>  прогулка
> Автор ГРИГОРИЙ КАТАЕВ ( GREGORY KATAEV ) «ОДНОЗНАЧНОСТЬ ПРИВЛЕКАЕТ,
> БЕЗУМИЕ ЗАХВАТЫВАЕТ, ОНО ЗАРАЗИТЕЛЬНО»
> Прогулка в Цюрихе или «Семнадцать мгновений весны» в реальности.
> Летом 2004 в Цюрихе мне довелось пройтись по чудесной улице
> Bahnhofstrasse. Она идет от озера к вокзалу. Собственно, само ее
> название – Вокзальная. Эту прогулку до вокзала и обратно я не забуду
> никогда. Дело не в красоте этой, с милыми трамвайчиками, красивой
> улицы богатого западноевропейского города. А в том, кто со мною шёл. Я
> оказался идущим между двумя пожилыми немцами, друзьями с конца 30-х.
> Слева от меня шёл друг нашей семьи, Эрик Пешлер, родившийся в 1922,
> бывший руководитель Студии док. кино Цюрихского ТВ. Его отец, Альберт,
> был генералом Вермахта. И не просто генералом, а одним из близких к
> Гитлеру людей. В 1939 Эрик, прошедший к тому времени не только драму
> любви к еврейской девушке (вынужденной вместе с семьей уехать из
> Германии), а слушавший британское радио и ненавидевший нацистов,
> поссорился с отцом, ушел из дома и уехал из Германии. Он жил в
> Лондоне, в Париже, в Риме, в Москве, в Цюрихе. С начала и до середины
> 60-х (во времена нашей Оттепели) он, уже известный журналист, недолго
> жил в Советском Союзе и написал книгу "Частная жизнь в СССР", в
> которой был в том числе и рассказ о моем папе, в то время главном
> дирижере Гос. оркестра Белоруссии, с которым они подружились на
> концерте в Москве. У нас книгу Эрика заклеймили как антисоветскую, на
> Западе, наоборот – как прокоммунистическую. Бедный Эрик метался между
> двух огней. Но я отвлёкся. Справа от меня...Справа от меня – шёл
> человек, чьё имя натвержено сериалом "Семнадцать мгновений весны".
> Какое-то время я не мог отделаться от ощущения, будто метафорически
> нахожусь внутри него. Хотя находился я – внутри иного,
> документального, но не менее драматического фильма о войне. Рядом со
> мной шел человек, близко знавший Гитлера, не раз обедавший с ним,
> лично знавший всю верхушку Третьего рейха. Собственно, сам бывший ее
> высшей частью. Его имя и фамилия стали нарицательными и были синонимом
> власти, которая была выше СС. Во всё это было невозможно поверить. Но
> это было именно так. Этого человека звали... Мне даже неловко
> произносить его имя. Настолько оно одиозное. Его звали Мартин Борман.
> Догадываюсь, что вы подумали. Нет, я в своем уме. Конечно, это был не
> бывший Рейхсляйтер Германии, начальник Партийной канцелярии НСДАП,
> Рейхсминистр по делам партии, второй человек в Рейхе – это был его
> старший сын, которого звали так же. Вот некоторые записи нашего
> разговора (сделанные от руки вечером в номере отеля) на английском,
> иногда переходившим на французский, с немецкими вставками, которые мне
> переводил Эрик. Самым сильным чувством, охватившим меня тогда и, по
> сути, не покидающим до сих пор, было и есть чувство близости ТОГО
> времени, близости ТОЙ войны и ТЕХ людей. Всех тех и всего того, что мы
> знаем по художественным фильмам и по старой черно-белой хронике, своей
> фактурой создающей как оказалось ложное ощущение давности тех событий
> и жизни тех людей. Возникло чувство, что всё это было вчера.
> Разговаривая с Борманом, в основном слушая его, это чувство только
> усиливалось. Не умственно, а по ощущению. Но возникло оно внезапно,
> когда, встретившись с ним и уже зная, кто он, я пожал ему руку – всё
> мгновенно стало недавним.
> - Вам приходилось здороваться с Гитлером за руку? – решился аккуратно
> спросить я.
> - Конечно, много раз, – он настороженно посмотрел на меня. – Надеюсь,
> сейчас это уже не накладывает на меня тень...
> - Конечно, нет, – мне стало неловко, – простите за этот инстинктивный вопрос.
> Он добродушно улыбнулся. Тем не менее, то, что всего одна ладонь (!)
> отделяла меня от невообразимого рукопожатия – произвело на меня
> физически сильное впечатление.
> - Гитлер был моим крестным отцом. Можете представить себе моё
> отношение к этому, учитывая, что позже я долгое время был священником?
> - Я даже не могу вообразить себе ваших чувств, – ошеломленно признался я.
> Он молча кивнул.
> Мартин Борман-младший был врачом, много лет он работал в Африке, был
> католическим священником, миссионером. Он лечил людей и читал им
> проповеди, старался морально помочь.
> - Много раз мне советовали сменить фамилию. Aber... Но я не считал это
> правильным. Это моя судьба, мой крест. И я должен его нести. Мой папа
> был хорошим отцом, заботливым и понимающим. Я люблю его как отца. При
> этом он, как и все нацистские вожди, был не просто преступником, он
> был монстром. И если бы он оказался на скамье подсудимых в Нюрнберге,
> он бы больше заслуживал казни, чем Риббентроп.
> - Мартин, – задумавшись над сказанным им, произнес я, – как в своем
> отношении к отцу вам удается разъединить его на «отца» и на «другого»?
> Как вы сочетаете любовь к нему с таким ясным осуждением его как
> нацистского преступника и, как вы говорите, монстра?
> - Знаете, во-первых, монстры ведь тоже заботятся о своих детях! – он
> невесело усмехнулся. – А во-вторых, вы просто слишком молоды. Для меня
> это давно решенный вопрос. Преступления отца, то, что он был одним из
> тех, кто своей подписью отправлял тысячи людей на смерть, вызывает у
> меня совершенно однозначное отношение. А то, что он был любящий отец –
> это касается только меня и моих братьев и сестер. Что имеет большее
> значение: мои чувства или гибель миллионов людей? Здесь всё ясно.
> Когда мы видимся на редких семейных встречах – мы никогда не пьём за
> его... как это сказать по-английски?.. царствие небесное. Мы пьем
> только за нашу память о нем как отца и за спасение его души. В которое
> я не верю.
> Какое-то время мы шли молча. Мимо и навстречу шли прохожие. Мне
> подумалось: как странно – они представить себе не могут, кто этот
> седой человек, и о чем мы говорим. Мимо нас негромко проехало
> несколько машин. Навстречу прозвенел трамвай.
> - Знаете, – сказал Борман, – всю свою жизнь я пытался искупить
> немыслимый грех моего отца перед миром. Не думаю, что у меня это
> получилось. Я не думаю, что это вообще возможно. Настолько... – он
> вытер повлажневшие глаза. – Но я пытался.
> - Вы были не обязаны, – мне хотелось сказать ему что-то доброе. – Сын
> за отца не отвечает.
> - О, нет! – он резко поднял голову. – Еще как отвечает! Морально. И
> сын за отца, и отец за сына. То, что вы сказали, выдумано для
> облегчения чувства вины. Мы отвечаем за любого близкого нам человека.
> Я всегда говорю это в своих проповедях. Просто по факту близости. Даже
> за друга. И все это чувствуют. Но не все дают себе труд осознать это и
> сказать вслух.
> - Ja-ja, Martin, – вдруг произнес Эрик по-немецки. –  duhast  absolut
> recht ,– и, посмотрев на меня, потряс рукой в его сторону. – Он
> абсолютно прав.
> - Мы, дети руководителей Третьего рейха, несем свой крест, – продолжал
> Мартин. – Дочка моих друзей, Катрин Гиммлер, внучка Эрнста, брата
> Генриха, она историк, политолог, сделала очень много для разоблачения
> многих бежавших нацистов. Она много ездила по миру. При этом она тоже
> оставила свою фамилию. Ее исследования о братьях Гиммлерах дают
> правдивую картину их семьи. Это семья душевных уродов. Знаете,
> гражданство какой страны она взяла?
> - Швейцарии?
> - Нет.
> - Соединенных Штатов?
> - Нет, вы не догадаетесь.
> - Ja-ja! – внезапно, выразительно подняв брови, без улыбки сказал Эрик.
> - Ну, допустим самое радикальное, – осмелился я, – России!
> - Нет!
> - Я сдаюсь – искренне признался я.
> - Она гражданка Израиля. Ее муж – генерал израильской армии.
> На секунду, продолжая неспешно идти, я будто оцепенел.
> - Ну, знаете! – я хохотнул и чуть не рассмеялся. – Могу себе
> представить выражение лиц пограничников, когда она въезжает в Израиль,
> и они видят ее фамилию!
> - Это точно! – Мартин не улыбался. – Эту фамилию там знают все. Но она
> специально ее оставила, чтобы никогда не забывать о прошлом своей
> семьи.
> Я перестал усмехаться и понял, что мой юмор, как ни смешно, не уместен.
> - Ja-ja! – с тем же эксцентричным выражением подтвердил Эрик. –
> Гудрун, дочка Генриха Гиммлера, которая считает его великим и ни в чем
> не виновным, ненавидит Катрин, ненавидит Мартина, ненавидит меня, она
> всех нас ненавидит. Ее душа – загадка. – Эрик замолчал и шёл, глядя
> впереди себя на тротуар, – Ja-ja...
> Нас обогнал стрекочущий велосипедист. Навстречу прошла молодая женщина
> с маленькой девочкой за руку и с коляской, в которой сидел смешной
> малыш с удивленным выражением лица. Мы улыбнулись им.
> - Мартин, – осмелился спросить я, – простите за вопрос, но... что вам
> запомнилось больше всего?
> - Знаете, я мог бы рассказывать, каким Гитлер был вегетарианцем, как у
> него проходили обеды, как я, будучи подростком, любил его и называл
> его дядей Адольфом, я ведь был назван двумя именами, в том числе и
> Адольфом в его честь, но это имя я не использую, как он учил меня
> рисовать, и как мне это нравилось, но как мне не нравился его крупный
> нос, когда он наклонялся рядом со мной и объяснял, как класть мазки
> акварелью, но какой при этом был мягкий и завораживающий его голос. И
> в каком я был ужасе, когда узнал правду о нем, о моем отце, обо
> всём... Я мог бы много рассказать. Но всё это не имеет значения.
> - Вы не правы, – попытался возразить я, – всё это имеет значение.
> - Нет, – спокойно ответил он, – не имеет. Имеет значение случай,
> который был уже после войны. Я уже принял сан священника. Но бывают
> моральные ситуации, на которые даже у священника нет ответа. Это
> случай, о котором я не раз рассказывал в интервью и на телевидении. Ко
> мне приходили люди, я слушал их исповеди и старался им помочь,
> воодушевить их. Как-то ко мне пришел бывший солдат вермахта. Он
> рассказал, что во время восстания в Варшаве он был среди тех, кто
> зачищал от повстанцев подвалы домов. Из одного подвала внезапно
> выскочила и побежала маленькая девочка, лет пяти или шести. Но она
> споткнулась и упала недалеко от него. Он захотел ее поднять и спасти.
> Но внезапно услышал окрик обер-лейтенанта: «Клаус! Ткни эту тварь
> штыком!» И он, подчиняясь приказу, проткнул ее штыком в грудь. Она не
> закричала, а задохнулась. Это были секунды. Задыхаясь, она смотрела не
> него. Он понял, что совершил что-то невообразимое. С чем он не сможет
> жить. Он выхватил штык из ее тела и побежал за обер-лейтенантом, чтобы
> убить его. Он нашел его через пару минут, лежащим раненым от
> автоматной очереди из окон. И, вместо должного по инструкции спасения
> офицера, он несколько раз ударил его штыком. Его исповедь была через
> 20 лет после войны. Но с тех пор этот бывший солдат, ставший почтовым
> служащим, так и не женился и у него не было детей. По его словам, он
> не мог смотреть в их глаза. И все годы каждый день жил с этим
> воспоминанием. Он сказал: «Бог не простит меня, я не могу себе
> представить, что со мной будет за то, что я сделал». Даже как
> священник я не знал, что ему сказать. Через неделю этот человек
> повесился. Я боюсь это говорить, но, наверно, он поступил верно.
> Вероятно, я неправильный священник.
> Несколько секунд мы шли молча.
> - Нет, – осмелился сказать я, – мне кажется, вы правильный священник.
> Борман взглянул на меня почти безнадёжным взглядом, при этом
> исполненным некой надежды.
> - Вы понимаете, – продолжил он, – это не только реальная история, но и
> метафорическая. Таково большинство людей. Потом они всё поймут. Они и
> сейчас понимают, но в момент, когда от них зависит жизнь и судьба
> других людей – они слушаются приказа. Они подчиняются идее. Надо быть
> цельным человеком и постоянно думать о том, что ты делаешь, и главное,
> не бояться быть собой, не бояться противостоять приказам, чтобы в
> критический момент не совершить нечто чудовищное.
> - Так, что же, – решился я спросить его, – вы считаете, он прощён?
> - Да. – Борман с удивлением посмотрел на меня. – Он прощён.
> - Каким образом?
> - Он не убивал с умыслом. Он сделал это по инерции выполнения приказа.
> Поэтому он так страдал. Ни Гиммлер, ни Геббельс, ни мой отец – не
> страдали бы от такой мелочи, как убитая девочка. Неприятная картина, –
> он сделал упругий жест ладонью по воздуху, – но не причинявшая ни
> физического, ни идейного дискомфорта. Она же была еврейка. Хотя я
> уверен, – он рукой рассёк воздух перед собой, – что в душе все они
> понимали, что это противоречит природе, что это преступно, и что им
> придётся заплатить за это. Я убеждён, что они осознавали это. Этот
> солдат был нацистом чисто формально. И наказал сам себя. Поэтому он
> прощен.
> - Nein-nein, Martin! – Эрик вдруг снова заговорил по-немецки и мелкими
> движениями отрицательно закачал головой. – Я не согласен. Простить
> значит снять событие. Он не может быть прощен. Здесь я согласен с
> евреями. С верующими иудеями. Наше христианское «прощение», благодаря
> которому христианство завоевало полмира, всех развратило! Покайся – и
> будешь прощен! Это лукавство! Не может быть такого. Уверен, иудаизм
> ближе к истине. Там так: всё, что ты совершил, вне зависимости от
> твоего раскаяния, навсегда остаётся с тобой. Бейся хоть лбом об стену
> и уверяй в искренности своего раскаяния – ничего не изменится.
> Раскаяние важно. Оно определяет тебя в твоем моральном движении. Но
> оно не снимает события и не снимает твоей вины. А мы, христиане,
> удобно устроились! Предал, покаялся – и снова как новенький!
> - Эрик! – выдохнул Борман с возмущением. – Говорить так огромный грех!
> Раскаяние – это не просто слова, это осознание и страдание! Страдание
> души, часто и тела! Человеку необходимо возрождение! Правильно, именно
> этим христианство завоевало почти весь мир, потому что именно эту
> уникальную возможность нам дал Господь!
> Мартин, покрасневший от эмоций, пригладил свои волосы.
> - Видишь, Котя, – Эрик вдруг назвал меня детским прозвищем, поднял
> брови и, кивнув в сторону Мартина, саркастически произнёс, – господь
> им дал! Люблю я этих детей!
> Эрик с иронией посмотрел на Бормана, тот терпеливо воспринимал его взгляд.
> – Он католик, – Эрик снова потряс рукой в сторону Мартина, а затем
> потыкал указательным пальцем себя в грудь. – А я протестант. По сути
> практически еврей. Впрочем, я неверующий. Но главное, он младше меня.
> В юности это было большой разницей. Но и теперь, видишь, он всё еще не
> дорос до понимания чего-то!
> Мартин, сжав губы, будто с сожалением смотрел на него. Эрик чуть
> склонился в мою сторону, протянул руку позади меня и похлопал Мартина
> по плечу. Тот улыбнулся. Они почти обнялись за моей спиной.
> - Я вам только вот что скажу, – Борман посмотрел на меня. – Никогда не
> верьте, если кто-то из немцев или не немцев говорит, что он чего-то не
> понимал. Это ложь. Все всё прекрасно понимали.
> - Ja-ja, – Эрик снова затряс рукой перед собой, – здесь он прав!
> - Люди врут чтобы выглядеть морально невиновными. – говоря это, Мартин
> склонил голову набок, став похожим на какого-то библейского персонажа
> с картин эпохи Возрождения. – Ради чувства собственной невиновности,
> ради чувства своей правоты, люди врут сами себе и верят в собственную
> ложь. Боюсь, что в своей массе, если не в основе, люди не рациональны
> и не моральны. Им свойственно создавать себе кумиров, – он глубоко
> вздохнул и продолжил. – И в нацизме, и в сталинизме, и в
> северо-корейской идеологии, в любой тоталитарной идее много
> привлекательного. Люди боятся многообразия и сложности жизни. А
> подобная идеология создаёт впечатление, будто всё объясняет и отвечает
> на все вопросы. И люди делают вид, что верят в нее. До такой степени,
> что убеждают в этом сами себя. Это сумасшествие. Но однозначность
> привлекает, безумие захватывает, оно заразительно.
>
>
>
>
> --С уважением
> Александр Придиус