ВЕДИ


Росту Никита Иваныч небольшого, телом щуплый, бороденка паршивая,
глазки махонькие, как у курицы, а на голове волосищ - ужасти. Он в Прежнее
Время, до Взрыва, совсем стариком был, кашлял, помирать собирался. Это он
матушке любил рассказывать, по сту раз повторял, вроде как гордился. А тут,
- говорил, - это хозяйство как жахнет - и вот он я. И живу, - говорил, - и
помирать, голубчики, решительно не намерен. И не уговаривайте.
Матушка, та тоже помирать не собиралась, да огнецы, проклятые, подвели.
А после матушкиной смерти Никита Иваныч не то чтобы что, а вроде как молчать
больше начал, людей сторониться. Оно понятное дело: Прежних, почитай, и нет
почти, разве что перерожденцы, да они вроде как и не люди, а с нонешними
голубчиками, с нами, то есть, того разговору уж не заведешь. Да и то
сказать: Прежние наших слов не понимают, а мы ихних.
А то другой раз такую чушь сморозят, как дети малые, ей-Богу. Вот когда
матушка с тятенькой еще живы были, хозяйство, конешно, крепше стояло. И
курье держали, и червырей запасали толченых, и Котя был: мышей ловить. Да
матушка ленива была и непроворна. Летом, в самую пору, ей бы яиц-то
напастись, - чтоб зимой квас-то варить. Ведь осень придет, холода нападут,
курье на юг соберется, еще воротится ли? Тут давай поворачивайся!
А она другой раз: а давайте, говорим, запрем их, пусть дома сидят,
круглый год нам яйца несут. Ну?! Щас удержишь их! Давай, лови за ноги!
Клювом тебе в лоб дадут, да и вся недолга! А то еще: а жаль, говорит, что их
есть нельзя: я бы курочку с удовольствием покушала. Смех и грех; тятя так
смеялся! Шеболда ты, говорит, шеболда! голова твоя пустая! Клим Данилыч
так-то вот покушал курочку: и где он теперь? Мало, что сам помре, да как
помре: весь черный стал, раздулся как колода и лопнул; да мало того: у его
на могиле вся земля осемши и провалимши, и огни там бродят нехорошие,
холодные, и вонь такая, что два раза посылали мужиков песком могилу-то
завалить, а все по-прежнему.
И Никита Иваныч туда же: ничего не понимает, а говорит. Раз говорит:
никакой, говорит, кыси нет, а только одно, говорит, людское невежество.
Эвона как. А кто людям жилу-то рвет? Кто из шеи кровь пьет?! А?! Не знаешь,
дак и молчи. Помалкивай в тряпочку.
Дак этот Никита Иваныч начал по всему городку столбы ставить. У своего
дома на столбе вырезал: "Никитские ворота". А то мы не знаем. Там, правда,
ворот нет. Сгнивши. Но пусть. В другом месте вырежет: "Балчуг". Или:
"Полянка". "Страстной бульвар". "Кузнецкий мост". "Волхонка". Спросишь:
Никита Иваныч, вы чего? А он: чтоб память была. Пока, говорит, я жив, а я,
говорит, как видишь, жив всегда, желаю внести свой посильный вклад в
восстановление культуры. Глядишь, говорит, через тыщу-другую лет вы наконец
вступите на цивилизованный путь развития, язви вас в душу, свет знания
развеет беспробудную тьму вашего невежества, о народ жестоковыйный, и
бальзам просвещения прольется на заскорузлые ваши нравы, пути и привычки.
Чаю, говорит, допрежь всего, РИНИСАНСА духовного, ибо без такового любой
плод технологической цивилизации обернется в ваших мозолистых ручонках
убийственным бумерангом, что, собственно, уже имело место. Засим,говорит, не
смотри на меня аки козел, исподлобья, взглядом тухлым; когда слушаешь, рот
широко не раззявывай, и ногу об ногу не заплетай.
Ну, голубчики спервоначалу озлобились, - страсть. Утром встанешь, глаза
продерешь, а у тебя перед самым окном орясина торчит: "Арбат". Свету в
окошке и так мало, зимой, с пузырем, и того меньше, а тут, понимаешь, арбат
этот как срамной уд на свадьбу собрамшись. Ну и выворотят его к такой-то
матери: на растопку пустят или полы латать. Человеку озлиться долго ли:
палец покажи, он и озлился. Никите Иванычу по шеям не накладаешь:
начальство, а соседнему голубчику - с нашим удовольствием. Сосед - это ведь
дело не простое, это не всякий-який, не прохожий, не калика перехожий. Сосед
человеку даден, чтоб сердце ему тяжелить, разум мутить, нрав распалять. От
него, от соседа, будто исходит что, беспокой тяжелый али тревожность. Иной
раз вступит дума: вот зачем он, сосед, такой, а не другой? Чего он?..
Глядишь на него: вот он вышел на крыльцо. Зевает. В небо смотрит. Сплюнул.
Опять в небо смотрит.
И думаешь: чего смотрит-то? Чего он там не видел? Стоит-стоит, а чего
стоит - и сам не знает. Крикнешь:
- Эй!
- Чего?..
- А ничего! Вот чего. Расчевокался, чевокалка... Чего
расчевокался-то?..
- А тебе чего?
- А ничего!
- Ну и молчи!
- Сам молчи, а то щас как дам!
Ну и подерешься другой раз, когда и до смерти, а то просто руки-ноги
поломаешь, глаз там выбьешь, другое что. Сосед потому что.
С этими столбами сначала много смертоубийств было, а опосля, как
водится, попривыкли, просто "арбат" соскоблят и новое вырежут: "Здеся живет
Пахом", или матерное. Матерное интересно вырезать. Никогда не скушно. Вроде
и слов немного, а слова-то все веселые такие. Бодрые. Ежели человеку
сурьезное настроение, ежели плакать хочется, или истома найдет, слабость, -
никогда он матерного не скажет и не напишет. А вот если злоба душит, или
смех разбирает, а еще если сильно удивишься, - тогда оно как-то само идет.
http://www.lib.ru/PROZA/TOLSTAYA/kys.txt