Мобильный LiveInternet Рассказ о стойкости советских людей, попавших в фашистскую неволю.

Наблюдаю скопление войск не посылайте больше корабли!

Сам факт, что вскрыли опечатанный передатчик, говорил о чем-то чрезвычайном. Так и случилось. Катком время закатывало человеческие судьбы в невыносимые страдания.

Переворачивая листы истории невольно ловишь себя на мысли, что история развивается по спирали.

Статья опубликована в газете ПРАВДА пятница, 15 апреля 1988 года:

ГРУЗ

Рассказ о стойкости советских людей, попавших в фашистскую неволю.

Недавно в командировке в Ленинграде я случайно стал свидетелем разговора о памятнике, который собираются установить героям-морякам у здания Балтийского морского пароходства. Видел я и эскиз монумента. Грань его заполнена названиями кораблей, погибших в войну от вражеских бомб, мин и артогня. Длинен этот скорбный список. Но внимание мое остановила строка «Экипажам интернированных судов». Я заинтересовался, о каких судах идет речь. То, что услышал в ответ, глубоко взволновало меня. Оказывается, 22 июня 1941 года в портах Германии были наши торговые суда и на долю их экипажей выпали такие испытания, что трудно описать пером. Тут переплелось трагическое с героическим. Нельзя не восхищаться мужеством советских людей, достойно выдержавших удар судьбы. Почему же их история мало кому известна! Обидно».

Груз был всякий: уголь, машины, зерно, хлопок, руда, пенька, станки, даже лыко. Все, чем могут торговать между собою страны. Туда возили одно, обратно — другое. По морям, по волнам. Они были торговыми моряками. Порой возили такое, что на подходе судна к родной гавани его не узнавали с берега. Вроде бы «Волголес». Но почему тогда две трубы?

Вторую везли из Германии. К крейсеру, проданному незадолго до того Советскому Союзу. О таком товаре помалкивали газеты. Но военный крейсер — не лодчонка, на которой можно проскользнуть незаметно. Серого «Лютсева» тащили по каналу шесть мощных буксиров и пришвартовали его на виду Ленинграда, у стенки горного института. Своим ходом крейсер двигаться не мог его продали нам недостроенным. Продали в обстановке, когда советская сторона выражала обеспокоенность подвижкой немецких войск к нашей границе. Берлин доверительно разъяснил: понимайте это как маневр укрыть германских солдат подальше от английских бомб, чтобы они могли здесь спокойно передохнуть и подготовиться к решающей фазе борьбы со своим давним врагом. Не верите? Тогда и последовал жест — продажа крейсера. Гитлер играл по-крупному. Пусть там сигнализируют ваши невыловленные разведчики. Перевесят ли их шифровки мой крейсер? Все прикинули. Сначала Сталин заплатит за крейсер, а потом поплатится за успокоительный «подарочек».

Близилось лето сорок первого. Капитаны в Балтийском морском пароходстве не могли пожаловаться на то, что загорают без дела. В коридорах обменивались новостями, а то и шуткой.

— Что, Леонид Филиппович, запасной трубой обзавелся?

Капитан «Волгалеса» Новодворский остался серьезен.

— Трубу-то дали. А за торпедные аппараты к крейсеру попросили энтшульдигунг. Извинения. Говорят, не готовы.

— Вот тебе и аккуратный немец.

Но задержку торпедных аппаратов еще можно было объяснять. Или у нас не случается заминок? Но трудно отмахнуться от других фактов. В шведском порту капитана «Днестра» спросили: не опасаются ли в Советском Союзе, что германские войска, которые копятся в Финляндии, однажды, как лавина с гор, обрушатся на вас?

С этим капитан «Днестра» Богданов пришел в политотдел. Однако начальник политотдела и закончить не дал:

— Паникер! Я тебя сейчас арестую.

Начальник говорил не свое. Его тоже одернули и назвали паникером, когда поступающие в пароходство тревожные вести он доложил выше. А кто одернул того «выше» и где обрывалась та цепочка, можно лишь гадать.

Капитан Богданов покинул кабинет, оставив на столе заявление об уходе. Он привык верить своим глазам. А его за это стращают арестом. Может, другим будет больше веры. Сейчас отвалил от причала «Эльтон». Грузится зерном «Хасан». Уходит с хлопком «Магнитогорск». С какими вестями вернутся те? Хотелось думать, что вести не будут дурными.

А «Хасан» в пути подстерегала тревога. Только что сменился с вахты 2-й штурман Шулепников. Но капитан Балицкий задержал его:

— Виктор Александрович, придется постоять на подвахте. Уж очень что-то в море по Пушкину: «Сколько их, куда их гонят...»

Он говорил о немецких военных транспортах. Куда гонят, нетрудно было сообразить: корабли держали курс на Финляндию. А сколько их, следовало бы посчитать.

В конце вахты капитан подошел с помполитом Гребенкиным.

— Тридцать четыре,— сообщил Шулепников.

Капитан снял пенсне и обратил вопрошающий взор на помполита. Оба они принадлежали к людям бывалым. Хрисанф Антонович Балицкий в первую мировую служил артиллерийским офицером, Павел Варфоломеевич Гребенкин познал и плен у японцев. И в этих «тридцать четыре» за вахту они чуяли неладное.

Так и дошли до Штеттина.

Порт был нашпигован военными судами. И не требовалось особой наблюдательности, чтобы отметить: и на торговых немецких судах грузы под брезентом имели очертания войны.

А тут еще портовое начальство стало тянуть с разгрузкой.

Настораживало и то, что поставили их в позицию крайне неудобную для выхода.

Кто-то предложил разгружаться своими силами. Через день вышла стенгазета с рисунком: по выгнувшимся дугой сходням сбегают с тюками моряки.

Лишь вечером собирались в каюте у радиоприемника. И вот через потрескивания к ним пробилось: «По мнению советских кругов, слухи о намерении Германии порвать пакт и предпринять нападение на СССР лишены всякой почвы...» На календаре было 14 июня.

Далеко не все из экипажа были тут. Да и слышавшим хотелось вникнуть в каждое слово. На следующий день, предъявив портовому полицейскому содержимое кошелька, моряки поспешили за газетами. Однако напрасно искали они там хоть строчку о сообщении ТАСС. Как же так? Коренной вопрос в отношениях двух стран, а немцу о том ни гу-гу? Моряки не знали, что и думать.

На свой страх снялась в обратный путь «Вторая пятилетка» капитана Лукина. В порту всполошились. Советских капитанов вызвали к портовому начальству, предупредили: фарватер забит английскими минами, пока военные не снимут их, все входы-выходы закрыты.

Вернувшись, капитаны распорядились: машины держать в пятиминутной готовности. И не надо было повторять вахтенным: смотреть в оба.

Но высмотрел вахтенный неожиданное: — Братцы, еще один чудак прет.

На подходе был пароход «Днестр». Вечером 21 июня он доставил в Штеттин хлеб. Три с половиной тысячи тонн.

Вооружитесь карандашом и посчитайте. За тех, кому не посчитать. Кто дотлел на Пискаревском кладбище. Это бы сколько паек по 125 граммов вышло из зерна в трюмах «Днестра»? Спасительных паек. За три дня до начала войны, за семьдесят три до блокады из Ленинграда вывозили отборный хлеб. И кому?!

Легко вопрошать задним числом. Но не забудем: уже было сообщение ТАСС и было трехдневное молчание на него германской стороны. Да, задание грузиться капитан «Днестра» Богданов получил 17 июня. На его заявлении уже лежала косая строка — «освободить». И вдруг этот суматошный вызов. Разговор в темпе: сейчас не до замены капитана; грузиться, через день выйти в море. Что? Надо еще протравить трюмы от крыс? Сойдет и так. Нет времени.

Два магических слова снимали все вопросы: правительственное задание.

Сталин решил подкрепить тассовское заявление чем-то зримым. А советский пароход с хлебом на рейде германского порта — это ли не подтверждение нашего миролюбия?!

Вечером 21 июня одним советским кораблем в немецкой гавани стало больше. Чего нельзя было сказать о немецких судах в советских портах: те были да сплыли.

Из Рижского порта одни из них уходили, недогрузив трюмов, вторые —не разгрузившись. Это походило на бегство. Начальник порта придержал судовые бумаги и доложил ситуацию в наркомат. Наркомат тут же снесся с Кремлем. Оттуда распорядились: отпустить немедленно! Кто-то очень хочет создать инцидент — советские власти чинят препятствия немецким морякам, мы не помощники этим силам.

И корабли ушли.

Чужие отпустили, свои не отозвали. Сталин выбирал между риском оставить в беде свои корабли и риском втянуться в конфликт. Он выбрал корабли. Они нужны ему там. Пусть 22 июня, пусть 25 июня немец, пробудившись, видит русские корабли с товаром. Это отличное успокоительное от раздражающих уши слухов о близкой войне. Собаки в той подворотне могут растявкаться и переполошить мир, если станешь убегать, собаки любят тявкать во след убегающим. А он оставит корабли на месте. На том выдвинутом от своих берегов посту.

«Днестру» достался пост на бочке у входа в порт. Но на незримой бочке оказались они все. Пороховой. Надо было прийти «Днестру», чтобы копившиеся подозрения вырвались в возглас: «Ребята, нам морочат голову!» Как же не морочат: предупредили — входы - выходы забиты английскими минами, а «Днестр» прошел целехоньким.

Человек, мало сведущий в морских порядках, вправе заметить: чем мучиться в подозрениях, не лучше ли связаться с родным пароходством и с ним обсудить ситуацию?

Лучше. Да нельзя. Категорически запрещено передавать что бы то ни было из чужеземного порта.

Капитан «Магнитогорска» Савва Георгиевич Дальк знал, на какой риск он идет. Передачу с борта немедленно засекут. И легким испугом тогда не отделаться. Тут тебе и шпионаж и бог знает что припишут. А заварись каша, свои же хлестнут: куда полез? кто просил?! Но коммунист Дальк свой долг понимал не в рамках инструкций. Он спустился в машинное отделение. На вахте был студент-практикант из института водного транспорта Николай Тульский. А для Далька он был сыном известного капитана знаменитого ледокола «Ермак».

- Есть, комсомол, поручение. Сейчас на щите дашь ток на радиостанцию.— Усмехнулся.— Стасов играет в шахматы по радио. Не терпится передать ответный ход... Да. Я на мостике. Сигнал тревоги: свисток по переговорной трубе. Тогда молниеносно вырубаешь.

Ленинград принял необычную радиограмму: «Нас задерживают скопление войск не посылайте больше корабли Юра Юра». Вместо принятого позывного, фамильярное имя. Но в пароходстве не пришлось ломать голову — откуда и кто? Радистов узнают по почерку.

«Не посылайте». Как мольба. И сам факт, что на «Магнитогорске» вскрыли опечатанный передатчик, говорил о чем-то чрезвычайном. Пароходство сообщило о радиограмме военным морякам. Те ответили: «Знаем. И наши радисты приняли».

Радиограмма перечеркивала расчет на то, что кораблями с хлебом можно откупиться от войны. Было мало времени, но оно еще оставалось позвать: «Домой!» Но их не позвали. Тот, кто привык править ошибки других, подлинные и мнимые, не видел своей.

Самая короткая летняя ночь выдалась душной. Плохо спалось. А тут еще натужный гул, уходящий и вновь нарастающий. Николай Тульский выглянул на палубу. Над портом шли самолеты с зажженными бортовыми огнями.

— Что-то разлетались, дьяволы.

Тульский узнал голос старпома Иванова за спиной.

Эту минуту они не раз вспомнят в концлагере, готовые кусать себе локти. Они же видели, первыми из всех советских людей видели самолеты, что летели бомбить наши города. А в считанных метрах был ключ радиста. Им бы растолкать Стасова: «Юра, срывай пломбы! Буди страну!» Если бы екнуло сердце, если бы подсказало им: то неслась над ними война.

Она ворвалась на палубы утром топотом солдатских сапог.

«Построить экипаж!.. Здесь не все. Где остальные?»— «Люди стоят у котлов».—«Погасить котлы!»—«По какому праву?» — «Их хабе Бефель! — я имею приказ. Говорят, вы готовили нападение, но фюрер опередил, начались военные действия».

На столе безмолвствовал приемник. Кто-то крутнул ручку. Москва!

Подскочивший офицер щелкнул выключателем. «Ферботен!»—«запрещено».

Отключена Москва. Но на кормовом штоке развевается советский флаг.

— Спустить флаг!.. Господин капитан, вы слышите?!

— Это насилие. Я протестую.

Палец эсэсовца уперся в грудь матроса: «Ду!» — «ты». Глаза косили на флаг.

Матрос и не подумал тронуться.

Эсэсовец взвился:

— За саботаж — расстрел на месте.

— Не цепляйтесь к матросу.— Голос капитана все так же тверд. — Здесь выполняют мои распоряжения.

Их выполняли и в эту минуту. Эсэсовский офицер полагал: кочегары и повара отсутствуют на палубе потому, что гасят топки. В действительности, они жгли бумаги: шифры, инструкции, списки...

— Флягге!— повеление гитлеровца предназначалось уже своему солдату.

Боязливо тот потянул шнур, точно чувствовал спиной, как сорок пар чужих напряженных глаз сошлись на нем.

Нет, они смотрели выше. На свой сползающий флаг. Вытянувшись, со сжатыми губами, застывшей у козырька рукой. Разорви сейчас фашист их красное полотнище, наступи на него сапогом, пни, пожалуй, самого разорвут в клочья. Старший офицер понял, что тут лучше не доводить до края, что задуманный сценарий наткнулся на неподатливую породу. Уже без крика бросил что-то солдату. Тот аккуратно свернул флаг и положил в каску.

— Экипажу покинуть судно. Десять минут на сборы!..

Правда, вышло побольше. Но это уже не от смягчения сердца под черным мундиром. Его шныряющие по кораблю молодчики добрались до продуктовой кладовки. Что тут началось! Вырывали из-под рук один у другого, распихивали что попадется по карманам, обвешивались кругами колбасы. Перед моряками была натасканная на грабежах свора. С болью думалось, что будет, если такие доберутся до кладовок и кладовых в нашем доме. Скорее бы на Родину. И - к оружию.

Не ведали они, что сражаться им придется безоружными.

Где это было? На «Волголесе» капитана Новодворского? «Хасане»— Балицкого? «Днестре» — Богданова? «Магнитогорске» — Далька? «Кагановиче» — Ермолаева? «Эльтоне» — Филиппова?

Вы побывали на палубе каждого, от каждого корабля вошел свой эпизод. Разрозненные, они позволяют сложить единую картину, потому что характер столкновения определялся не частностями, а характером ступившего на палубу фашиста и стоявшего на палубе советского человека. На всех судах моряки отказались спустить флаг. На всех уничтожили бумаги. На всех прозвучало: «Протестую!» И когда под усиленной охраной их везли по городу, еще неизвестно куда, на всех машинах разными голосами было сказано одно: «Не вешать нос! На нас смотрит улица. Пусть видят, на кого замахнулись».

На короткое время судьба попробует их на зуб в двух вариантах. По одному — затолкают в спортзал школы. Капитанам даже предложат чашку кофе.

— Надеюсь, меня привели не кофе пить? — спросил Балицкий.

Чин в черном усмехнулся:

— Приятно иметь дело с догадливым человеком. Вы подпишите акт о сдаче судна рейху как военного трофея.

— Трофеи берут в бою.

— Мы и в бою взяли предостаточно. Полюбуйтесь, капитан.

Газеты на столе пестрели снимками. Танки со звездами. Наши перевернутые сорокапятки. Звезды на фюзеляже самолетов. Вороха винтовок... И рядом короткий сапог немецкого солдата.

— Россия разваливается, капитан. Но поскольку ваше правительство добивается обмена, а в России у вас на все должны быть справки, мы и предлагаем подписать акт о сдаче корабля. Иначе, как вы там оправдаетесь?

— Это не ваша печаль.

Балицкий не подписал. Привезли Богданова.

— Ваш «Днестр» конфисковывается. Распишитесь в сдаче судна.

— Нет. Я прибыл до начала военных действий. Вы обязаны отпустить корабль до нейтральных вод. А там — ловите.

— Не смешите, капитан. Куда вы уйдете от нас с вашими двенадцатью узлами?

Михаил Иванович Богданов знал, куда уйдет. В море. На глубину. Где можно открыть кингстоны и на глазах погони потопить судно.

Ни один капитан не дотронулся до пера. Ни один из матросов не подписал бумагу, что выбирает местом жительства область, оккупированную Германией. Домой, только домой!

— Ах, домой? Отто, расскажи, как ты гулял с его фрау на Марсовом поле.

— Ты был на Марсовом? А как там стоит памятник Ленину?

— Он уже не стоит. Мы взорвали.

— Дешево покупаешь, "харя". На Марсовом поле нет такого памятника.

Отто готов наброситься с кулачищами. Но пока приходится считаться: этих русских готовят к обмену, а задача стоит склонить их отказаться от возвращения. Пока приказано молотить им душу, а не кости.

Это был один вариант: соглашайтесь «по-хорошему», в гестаповском толковании. Но сразу же стал испытываться и второй — грубой силы. Здесь уже без предварительного заключения в спортзале. Сразу за колючку. В лагере Штуттгоф. Как случилось с моряками «Магнитогорска». На тело—полосатую одежку каторжника, на голову — замасленный блин-берет, на ноги—деревянные колодки-клумпы, в руки — тачку и лопату, в уши —хлесткое «шнель!» быстро!

Справка Народного комиссариата внешней торговли СССР, выданная интернированному и обменянному в 1941 году Павлу Тюменеву. 28 июня 1941 года болгарское посольство направило в Народный комиссариат иностранных дел СССР ноту, в которой передало германские предложения по обмену интернированными. Германия предложила эвакуировать интернированных двумя группами, причем эвакуировать следующие категории[2]: Членов дипломатического представительства; Членов консульских представительств; Лиц со специальной миссией; Частных лиц.

По дороге тащится грузовик. Точнее— кузов грузовика. Мотор тут не нужен. Машину с камнями движут впряженные в нее полосатые каторжники: то ли поляки, то ли чехи. Падает в изнеможении под брезентовой лямкой старик. Тут же на него обрушивается дубинка. И... замирает. Это бросивший лопату Стасов перехватывает запястье истязателя. Тот оторопело пялится на смельчака: откуда ты такой? Ах новичок, русский, еще не ученый, что обшитой кожей дубинке из бычьего чл.на позволено тут все? Сейчас научим. Для начала—и зубы. Доложено коменданту: русские моряки оказывают сопротивление порядкам. «Им не нравится Штуттгоф? В Гренцдорф их, в каменоломню!»

Номер записи 84588299 Фамилия Балицкий. Имя Хрисанф (Крисанф) Отчество Антонович. Дата рождения 14.04.1892 Место рождения Украинская ССР, Киевская обл., Сквирский р-н. Воинское звание гражданский. Лагерный номер 91. Дата пленения 22.06.1941. Место пленения Штеттин

Наверное, гестаповцы обменивались между собой: где они больше продвинулись в подавлении непокорных моряков: иезуитской обработкой в комендатуре или изнурением в каменоломне? Но выяснялось: нигде.

Гитлеровцы решают: хватит экспериментировать. Пусть пленники не радуются, что их везут в Берлин. Там-то и объявят:

— Советское правительство отказалось от вас.

Минутное онемение в строю взрывается возгласом: — Брешешь, с.ка!

Переводчик из старых эмигрантов смягчает этот вызов. Но гестаповец и на ослабленное возражение заходится в крике. Переводчик даже не пытается открыть рот, все равно не поспеть за этим словоизвержением. Наконец вступает и он, найдя короткий эквивалент длинной угрозе гестаповца:

— В бараний рог... У вас теперь никакой защиты.

Их увезли за Нюрнберг, где пять лет спустя кончат главари фашизма. Но не довезли до Мюнхена, где в пивнушках начинал Гитлер.

Долгая дорога в гору. Внизу, в городке Вейсенбург, сияло солнце. Здесь дождь и ветер, как в трубе. Угрюмый замок, окруженный широченным рвом, подвесной мост, крепостные стены, массивные ворота, на которых отныне появится черная доска: «Здесь содержатся советские моряки. Все они коммунисты и шпионы. Приближаться ближе 50 м. запрещается. Расстрел».

Правильнее бы написать вместо «содержатся»—«умерщвляются». Голодом. С издевательски-ресторанным названием меню. Кружка кипятка, заваренного шалфеем, называлась «утренним кофе», миска бурды из очисток в обед — «овощным супом», что-то липко-свекольное и такое тонюсенькое—«хлебом». Лишь воды—от пуза. Да соли. Пили соленую воду, а от нее опять тянуло пить. Усыхающие люди начинали раздуваться, глаза обращались в щелки, ноги—в подобие брёвен, а руки свисали бессильными веревками.

Капитан Богданов вел записи в тоненькой книжице, экономя каждую клеточку. Микроскопическая карандашная строка в начале 42-го года: "11/1 Слух о взятии нами Риги". За ней: "12,2 20 20 умер тов. Коваленко Ф. М". Первая жертва. Следом: "умер тов. Брагин В. М".

Вместо гроба — дерюжка. За катафалк — тачка для мусора. За кладбище — собачий могильник.

Капитаны пишут «Решительный протест». Вскоре в записной книжке Богданова появится строка: «Снова уменьшили продовольствие». Зато для трупов выдают теперь клетчатый мешок. Потом вспомнят: «Вам еще и гробы хотелось? Будут!» Отобрали мастеровитых моряков, повели в город сколачивать. Обратный путь для них кончился карцером. За «саботаж». Отказались работать.

— Да какие же это гробы?!—возмутился механик Владимир Шилин — Что-то я не видел гробов, в которых заставляют делать поперечины. Ящики для оружия —вот что нам подсунули сбивать под маркой гробов.

Опять пригодилась бумага, прихваченная с корабля. Капитаны подали письменный протест: ни один моряк не будет участвовать в работах, прямо или косвенно связанных с ведением Германией войны.

Начальник лагеря майор фон Ибах собрал верных ищеек, которых моряки окрестили прозвищами: тощего капитана — Манергеймом и горбоносого унтера — «Волчиной»-Вельфелем. Неужто им так хочется на Восточный фронт? Тогда где зачинщики неповиновения? Вчера они отказались сбивать ящики. Позавчера вовсе отказались от всякой работы, заявили: у нас национальный праздник—Революции. Вечером в камере вытренькивали на гитаре перезвон своих главных кремлевских часов. А в камере что пели? «Интернационал».

А кто сбивает моряков? Комиссары.

Их увезли на одном грузовике. Всех помполитов: Гребенкина, Зотова, Шимчука, Антонова, Пучкова, Купровича. Из-под брезента вырвался последний наказ комиссаров: «Держитесь!»

Манергейм предупредил: «Если саботаж будет продолжаться, следующими пойдут капитаны».

«Смирись!»—казалось, кричали мощные стены крепости. «Не трать последние силы!»—внушал голод. А капитаны... Капитаны создали курсы готовить штурманов и судовых механиков. Лагерное начальство не препятствовало: техника - не политика. Да и плохо оно верило, что в тюремной камере, на пустой желудок да после всяких работ людям пойдет на ум какая-то учеба. Но никто не отсеивался. Капитаны на первом же занятии сказали: «После войны стране очень будут нужны специалисты». Немцы ворвались в Сталинград, а на занятиях ходил по рукам макет диплома с такими греющими строками: «Подлежат обмену в Балтийском морском пароходстве г. Ленинграда».

Нет, капитаны оставались капитанами и в крепости Вюльцбург. И коммунистами оставалась коммунисты. Вырвали помполитов, но продолжал действовать партийный центр, куда входили капитан Дальк, старпом Иконников, механик Устинов.

Унтер Вельфель с некоторых пор отметил странности: моряки обмениваются рукопожатием не только утром, но и перед вечерним построением. Это что? Прощаются, не надеясь дожить до утра?

Понимай унтер по-русски, до его ушей при том вечернем рукопожатии дошло бы: «Я голосовал за вас»—«Я за тебя»— «Поздравляю—единогласно». То кандидатов партии, у кого подошел срок, принимали в члены ВКП(б). То беспартийного капитана Богданова принимали кандидатом в члены партии. Принимали за этой глухой стеной, при натасканных овчарках, под дулом со сторожевых вышек. Где вы, историки партии? Оторвитесь на минуту от папок с тесемками. Там ничего нет о том, как в десяти шагах от ста эсэсовских охранников жила партийная организация советских торговых моряков. Как пополняла она свои редеющие из-за смертей ряды. Как поручала выкраивать из общего котла порции для доходяг из ревира-лазарета. Как организовала слушание Москвы...

Легко сказать — организовала. А попробуйте под оком охраны набрать радиодеталей. Попробуйте пронести их из города в крепость, когда Вельфель на входе тычется в каждую складку твоей одежки. Лев Березкин и Николай Тульский все это проделали и передали радисту Евгению Рудакову. Дальше уж было его искусство. И вот он, вернувшийся к ним голос Москвы. Он придет через антенну в дымоходе, скатится с карандаша на листочки с котом (эти рекламки сеток для чистки посуды таскали с фабрики) и, став листовками, через моряков вернется в Вейсенбург и пойдет там по рукам невольниц из Белоруссии и Смоленщины, по рукам наших военнопленных. Читайте слово Москвы! Читайте и крепитесь духом!

А как только не пытались подавить и растлить этот дух. Даже генерала предателя Власова призвали, поговорить с «соотечественниками». По камерам развесили репродукторы. Но с первыми словами предателя моряки устраивают такой кошачий концерт, так стучат своими деревянными колодками, что речь приходится оборвать.

Юра, срывай пломбы! Буди страну!

ГРУЗ

Вы сейчас не можете прокомментировать это сообщение.