Меня обвинили во внутренней эмиграции.

Чудесная комбинация слов, скажу я вам. Внутренняя эмиграция. Не знаю, насколько давно оно существует как устойчивое сочетание слов, но я его услышала впервые года три назад и удивилась гармоничности понятия.
Итак, внутренняя эмиграция.

Наша баба Люба, 75-летняя тетка мужа, живет в Донецке и вкушает все «прелести» жизни «территории» с самого начала. Она никогда не задумывалась о том, чтобы уехать, хотя могла бы, мы бы помогли. Более того, она поддерживает всех своих младших родственников, сажает огород на своей малой родине, кормит котов и собак, хотя не всегда хватает самой, и мечтает о том, чтобы сын наконец-то порадовал ее внуками. Год назад она объехала со знакомым водителем блокпосты по лесным дорогам, чтобы сесть в мариупольский поезд и навестить родных в Киеве. Мы пили с ней на даче вино (она просила не рассказывать об этой ее старшей сестре), и спокойно, без тени истерики, она рассказывала о «жизни такой непростой», а у меня волосы порой вставали дыбом…

Моя бабушка Анна больше года прожила в оккупации. Не просто на оккупированной территории, а в одном доме с немцами. Ее хата была крайней в деревне, близкой к дороге, и ее все выбирали, как командно-наблюдательный пункт. Каждый день, вставая, она, как гостья, ходила по своему дому, молчаливо соглашаясь с действительностью. Переживала, когда немцы сжирали яйца ее кур и молоко ее коровы, потому что у нее была одна мысль – детей нужно сберечь. А муж ее, мой родной дед, в это время был на фронте, и она даже не знала, жив ли он. Еще жутко переживала, что кто-то сдаст, что дед был председателем колхоза, и с ними расправятся. Но никто не выдал.

Года полтора назад я стала писать стихи. Не писала их 30 (!) лет с ранней юности. Просто не было ни потребности, ни смысла, ни интереса. А сейчас пишу, потому что это уводит меня от действительности. Это как вышивать крестиком, но у меня руки растут из другого места. Уже давно я практически не смотрю телевизор, потому что поняла одну простую вещь – я не могу это смотреть. Ничего, кроме устойчивой депрессии и ощущения безысходности, не возникает. Особенно, когда ты сам умеешь работать с информацией, и понимаешь, что на самом деле сейчас происходит… Сегодня я практически не читаю новости, была попытка даже долгой паузы в ФБ, я пропускаю очень реактивных корреспондентов, не спорю с безнадежными, как три года назад.

Я не Че Гевара, у которого вчера был день рождения.
Я не могу, не хочу, не умею ненавидеть бессмысленно и беспощадно. Как не умела моя бабушка и не умеет баба Люба.
Поэтому мы – во внутренней эмиграции (бабушка была).
Я умею сопереживать, бояться, надеяться.
И да, я наивно верю, что все-таки разум победит.
Я во внутренней эмиграции, потому что не Дон Кихот. Я не понимаю реально, что я могу сегодня сделать, чтобы изменить ситуацию. Но я точно знаю, что не ненависть изменит мир.
Я делаю, что могу. Я написала стихотворение, посвященное погибшим детям Донбасса, и оно пользуется популярностью в сети.
Я отзываюсь на просьбы помощи, и делаю это в меру своих небесконечных возможностей.
Я никуда не уехала, потому что не считаю это нормальным и справедливым ни по отношению к себе, ни к стране.

Я не Че Гевара, не Инесса Арманд, не Дон Кихот и не Фанни Каплан (бедная, на самом деле, несчастная жертва чужих игр).
Я обычная баба.
И поэтому я сегодня во внутренней эмиграции.
Потому что внутренняя эмиграция – это простая и самая надежная в нынешних условиях защитная реакция на внешнее безумие.
Можно втянуться в него и тоже сойти с ума.
И уйти в вечную эмиграцию, не справившись с жуткими реалиями, как это случилось с безмерно талантливой и неоднозначной Мариной Цветаевой.

Я во внутренней эмиграции.
И мне не стыдно.
И всем советую порой входить в это состояние.
Хотя бы ради того, чтобы остаться в своем уме, когда закончится безумие, и нужно будет просто жить.

Да, я во внутренней эмиграции.
И можете бросить в меня камень, если вы на баррикаде с шашкой и перевязанной головой…

Меня обвинили во внутренней эмиграции.

Чудесная комбинация слов, скажу я вам. Внутренняя эмиграция. Не знаю, насколько давно оно существует как устойчивое сочетание слов, но я его услышала впервые года три назад и удивилась гармоничности понятия.
Итак, внутренняя эмиграция.

Наша баба Люба, 75-летняя тетка мужа, живет в Донецке и вкушает все «прелести» жизни «территории» с самого начала. Она никогда не задумывалась о том, чтобы уехать, хотя могла бы, мы бы помогли. Более того, она поддерживает всех своих младших родственников, сажает огород на своей малой родине, кормит котов и собак, хотя не всегда хватает самой, и мечтает о том, чтобы сын наконец-то порадовал ее внуками. Год назад она объехала со знакомым водителем блокпосты по лесным дорогам, чтобы сесть в мариупольский поезд и навестить родных в Киеве. Мы пили с ней на даче вино (она просила не рассказывать об этой ее старшей сестре), и спокойно, без тени истерики, она рассказывала о «жизни такой непростой», а у меня волосы порой вставали дыбом…

Моя бабушка Анна больше года прожила в оккупации. Не просто на оккупированной территории, а в одном доме с немцами. Ее хата была крайней в деревне, близкой к дороге, и ее все выбирали, как командно-наблюдательный пункт. Каждый день, вставая, она, как гостья, ходила по своему дому, молчаливо соглашаясь с действительностью. Переживала, когда немцы сжирали яйца ее кур и молоко ее коровы, потому что у нее была одна мысль – детей нужно сберечь. А муж ее, мой родной дед, в это время был на фронте, и она даже не знала, жив ли он. Еще жутко переживала, что кто-то сдаст, что дед был председателем колхоза, и с ними расправятся. Но никто не выдал.

Года полтора назад я стала писать стихи. Не писала их 30 (!) лет с ранней юности. Просто не было ни потребности, ни смысла, ни интереса. А сейчас пишу, потому что это уводит меня от действительности. Это как вышивать крестиком, но у меня руки растут из другого места. Уже давно я практически не смотрю телевизор, потому что поняла одну простую вещь – я не могу это смотреть. Ничего, кроме устойчивой депрессии и ощущения безысходности, не возникает. Особенно, когда ты сам умеешь работать с информацией, и понимаешь, что на самом деле сейчас происходит… Сегодня я практически не читаю новости, была попытка даже долгой паузы в ФБ, я пропускаю очень реактивных корреспондентов, не спорю с безнадежными, как три года назад.

Я не Че Гевара, у которого вчера был день рождения.
Я не могу, не хочу, не умею ненавидеть бессмысленно и беспощадно. Как не умела моя бабушка и не умеет баба Люба.
Поэтому мы – во внутренней эмиграции (бабушка была).
Я умею сопереживать, бояться, надеяться.
И да, я наивно верю, что все-таки разум победит.
Я во внутренней эмиграции, потому что не Дон Кихот. Я не понимаю реально, что я могу сегодня сделать, чтобы изменить ситуацию. Но я точно знаю, что не ненависть изменит мир.
Я делаю, что могу. Я написала стихотворение, посвященное погибшим детям Донбасса, и оно пользуется популярностью в сети.
Я отзываюсь на просьбы помощи, и делаю это в меру своих небесконечных возможностей.
Я никуда не уехала, потому что не считаю это нормальным и справедливым ни по отношению к себе, ни к стране.

Я не Че Гевара, не Инесса Арманд, не Дон Кихот и не Фанни Каплан (бедная, на самом деле, несчастная жертва чужих игр).
Я обычная баба.
И поэтому я сегодня во внутренней эмиграции.
Потому что внутренняя эмиграция – это простая и самая надежная в нынешних условиях защитная реакция на внешнее безумие.
Можно втянуться в него и тоже сойти с ума.
И уйти в вечную эмиграцию, не справившись с жуткими реалиями, как это случилось с безмерно талантливой и неоднозначной Мариной Цветаевой.

Я во внутренней эмиграции.
И мне не стыдно.
И всем советую порой входить в это состояние.
Хотя бы ради того, чтобы остаться в своем уме, когда закончится безумие, и нужно будет просто жить.

Да, я во внутренней эмиграции.
И можете бросить в меня камень, если вы на баррикаде с шашкой и перевязанной головой…