ВЕНЕЦИЯ МОЯ
Иосифу Бродскому
Темно, и розных вод смешались имена.
Окраиной басов исторгнут всплеск короткий
То розу шлет тебе, Венеция моя, в Куоккале моей рояль высокородный.
Насупился — дал знать, что он здесь ни при чем.
Затылка моего соведатель настойчив. Его: «Не лги!» — стоит, как Ангел за плечом, с оскомою в чертах.
Я — хаос, он — настройщик.
Канала вид... — Не лги!— в окне не водворен и выдворен помин о виденном когда—то.
Есть под окном моим невзрачный водоем, застой бесславных влаг.
Есть, признаюсь, канава. Правдивый за плечом, мой Ангел, такова протечка труб — струи источие реально.
И розу я беру с роялева крыла. Рояль, твое крыло в родстве с мостом Риальто.
Не так? Но роза — вот, и с твоего крыла (застенчиво рука его изгиб ласкала).
Не лжет моя строка, но все ж не такова, чтоб точно обвести уклончивость лекала.
В исходе час восьмой. Возрождено окно. И темнота окна — не вырожденье света.
Цвет — не скажу какой, не знаю. Знаю, кто содеял этот цвет, что вижу,— Тинторетто.
Мы дожили, рояль, мы — дожи, наш дворец расписан той рукой, что не приемлет розы.
И с нами Марк Святой, и золотой отверст зев льва на синеве, мы вместе, все не взрослы.
— Не лги!— Но мой зубок изгрыз другой букварь. Мне ведом звук черней диеза и бемоля.
Не лгу — за что запрет и каркает бекар? Усладу обрету вдали тебя, близ моря.
Труп розы возлежит на гущине воды, которую зову как знаю, как умею.
Лев сник и спит. Вот так я коротаю дни в Куоккале моей, с Венецией моею.
Обосенел простор. Снег в ноябре пришел и устоял.
Луна была зрачком искома и найдена. Но что с ревнивцем за плечом?
Неужто и на час нельзя уйти из дома? Чем занят ум? Ничем.
Он пуст, как небосклон. — Не лги!— и впрямь я лгун, не слыть же недолыгой.
Не верь, рояль, что я съезжаю на поклон к Венеции — твоей сопернице великой
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Здесь — перерыв.
В Италии была. Италия светла, прекрасна.
Рояль простил.
Но лампа — сокровище окна, стола — погасла.
Белла Ахмадулина
