя, например, едва ли не больше всех. Многие, как и он, считали, что рабочий класс не допустит войны, стачки парализуют передвижения войск, а мощные державы никогда не начнут конфликт, способный привести к их разрушению и вызвать революцию...
Федя не был одинок в своем мнении. Императоры и министры иностранных дел, обмениваясь угрожающими нотами, также не верили в возможность войны, как и Ленин, отмечавший в письме из Кракова на Капри Горькому: «Война была бы очень полезна революции, но довольно сомнительно, что Франц-Иосиф или Николашка сделали нам этот подарок».
Даже после начала войны продолжали сохраняться иллюзии, что война будет недолгой, закончится к Рождеству, и все будет как прежде, если не лучше.
На следующий день после убийства в Париже Жореса фанатиком-милитаристом (31 июля 1914 года), разразилась война. Резервистов из Подволочиска, в то числе брата Людвига и Федю, мобилизовали. Вышел приказ об эвакуации. Переполненные поезда не вмещали всех охваченных паникой беженцев, дороги заполнились вереницами нагруженных поклажей людей, бросавших свои пожитки прямо на дороге из-за невозможности тащить их с собой дальше. Вслед за отступавшими австрийскими войсками горожане Подволочиска дошли до опустевшего главного уездного города: жители, не дожидаясь приказа об эвакуации, спешно уехали, наводняя дороги и парализуя перемещения войск. Вновь прибывшие обосновались в пустующих домах или вернулись назад дожидаться русских.
Наконец пришли захватчики: длинные колонны повозок, лошадей, солдат и офицеров, уставших и черных от пыли. Жители, притаившиеся за окнами, старались разглядеть внушающих ужас казаков. Но казаков не было — только обычные солдаты, реквизировавшие несколько квартир, ничуть не заботясь о местном населении.
Понемногу жители стали выходить на улицы, даже женщины, пребывавшие вначале в полной уверенности, что казаки их всех непременно изнасилуют. Через несколько дней после прибытия русских войск на здании мэрии было вывешено объявление с требованием, чтобы к военному губернатору явились двое горожан. Это объявление вызвало сильное беспокойство в городе, а два выбранных представителя, украинец и еврей, не были польщены честью, оказанной их согражданами. Они ожидали, что их обложат большими контрибуциями (которые невозможно заплатить, поскольку все богатые люди уехали), а потом сошлют в Сибирь. Они попрощались с семьями, но к общему удивлению, вскоре вернулись. Губернатор попросил их об открытии в городе лавок и кафе, и набрать для кафе маленький оркестр. Все владельцы этих заведений уже давно уехали; жители убрали и подновили кафе, и вскоре оно открылось, как и парикмахерская. В кафе начали работать молодые официанты, вначале даже не заикаясь о жалованье, так как все были убеждены, что платить им все равно не станут. Но это было ошибкой: русские платили, и неплохо. Вскоре жизнь наладилась: еды было вдосталь, и стоила она немного; крестьяне дешево продавали продукты нечастым покупателям.
Кафе приносило хороший доход, поскольку русские рубли стоили дороже австрийских крон. Тогда решили организовать оркестр, и два брата, Брун и Миша, вместе с Людвигом и еще одной девушкой составили квартет. Мальчики приносили домой еду из кафе, и Людвиг позднее говорил, что до войны у них никогда не бывало такого изобилия. В доме его матери поселился русский офицер, и его денщик часто болтал с ней в кухне по вечерам; он также приносил ей дрова, а зимой ходил за водой в замерзший колодец.
С наступлением зимы жители Подволочиска зажили спокойно, совершенно не думая об Австрии — для них она словно перестала существовать. Фронт прервал связь с тылом, и об уехавших до наступления русских ничего не было известно. Жители прекрасно уживались с оккупантами, сильно отличавшимися от тех, какими их представляли первоначально: русские никого не ссылали в Сибирь, платили за все, что покупали, и просили, чтобы в кафе им пели русские песни. Украинский и русский языки достаточно похожи, чтобы люди могли легко понимать друг друга. Людвиг вспоминал, как изменилась его мать: «Она стала много разговаривать: я раньше никогда так часто не слышал ее голоса. Зима была очень холодной, а нам было тепло в нашей кухне. Я приносил из кафе продукты и никогда не занимался дровами или водой — эту работу выполнял русский денщик. Он очень часто рассказывал моей матери о своей семье и деревне, а она ему — о брате, служившем в армии. Денщик всегда говорил: «Если Бог захочет, он вернется, но если наш Господь не допустит его возвращения, города не исчезнут, а небеса не обрушатся». При этих словах мать всегда плакала.
Так прошла зима, и мы жили за сто миль от войны. Но я знал, что она рядом. Наш мир нарушился, когда начал сходить лед. В начале войны австрийцы перешли в наступление. Русские стали отступать, и австрийцы заняли Подволочиск. Среди них были немцы, с ними мы могли хотя бы разговаривать, но также и венгерцы, которых мы не понимали. Они реквизировали все продукты и, в отличие от захватчиков, «наши» солдаты совсем не заплатили за них. Каждый раз, беря у крестьянина свинью, в обмен они давали клочок бумаги, на котором царапали какую-нибудь непристойность. Одна из обычных формул гласила:
Ich hab das Schweindu hast den Schein.
Lieb Vaterland magst ruhig sein
(У меня свинья, у тебя клочок бумаги.
Любимая родина, ты можешь спать спокойно).
Вскоре наши освободители забрали всех мужчин от двадцати до сорока лет, и все крестьяне, имевшие лошадей, вынуждены были сопровождать продовольственные конвои.
Началась оголтелая охота на «москофилов», поэтому сотни украинских крестьян и евреев были отправлены в концлагеря в Нижней Австрии. Наши освободители повесили украинского священника и преподавателя, обвиненных в предательстве, и оставили их тела на несколько дней, чтобы показать, какая участь ожидает «предателей». Повешенные раскачивались, языки их вывалились, а на ногах была табличка: «С Богом, за Кайзера и Отечество».
Этот абсурдный террор возымел один результат: когда снова пришли русские, жители сторонились их, опасаясь реакции наших возможных «освободителей».
Возвращение австрийских войск в восточную Галицию означало, что возобновится сообщение и вновь станут возможными путешествия. Людвиг уехал в Вену, где находилось большинство его товарищей из Подволочиска, в том числе и Федя, лечивший раненую ногу. В комнате Крузи Людвиг познакомился с молодыми австрийскими социалистами, многие из которых впоследствии вошли в ядро советской разведслужбы.
Во время Фединого отсутствия Крузя возглавляла небольшую группу. Девушка была провизором и работала на химическом заводе; несмотря на хрупкое здоровье — она умерла от сердечного приступа в 1928 году — Крузя была очень деятельной и активной. Ее комната стала местом встреч старых товарищей, а также многочисленных новых членов Движения социалистической молодежи, в то время нелегального. Комната никогда не пустовала — там гостили солдаты в увольнении, прятавшиеся какое-то время дезертиры. Крузя всегда всех подкармливала (работа на заводе давала ей право на паек), а сама ела очень мало. В полуголодном городе изобилие, царившее в ее доме, притягивало людей еще больше.
Когда я встретилась с нею впервые в 1921 году, меня рассмешило, что Крузю называли «работающей на оборону»: тоненькая и хрупкая, она, несмотря на то, что была старше меня, казалась ребенком. Ее любимчиком изо всех Фединых друзей был Кривицкий, которого она называла малышом. Крузя часто говорила, что он далеко пойдет, потому что родился в рубашке, и довольно долго это казалось правдой.
Крузя надолго осталась в памяти шести товарищей из Подволочиска. В Москве ее никто не знал, поскольку она вскоре оставила политическую деятельность и потеряла связь с группой. Однако мы все продолжали дружить с нею, и смерть ее глубоко потрясла нас. Впоследствии мы стали подписывать ее именем сообщения, когда хотели, чтобы никто в Москве не смог их понять. Когда Кривицкий порвал с Москвой и написал мне, то подписался именем Крузи. Агенты НКВД перехватили письмо, и спросили, кто такая Крузя. Он ответил, что ничего об этом не знает, и в НКВД не увидели связи между ним и Крузей. В то время мы с ним остались единственными, для кого это имя о чем-то говорило.
Когда война закончилась, Крузя уехала в Польшу и там вышла замуж за Фединого одноклассника, отличающегося очень консервативными политическими взглядами. В последний раз я видела ее в 1923 году в Берлине; она останавливалась у нас по дороге на курорт, куда ехала лечиться. Федя, находившийся тогда в Германии, очень хотел ее видеть. Она отказалась: «Федя принадлежит моей молодости и моим мечтам о революции. Все это навсегда закончилось. Ни к чему возвращаться к безвозвратно умершему прошлому...».
Из друзей Людвига я больше всех любила — хотя некоторых уважала больше за их интеллектуальный уровень — Вилли Шталя. Он всю жизнь оставался холостяком, и, возможно, поэтому каждый из нас считал, что Вилли в какой-то мере принадлежит каждому. Когда я познакомилась с ним, ему было лет двадцать: высокий юноша атлетического сложения, он так сильно походил на медведя, что это стало одной из его кличек — когда его не называли «каменной головой», намекая на кажущуюся наивность и неловкость. Редковолосый Вилли всегда был неистощимым шутником и выдумщиком. Он работал в аппарате польской партии. Когда ему что-либо не удавалось — что было дополнительной причиной называть его «каменной головой» — и промахи ставили в упрек, он выдвигал оправдания, достойные восьмилетнего мальчика и сам над собой смеялся до слез. Все менялось, когда ему поручали серьезные и опасные задания. Наверное, он обладал шестым чувством, потому что придумывал выходы из самых запутанных ситуаций, и ему всегда удавалось избежать ареста. В начале двадцатых годов он уехал в Советский Союз, получил диплом военного инженера, работал в Четвертом управлении Главного штаба (разведуправлении).
Брун и Миша Уманские играли в квартете с Людвигом во время русской оккупации и работали тогда официантами в кафе. Мать их была австрийкой, поэтому одного из мальчиков назвали Бертольдом (сокращенно — Брун), а отец — русским, поэтому другого назвали Мишей. Миша сохранил свое имя, а Брун позднее стал зваться Ильком. Когда Кривицкий в своей книге «Я был агентом Сталина» (Париж, 1940 год) рассказывает о Мише, он называет его «капитаном Уланским». Это изменение не имело особого значения. Когда книгу опубликовали, оба брата давно уже находились вне опасности... С Кривицким я встретилась позже. Самый молодой из шестерых, он был небольшого роста, хрупким из-за голодных военных лет. Густые брови придавали его лицу суровый вид, которому странно противоречила детская улыбка. Его сопровождала молодая женщина по имени Магда, которую он представил мне как свою супругу. Она была бесцветной и очень робкой — настоящая жительница рабочих предместий, что в то время считалось знаком некоего превосходства над сельчанами. Кривицкий, видимо, очень гордился Магдой, девушкой из настоящей рабочей семьи. Впрочем, его брак оказался недолгим. Федя считал себя политически более зрелым, чем другие. Отчасти это было правдой, потому что военные годы он провел в Вене, городе, живущем богатой интеллектуальной и политической жизнью, в отличие от своих друзей, бывших на фронте или находившихся в занятом русскими тылу. Он тоже ощущал некоторое свое превосходство, поскольку вступил в социалистическую организацию немного раньше остальных. Федя страдал диабетом, что несомненно спасло ему жизнь, поскольку он долго пролежал в военном госпитале, где рана на ноге заживала очень медленно. Болезнь также помогла ему стать социалистом: прямо перед войной, когда он изучал медицину в Вене, родители дали ему денег на поездку в Карлсбад на лечение. Федя приехал туда, послал домой письмо, купил набор открыток и отдал их портье, который за небольшое вознаграждение регулярно посылал их родителям, а сам отбыл на Капри, где встретился с Максимом Горьким.
Однажды Якоб Локер, один из наших друзей в Вене, сказал Феде, рассказавшему, как он дезертировал, чтобы отправиться в Россию: «Послушайте, когда я слышал эту историю в прошлый раз, это была другая версия. Какая же версия хороша?» Федя серьезно посмотрел на него и ответил — что впоследствии стало его излюбленной фразой: «Последняя. Запомните это: всегда последняя версия является хорошей».
Локер, член Социалистического Интернационала молодежи, дезертировал по убеждениям. Это было нелегко, поскольку полиция выслеживала дезертиров. Социалистический Интернационал молодежи был нелегальным, и таким образом полиция преследовала Якоба по двум причинам. Он часто укрывался в комнате Крузи. Несмотря на молодость, он уже был лысым и с брюшком, напоминая бильярдный шар в очках. Позже я познакомилась с его матерью, вдовой, выбивавшейся из сил, чтобы прокормить семью. Она без конца жаловалась, что ее младшая дочь, обожавшая брата, пошла по его пути: «Словно я не имела массу неприятностей с одним коммунистом в семье, так еще и она подражает ему!»
Мне довелось в течение многих лет встречаться с Локером, его близким другом Нюбенфюрером и его женой Эрной. Они оба стали работать в Четвертом управлении и выполняли опасные задания в Польше и Румынии. Когда я поехала в Москву в 1937 году, Локер находился на Дальнем Востоке, а Нюбенфюрер — во франкистской Испании. Поскольку некоторые австрийцы уцелели во время террора, возможно, им удалось уехать оттуда, но я никогда больше не слышала о них. Они были непоколебимо преданы своим друзьям и Советскому Союзу. В их присутствии можно было говорить о чем угодно, но никакой реакции, кроме уклончивых ответов, от них невозможно было добиться. Они никогда не критиковали ни СССР, ни партию, но никогда и не выдавали тех, кто это делал.
Позднее Локер занял высокий пост в Четвертом управлении, непосредственно под начальством Таирова, соотечественника и протеже Сталина. Он просматривал всю корреспонденцию, поступающую Ворошилову. Он всегда знакомил своих друзей с информацией, полученной таким образом, но отказывался видеть вокруг себя действительность. Постоянно читая иностранную и оппозиционную прессу, он никогда не говорил об этом. Каждый раз, когда я указывала ему на какой-либо факт, он отвечал: «Я не читал об этом в «Правде». Когда я обращала его внимание на то, что в статьях «Правды» упоминалось о ценах на хлеб, и спрашивала его, как трудящиеся могут жить при таких условиях, он возражал: «Я о таких вещах в «Правде» не читал». Этого было достаточно, чтобы закрыть любую дискуссию. В течение многих лет он выстроил сам для себя подобный механизм защиты — так поступали и многие другие — в надежде, что когда-нибудь все изменится. Он и его товарищ из Вены, Георг Миллер, были прозваны Федей «консулами», когда они оба работали в паспортном отделе НКВД и готовили фальшивые паспорта. Впервые я встретила Федю, когда он только что вернулся из Советского Союза, чтобы организовать нелегальную работу на средства от продажи ювелирных изделий. Ходили слухи, что это были украшения царской семьи, и эмигрировавшие великие князья время от времени узнавали их в витринах лавок. Но Советы никогда не продавали открыто украшений царской семьи; на витрины попадали вещи намного дешевле, не приносившие большого дохода, потому что те, кому было поручено продавать их, не были опытными торговцами. Однако это помогло финансировать рабочую фракцию партии.
Из Вены Людвиг уехал в Германию, так как у него были друзья в Лейпциге, и он хотел наладить отношения с молодыми немецкими социалистами. Там он встретился с давней знакомой Гертрудой Шильдбах; он помогал ей на протяжении многих лет, и именно ей в 1937 году суждено было разыграть представление, приведшее Людвига к смерти.
Людвиг был единственным из шестерых, кто вернулся в Подволочиск во время войны; он работал там железнодорожником. К концу войны городок опустел, но взрыв революции разбудил его: русские военнопленные возвращались домой, в то время как украинские войска переходили с русского фронта на итальянский. Солдаты тысячами набивались в вагоны для скота, где умирали от тифа. На вокзале в Подволочиске целыми неделями лежали истощенные больные вперемешку с трупами.
Украинский полк занял Львов, пока смешанная польско-украинская комиссия в Кракове пыталась выработать временные границы еще до проведения плебисцита. Оккупация Львова украинцами развязала польско-украинскую войну, и польская часть, созданная наспех, в основном из студентов, попыталась дать отпор неожиданному наступлению украинцев. Калиняк, друг детства Людвига, находившийся в составе украинского полка в цитадели, был убит на том самом месте, где молодые люди так часто разговаривали и играли по дороге в лицей.
К полякам подошло подкрепление — дивизия под командованием генерала Ройя: они взяли город и устроили трехдневный погром. Евреев обвинили в поддержке украинцев — хотя созданная впоследствии комиссия не нашла этому обвинению никаких подтверждений. Поляки свалили всю ответственность на всяких отщепенцев, несомненно сыгравших в этом грязном деле не последнюю роль, но погром действительно утопил в крови Львов после прекращения военных действий и захвата города поляками.
Львовская трагедия не стала единственной. Отступая, войска Петлюры и польская армия устроили множество погромов по всей Галиции. При этом особенно отличилась «Дикая дивизия» генерала Зелиговского. Антисемитские действия не были целью различных полувоенных банд, образовавшихся за время войны на Украине. Бригада генерала Галлера — соединение регулярной армии, состоящее из собранных на Западе отрядов из польских заключенных — также была жестоко настроена против евреев. Этих солдат называли «цирюльниками», потому что у них была привычка вылавливать бородатых евреев и насильно брить их прямо на улице. Они также довольно часто бесплатно брили и неевреев, носивших бороды. Впрочем. Все это — невинные проделки по сравнению с тем, что творили войска Петлюры, когда-то бывшего социалистом и министром украинской Рады, а теперь допускавшего массовые убийства евреев своими солдатами.
Новое взятие Львова поляками положило конец серьезным сражениям польско-украинской гражданской войны, но не принесло мира Галиции, поскольку перестрелки и стычки длились еще долгие месяцы. Убийства, грабежи, погромы, тиф опустошали всю область, почти полностью отрезанную от остального мира. Деревни часто переходили из рук в руки, и жителей убивали на месте. Город Подволочиск заняли украинцы, а потом пришли поляки, и не успевшие сбежать украинцы спрятались где попало. Одному удалось укрыться в люке водостока. Он пробыл там несколько дней, и дети приносили ему еду. В конце концов про это узнали поляки; они открыли клапаны шлюза. И когда украинцы вновь вошли в Подволочиск, то увидели труп, раздувшийся от воды... Небольшое отступление: подобный случай позволяет понять всю дикость польско-украинской гражданской войны и жгучую национальную ненависть, раздиравшую Галицию. Во время нацистской оккупации Второй мировой войны так называемая Армия Освобождения Украины, сотрудничавшая с немцами, участвовала в запланированном массовом уничтожении поляков в Галиции. Бывший офицер службы безопасности Бандеры рассказал мне один из эпизодов этих действий в Зелезна Хуте. Заседание штаба Бандеры, на котором присутствовал один полуполяк по фамилии Охримович, решило ликвидировать всех поляков в области. Ночью украинские военные соединения вошли в город для систематического уничтожения поляков. Например, бандеровцы на глазах одной украинки убили ее детей только потому, что она была замужем за поляком. Детей убивали, а грудных младенцев бросали в лесу, где они умирали от голода. Я спросила у моего собеседника, что стало с евреями. Он ответил: «С этим не было никаких трудностей. Поляки нас беспокоили больше, потому что многие из нас были наполовину поляками или имели родственников-поляков. Но у нас не было выбора. Мы не могли поступить, как Советы, имеющие огромные территории для высылки туда населения. У нас не было Сибири, но нужно было очистить область...».
Брат Людвига вернулся с итальянского фронта в Подволочиск. Город был разграблен, обезлюдел, в нем как никогда царила нищета. Когда началась война с Польшей, он вступил в польскую армию. Отделение под его командованием попало в засаду и было полностью уничтожено большевиками. Посмертно он был удостоен самой высокой польской воинской награды, и высокопоставленный офицер специально отправился к матери Людвига доставить ей орден и подробно рассказать о гибели ее сына.
Примерно в то же время Людвиг решил присоединиться к большевикам. Братья никогда не были близки. У них были различные характеры и политические взгляды. В то время, как с юношеских лет Людвиг склонялся к социализму, его брат всегда был ярым консерватором. Людвиг никогда не говорил о нем, и я не видела его фотографии. Думаю, он сознательно вычеркнул брата из своей памяти. Друзья Людвига тоже не упоминали о нем. Он умер по другую сторону баррикад, и, следовательно, не существовал для них. Даже Федя, его одноклассник, подробно описывавший самых темных представителей Подволочиска, никогда не произносил его имени.
Глава 2.
Акушерка немецкой революции
Первая мировая война закончилась, и пока победители спорили о том, какой следует быть Восточной Европе, прежние политические системы приходили в упадок. Разрушались монархические династии, бушевали гражданские войны, и отголоски происходящего разносились по всему миру. Появлялись новые независимые страны, в том числе и Польша, впервые получившая независимость после третьего раздела 1795 года.
Поляки воодушевились, понимая, что наконец-то осуществилась их мечта о национальной независимости и единстве. Но новому государству предстояла борьба с последствиями войны и пережитками старых институтов власти.
В действительности политическая жизнь Польши проходила только в патриотических партиях, не ставивших под сомнение ни сути, ни границ нового государства. Впрочем, новое государство сразу же отменило — и часто в крайне резкой форме — партии, представляющие интересы национальных меньшинств и отрицающие польское владычество на некоторых территориях и нелегальные партии крайних левых.
Сама коммунистическая польская партия образовалась в результате слияния различных марксистских групп, появившихся в трех империях в довоенное время. Официально она возникла в декабре 1918 года, и учредительный съезд назвал ее Коммунистической Партией польских рабочих (КРПП). Объединение бывшей социал-демократической партии Королевства польского и литовского (СДКПЛ) и левого крыла социалистической партии получило название ППС-левой: это была очень популярная среди городского пролетариата группа, порвавшая в 1906 году с социалистической партией. Новая компартия находилась под сильным влиянием люксембурговского наследства СДКПЛ, близкой большевикам после раскола русской социал-демократической партии в 1903 году, несмотря на некоторые разногласия. Крыло СДКПЛ под руководством Карла Радека поддерживало большевиков, но большинство во главе с Розой Люксембург воспротивилось этой линии по некоторым пунктам, в частности по вопросу отношения к крестьянству, проблеме национальностей и прежде всего роли партии и ее взаимоотношениям с пролетариатом. После раскола в 1903 году Ленин настоял на роли партии как авангарда рабочего класса и стремился создать крепкое и неделимое ядро, ведущее пролетариат к выполнению его исторической миссии — революции и захвату власти. Таким образом, внимание в большей степени акцентировалось на партии, нежели чем пролетариате. Для Розы Люксембург, наоборот, партия была политической организацией рабочего класса, а не инструментом политического руководства, дóлжного взять власть. Она считала, что пролетариат будет развиваться самостоятельно, и в определенный исторический момент, когда рабочий класс будет готов взять власть, он сориентирует партию в нужном направлении. По ее мнению, только партия массы, поддерживаемая массой — а не небольшая элитарная группа, составляющая авангард, как полагал Ленин — способна будет добиться победы.
Успех революции в России поднял престиж ее руководителей в глазах поляков, но без ореола непогрешимости. Они уважали Ленина как выдающегося руководителя и партию большевиков как организацию, сумевшую победить, но считали, что остальные группировки и объединения не должны ей подчиняться. Понадобились долгие годы после смерти Ленина, чтобы польская партия оказалась полностью подвластной советским.
Несмотря на фундаментальные расхождения, обе партии следовали общей традиции и вели одинаковый образ жизни. Поляки часто участвовали в акциях русских и разделяли с ними тюрьмы, ссылки и даже виселицы. Годы революционной совместной деятельности, подпольной борьбы их связали настолько тесно, что сами партии на посторонний взгляд казались однотипными. Но несмотря на расхождения, они сильно отличались от левых революционных движений в Западной Европе, родившихся в совершенно других условиях, в обществе, намного более либеральном и, кроме того, заметно более индустриализованном.
События двадцатых годов сыграли главную роль в окончательной ориентации интернационального коммунистического движения. В этом плане очень показательна эволюция Коминтерна. Теоретически русская партия являлась лишь одной из его секций, пользующейся общими правами, не более, чем любая другая партия. Высшим авторитетом был Интернационал, его директивы считались обязательными для русской партии, как и для всех остальных. Вначале Интернационал действительно работал таким образом, и большевистская партия подчинялась его указаниям. Но по мере того как партии «большевизировались» и все больше и больше оказывались под контролем Москвы, ситуация изменилась. Будучи вначале высшей властью коммунистического движения, Коминтерн стал вскоре лишь инструментом советской партии, и Сталин презрительно стал называть его «мелкой лавочкой». Правила, которым советская партия подчинила Коминтерн и его национальные секции, были несовместимы с целями последних. Советский Союз как государство часто преследовал интересы, не имеющие ничего общего — и часто находящиеся в прямом противоречии — с интересами других членов Коминтерна. Компартии всего мира были вынуждены принимать меры, которые, если они были способны служить интересам Советского Союза, становились фатальными для их собственных задач. Естественно, этот процесс не происходил без столкновений. Иностранные партии уклонялись от советского доминирования, их раздирала фракционная борьба. Известные руководители непримиримо подавали в отставку, других исключали. Эта эволюция для всех проходила болезненно, особенно для иностранных коммунистов, чьи правительства вынуждали их искать убежища в СССР (они были физически уничтожены в 30-е годы). В наиболее уязвимой ситуации находилась польская партия. Ее члены, как и партийцы Венгрии, Румынии и Югославии (или Германии после прихода к власти нацистов), преследовались своими правительствами, отказывавшими им во всякой защите, тогда как французского или английского коммуниста, даже если государство считало его «нежелательным», все же оставался полноправным гражданином, и его нельзя было с легкостью «ликвидировать». Правители же тоталитарных государств без раздумий уничтожали «нежелательных», если те попадались им в руки, и попустительствовали этому произволу весьма спокойно.
Компартия Польши, созданная в 1918 году, вскоре оказалась в двойственном положении по отношению к русским. Эйфория, вызванная успехом Октября 1917-го, и стремительно возросший престиж советской партии вначале устраняли все затруднения. Юлиан Мархлевский (известный также под псевдонимом «Карский»), бывший руководитель СДКПЛ и старый друг Розы Люксембург, представлял польскую партию на учредительном съезде Третьего Интернационала в марте 1919 года. Он был одним из подписавших манифест, приглашающий все рабочие организации присоединиться к вновь созданному Интернационалу. Он также подписал второй манифест, опубликованный в ходе второго съезда в июле 1920 года, и через несколько месяцев после своего второго съезда польская партия формально присоединилась к Третьему Интернационалу и стала называться «Польской секцией Коммунистического Интернационала». После этого она приняла «21 условие» Зиновьева, под которыми должны были подписаться все партии. Интересно, что Ленину, склонявшему поляков следовать русской модели, Карский ответил: «Мы сделаем революцию, но по-другому... лучше».
Распространение идейного влияния Розы Люксембург стало серьезной проблемой польской компартии. Ее подлинное руководство ликвидировали из-за «люксембургизма» и заменили группой «ленинцев». Партия с трудом выносила новое руководство, считая его привнесенным извне. За короткое время своего существования (1918-1938) польская партия подверглась многочисленным чисткам, проходившим во имя ликвидации «люксембургизма». Во время террора 30-х годов «импортированное руководство», не разделявшее взглядов Розы Люксембург, обвиненное в «люксембургизме», было уничтожено. Эти кампании затронули и рядовых членов партии. Они гордились Розой Люксембург и ее позицией, что неожиданно стало считаться едва ли не смертным грехом, который следовало заменить ленинизмом, доктриной нечеткой и непонятной, поскольку Ленин уже умер. То, что вначале казалось расхождениями двух выдающихся руководителей, приобрело иную окраску, особенно когда борьба с оппозицией в Советской России ужесточилась. Тем более, что поляки, несмотря на все усилия советского руководства замаскировать действительность, быстро осознали, что в СССР дела обстоят не так уж хорошо: рабочие выходили из партии и так называемая «смена Ленину», занимающаяся приемом в члены партии, вводила в нее «буржуазные элементы», от которых, согласно громогласным утверждениям, и должна была оберегать партию.
Польскую партию ослабили иные факторы. Вначале она была глубоко внедрена в пролетариат, поскольку ее члены, в противоположность ППС, никогда не придерживались патриотического направления, принятого в Польше. Роза Люксембург считала, что революция в России и падение царской империи сами по себе обеспечивают независимость Польши, и бесполезно ставить эту независимость на первый план (кстати, еще ранее польский революционер Людвиг Варинский заявлял: «Я знаю еще более несчастную нацию, чем поляки: рабочий класс»). Поляки, настроенные патриотически и в большинстве своем антироссийски, возражали против этого тезиса, и правительство сумело воспользоваться ситуацией: если польс