[551x400]
Ни родителей, ни дом ребенка внучка не помнит. Справиться с пятилетней, конечно, непросто, но я стараюсь. И ни на секунду о решении взять Сашку к себе не пожалела.

Когда Митя умер, я не плакала. Ни на отпевании сына, ни на похоронах, ни на поминках. Казалось бы, горе горькое, страшнее не придумаешь, а я его совсем не чувствовала. В сердце были только злость и обида: дурак, ну какой же дурак! Так бездарно распорядился своей жизнью. Да еще двухлетнюю дочь Сашку на меня оставил. Даже к священнику обратилась:

— Что со мной происходит? Как изжить в себе злобу?

— Напиши сыну письмо, — посоветовал батюшка. — Постарайся изложить на бумаге все свои обиды. Скажи, что прощаешь. А потом письмо сожги, а пепел брось в воду. Лучше всего в речку.
[259x400]
Я так ничего и не написала. Обращаться на тот свет довольно странно, да и страшновато доверять сокровенное бумаге. Но мысленно такое послание составила, и действительно, полегчало.

Воспитывала я Митю одна. Помогать было некому, рассчитывала только на себя. Вертелась как белка в колесе, соглашалась на любые предложения.
[259x400]
Моя мама Александра Матвеева

Театр, дубляж, кино, роли в сериалах, включая знаменитую бабу Надю из «Моей прекрасной няни». Каждую свободную минуту старалась проводить с Митей. Корила себя, что этих минут всегда было недостаточно.

Однажды сын предъявил мне претензию:

— Почему ты не заставила меня поступать в институт?

Тогда только посмеялась:

— Поди тебя заставь, пятнадцатилетнего рокера!

Но потом много раз пыталась прокрутить жизнь назад. Была ли в судьбе сына точка невозврата, которую проглядела? Ведь чего я только не делала: и кричала, и плакала, и на работу его устраивала, и в деньгах
отказывала, чтобы сам зарабатывал. Даже в другую страну отправляла, чтобы расстался с дурной компанией. Но все оказалось бессмысленно, все пошло прахом.

Сегодня чувствую только горечь. Не было дня, чтобы не просила у Господа прощения за то, что случилось. Но мне нельзя раскисать: должна думать о внучке. Кроме меня у нее никого на белом свете.

Друзья говорят, что Сашка — вылитая Митя в детстве. А мне кажется, внучка больше похожа на мою маму, которую тоже звали Александрой. Мы все Саши — такая в семье традиция. Родители были актерами, познакомились на съемках фильма «Член правительства». Шурка Матвеева тогда только окончила Ленинградский техникум сценических искусств, где училась на курсе Сергея Герасимова вместе с Петром

Алейниковым и Георгием Жженовым. А Иван Назаров, на тринадцать лет старше, уже имел за спиной первый брак и работал в ленинградском Новом театре, который сейчас носит имя Ленсовета.

Родители поженились, родилась я. В октябре 1940 года Новый театр отправился на длительные гастроли по Дальнему Востоку. Война застала папу во Владивостоке. Мама вместе со мной оставалась в Ленинграде. В городе жила куча родственников, но вокруг уже сжималось кольцо блокады, и мама, схватив меня в охапку, решила прорываться к отцу. Каким-то чудом, проехав через всю страну, ей это удалось. Мама меня спасла: из всей нашей многочисленной родни после снятия блокады в Ленинграде почти никого не осталось. От голода умерла бабушка, а мамин брат дядя Федя, оставленный в городе вместе с Кировским заводом, так и не смог вспомнить, где он ее похоронил: нечеловеческие условия выживания стерли это из его сознания.

Во Владивостоке Александру Матвееву приняли в труппу. Всю войну театр передвигался вслед за линией фронта. Победу встретили в Нижнем Тагиле. Мне было всего пять, но прекрасно помню, как ранним утром в общежитии, где мы жили, раздался сумасшедший мужской крик: «Победа! Победа!» Все высыпали на лестницу, плакали, смеялись, обнимались. Еще помню, как вечером того же дня мы с мамой идем в бурлящей толпе по центральному бульвару. Чувствую себя самой счастливой — главным образом потому, что мама дала понести бархатную сумочку с лиловым вензелем. Вещь была старинная, перешедшая по наследству, — мама родилась в семье царского офицера.
[259x400]
Отец — Иван Назаров. Родители познакомились на съемках фильма «Член правительства»

В том же году мы вернулись в Ленинград. И оказались на улице: нашу квартиру незаконно занял интендант, который категорически отказывался съезжать. Мама пыталась было судиться, но дело оказалось безнадежным. Единственное, что удалось, — забрать какие-то вещи. Когда пришли за остальными, в квартиру родителей уже не впустили. Человек оказался наглым и ушлым, да и каким еще быть чиновнику, который в блокаду распределял продовольствие?

Какое-то время мы прожили в гостинице «Октябрьская», затем родителей поселили в общежитии театра, еще через несколько лет выделили комнату в коммуналке. Помимо нас там жило еще восемь семей. На кухне — огромная дровяная печь. Ванной не было, мыться ходили в баню. Туалет один на всех. О туалетной бумаге тогда и не слыхивали, пользовались газетами. И вот как-то вижу на полочке в туалете стопку аккуратно нарезанных квадратиками газет, а сверху — клочок с портретом Сталина. Подумала: боже мой, как нехорошо. И ничего лучшего в голову не пришло, как пришпилить этот портрет на гвоздик. Почему-то показалось, что так Иосиф Виссарионович выглядит поприличней. Что потом началось! Одна из соседок устроила настоящую истерику: металась, кричала, что это издевательство над вождем. Грозилась выяснить, кто такое сотворил, и донести куда следует. А я действовала из лучших патриотических побуждений. Тогда от меня скрывали, что в семье есть тайна. Видела только, как мама с дядькой иногда шушукаются. Потом выяснилось, что они собирали посылки своей репрессированной сестре в Каралаг. Тетю Маню посадили за то, что осталась в оккупированной Гатчине.

У меня до сих пор хранится справка о ее реабилитации «за отсутствием состава преступления». Поганенький листочек, за которым десять лет, вычеркнутых из жизни.

Сегодня понимаю, что росла сама по себе. Школа, друзья, кружки, обязательные пионерские лагеря — жизнь была заполнена без остатка. Привыкла, что редко вижу родителей, и нисколько от этого не страдала. Такова судьба всех актерских детей. А в те годы ребятню вообще никто особо не пестовал: жили бедно, взрослым приходилось много и тяжело работать, чтобы прокормить семью. Да и не помню, чтобы кто-то из друзей-приятелей нуждался в особом пригляде. Хулиганить, конечно, хулиганили, но вполне невинно. Оттого, возможно, и в сыне до поры до времени была уверена. Думала, с возрастом все перемелется, он выправится.

Пожалуй, единственные, кто хоть немного занимался моим воспитанием, были первая жена отца и тоже актриса тетя Люша и ее старенькая мама. Так сплелись судьбы, что папа сохранил со своей прежней семьей прекрасные отношения. Чудные были женщины. Спустя годы тетя Люша будет даже приезжать ко мне в Москву — ухаживать за маленьким Митей.

Мама с папой с утра до ночи пропадали в театре. Не помню даже, чтобы принимали гостей, — в пятнадцатиметровой комнатке было не развернуться, тем более что половину ее занимал здоровенный рояль. Его подарил дядя Федя: чудом сберег в блокаду, не пустил на растопку. Мне даже наняли педагогиню, но она так больно лупила по рукам, что я не выдержала мучений, раз и навсегда захлопнув крышку инструмента на «Неаполитанской песенке» Чайковского.
[551x400]
Кадр из фильма «Любимая», 1965 год

Зато бредила балетом. Устраивала с подружкой настоящие представления: с занавесом и буфетом, в котором мы вместо лимонада торговали чайным грибом. В какой-то момент мама даже повела меня в Вагановское балетное училище, но по дороге со мной случилась форменная истерика. Вдруг встала как вкопанная:

— Ни за что не пойду!
— Деточка, что случилось? Ты же хотела!
— Не хочу выходить на пенсию в тридцать лет!
Уперлась так, что с места не сдвинешь. И откуда у клопихи такие взрослые аргументы?

Однако другой дороги, нежели как в артистки, я для себя не представляла. Это было само собой разумеющимся. Еще в шесть лет впервые вышла на сцену в спектакле «Нора» по Ибсену. Мама с папой мое решение пойти в артистки не одобрили. Сокрушались, что профессия эта не хлебная, в драматическом театре много не заработаешь. Жили мы действительно совсем не богато. Помню, уже поступив в институт, первые свои стипендии тратила на подарки домашним. Очень хотелось обустроить их раздрызганный быт. Купила торшер и полированный журнальный столик на ножках — как тогда казалось, красоты необычайной.

Забегая вперед, скажу, что мамы не станет в восемьдесят четыре, последние годы мы проживем вместе. А папа ушел рано, в шестьдесят четыре. У него, человека доброго и, как следствие, слабохарактерного, был недостаток: выпивал. В театре мама его контролировала, а в дни зарплаты на «Ленфильме» вокруг тут же собиралась компания, которая пропивала все деньги. Затем папу приводили домой, ставили к дверям и уходили. Естественно, родители часто ругались. После очередной ссоры папа уехал на съемки картины «Родная кровь». В поезде нервничал, полночи прокурил в холодном тамбуре и простудился. Умер от двустороннего воспаления легких прямо на съемках в городе Мышкине. Он должен был играть деда-почтальона: готовые сцены пришлось переснимать с другим артистом. Я уже жила в Москве, работала в Центральном детском театре. Как-то подобрала на сцене здоровенный гвоздь, которым приколачивают декорации. Положила в карман, подумала: если нападет хулиган, будет чем защищаться. А на кладбище могильщикам не хватило гвоздя. Отдала свой, им гроб и
заколотили. С тех пор гвозди в руки не беру.
[259x400]
Иван Назаров в картине «Друзья», 1938 год

Но вернусь к своему поступлению в институт. Перед самыми экзаменами родители укатили на гастроли в Ригу. Меня отправили поднабраться сил в Дом творчества в Комарово. Там как раз отдыхал Борис Зон — знаменитый педагог театрального института, у которого учились все ленинградцы: от Кадочникова до Алисы Фрейндлих. Борису Вульфовичу меня показали: дескать, девочка собирается к тебе поступать. Впоследствии он вспоминал: «Смотрю на тебя: ни рожи ни кожи, какая-то бледная немочь. Та еще артистка!»

А потом я стала его любимой ученицей. Хотя действительно была бледненькая, худенькая, маленькая. Мне, уже студентке, мама продолжала покупать одежду в «Детском мире»: то штаны страшные чешские вельветовые, то пальто цвета детской неожиданности. Но внешним обликом я не заморачивалась — с головой окунулась в учебу.

На нашем курсе учились Эмма Виторган, Света Карпинская, замечательный актер Ленька Дьячков, который в пятьдесят шесть лет погибнет. На его долю выпало слишком много трагедий: бесповоротный разрыв с Театром имени Ленсовета, гибель сына, смерть любимой женщины, тяжелая болезнь — и Леня выбросился из окна. Наконец, нашим однокурсником был будущий режиссер Саша Прошкин, который ставил абсолютно бездарные этюды про угнетенных негров. Над ним смеялись. А кто теперь не знает его фильмов «Холодное лето пятьдесят третьего», «Доктор Живаго» и других?

На четвертом курсе я отдыхала в Ялте. Вдруг получаю телеграмму: «Просим прибыть на съемки картины «А если это любовь?» в Киев». Вначале решила, что это чей-то розыгрыш. До этого в кино снималась только однажды, в крошечном эпизоде. И своих фотографий по студиям не рассылала. Оказалось, второй режиссер картины Мария Филимонова — ее сын Сергей Каузов потом женится на дочке миллиардера Онассиса — пришла к нам домой о чем-то договариваться с отцом и увидела на стене мою фотографию. Увезла с собой в Москву, показала режиссеру Юрию Райзману. Так меня и утвердили на роль школьницы Нади Брагиной.

Снимали полгода. Я моталась между Киевом, Москвой и Ленинградом и однажды даже получила шуточную телеграмму со словами «мал золотник, да дорог»: дирекция картины подсчитала, во сколько им обходится артистка Назарова.

В один из приездов в Москву попала в Центральный детский театр на спектакль «Друг мой, Колька!» режиссера Анатолия Эфроса. Как же мне он понравился! Будто с ума сошла. В год окончания института получила приглашения почти во все ленинградские театры, но была просто одержима Эфросом и — чуть ли не единственная выпускница ЛГИТМиКа за всю историю — добилась распределения в Москву. Сам Товстоногов обратился к легендарному директору ЦДТ Константину Шах-Азизову: «Обратите внимание на эту девочку». Георгий Александрович преподавал у нас в институте, мы играли в постановках его студентов-режиссеров. Он говорил: останься я в Ленинграде, взял бы к себе в БДТ.
[551x400]
Однако я прошла худсовет в Центральном детском и уехала. Обязательным условием поступления в труппу было наличие московской прописки: театр не предоставлял общежития. Но так совпало, что я как раз собралась замуж — и именно за москвича.

С Юрой Приходько нас познакомил Пашка Лебешев, входивший в операторскую группу на картине «А если это любовь?» Будущий муж тогда подвизался на «Мосфильме». Он мне сразу понравился, мы начали встречаться: Юрка часто приезжал в Ленинград, я — в Москву. Мне было двадцать, он — на два года старше. Человек оказался очень интересным, тонким, со своеобразным чувством юмора. Помню, у меня был творческий вечер и администрация Дома актера, где он проходил, вынесла на сцену корзины с цветами. «Первые корзины на твою могилку», — пошутил муж.

Но молодая кровь бурлила, страсти между нами кипели нешуточные. Однажды, еще до свадьбы, страшно разругались. Повода уже не вспомню, но телефонные трубки добела раскалились. Довольно скоро я поняла, что спор был глупым, а Юра мне уже очень дорог. Так сильно захотелось его увидеть — сейчас же, немедленно! Но я в Ленинграде, он в Москве. Что делать? Бросилась на вокзал, билетов на дневной поезд не оказалось, я — в слезы. Мечусь по вагонам, прошу проводниц подсадить меня «зайцем». Одну уговорила, но рыдала до самого Бологого. Поезд пришел в Москву уже ночью. Звоню Юрке из автомата — никто не подходит. Только тут сообразила, что все деньги отдала проводникам, в карманах — ни копейки. Набираю номер Андрюшки Миронова. Иногда могла перекантоваться в его квартире, правда, когда не было родителей: Марии Мироновой и Александра Менакера я стеснялась. Андрей тоже не отвечает. Я снова в рев. И тут подходит пожилой грузин, с которым мы в одном купе ехали. Расспросил, почему плачу, и... протянул деньги. Я замахала было руками, но положение было безвыходное:
— Спасибо! Клянусь, что все верну!
— Это не обязательно. Но если хочешь — можешь принести долг моему сыну: он лежит в госпитале в Ленинграде.

Хватаю такси и еду в Новые Черемушки, где жил Юрка. Звоню в дверь — никто не открывает! И вот представьте: я оказалась одна-одинешенька в только что отстроенном микрорайоне. На улице темень, ни души, зима, холодно. К счастью, заметила горящее окошко в
здании школы. Сторож пустил переночевать в учительскую с условием, чтобы в шесть утра меня и след простыл. Уже утром вновь пошла к Юре, застала его курящим на лестнице. Таким родным показался, что сердце защемило. Даже выяснять не стала, где ночью шлялся. Мы помирились и в следующий его приезд в Ленинград пошли отдавать деньги сыну грузина вместе.

Мы уже женихались, когда я стала одержима работой у Эфроса. Между мной и Юрой состоялся разговор, в котором призналась, как мечтаю попасть в Центральный детский театр, а для этого необходима прописка. Не хотелось, чтобы он мог подумать, что выхожу замуж за московскую жилплощадь. Юра все понял.

Особенных свадебных торжеств не устраивали. Даже мама не приезжала.

В свидетели позвали Юркиного приятеля-оператора по фамилии Варман и мою тетку. В Грибоедовском ЗАГСе чуть не дошло до драки. Приглашенный нами фотограф опоздал на церемонию и примчался, когда мы с Юрой уже пили шампанское под пальмой. Муж рассвирепел: «Вы опоздали! Запрещаю нас снимать. Немедленно отдайте камеру этому человеку!» — сказал он, указывая на Вармана.

Фотограф пытался возражать, они тянули камеру друг у друга, махали кулаками, я пыталась разнимать. Умора!

В ресторан «Москва» мы с Юрой пошли уже вдвоем. Он насыпал мне в бокал лепестки роз, это было очень трогательно. Сижу, умиляюсь, купаюсь в любящем взгляде мужа. И тут вдруг вижу шторы, закрывающие огромные окна ресторанного зала. Батюшки мои! Какой позор! Занавески сшиты из той же ткани, что и мое подвенечное платье: по белому поплину разбросаны черные рощицы. Я так гордилась своим нарядом, а выходит, вышла замуж в платье из занавески!

В квартире в Новых Черемушках Юра жил с мамой и бабушкой. Мы ее разменяли и поселились вместе со свекровью в коммуналке у метро «Кропоткинская». Юрина мама, дочь знаменитого искусствоведа Николая Машковцева, работала в Союзе художников. Хозяйство мы вели раздельное, хотя я в свои двадцать лет ничего толком не умела. Из обстановки — стол, диван и куча книжных полок, которые Юра специально заказал в мастерской «Мосфильма».

Муж меня баловал, даже завтрак в постель подавал. Были молоды,
беспечны и жили взахлеб. Страна переживала благодатное время — «оттепель». Ходили по выставкам, театрам, кино. Хотя денег всегда не хватало, шастали по ресторанам, могли завтракать в «Национале», а ужинать в «Праге»: стоило это недорого. Или садились в автобус у метро «Площадь Революции» и ехали через весь город в Шереметьево или Внуково: в аэропортах рестораны работали круглосуточно. До сих пор прихожу в восторг при виде взлетающих самолетов.

Но главным для меня в те годы оставался театр. Хотя Эфроса поначалу боялась. Такой пиетет перед ним испытывала, что моментально зажималась. Но как же интересно было работать с Анатолием Васильевичем! По вечерам он собирал нас для разбора пьес, не имеющих никакого отношения к репертуару. Так было с только-только
[551x400]
Моя самая любимая роль в кино — в картине «Софья Перовская»

прогремевшей на весь мир «Вестсайдской историей», с классической «Ромео и Джульеттой». Приходили артисты других театров, студенты — Виталик Соломин, Витя Павлов. Мы до бесконечности спорили, ставили этюды. Дышали одним воздухом.

Я видела, как Эфрос плачет. Он мечтал о создании своего молодежного театра, но партийные чиновники этого не позволяли, чинили всяческие препоны. Мы с ребятами сидели в фойе, когда Анатолий Васильевич вышел из кабинета директора театра, где услышал, что мечте и на этот раз не суждено сбыться. Увидев нас, только махнул рукой и быстро ушел. В глазах стояли слезы. Мы были потрясены: наш учитель, небожитель, которому подвластно влиять на души и сердца, плачет, как простой смертный!

Память — штука подлая и неблагодарная. Однажды мы с Юрой ходили к Эфросу в гости. Они с мужем были знакомы по «Мосфильму». Мне бы, вернувшись домой, подробно описать эту встречу, что называется, по свежим следам. Но нет! И в памяти остался только огромный абажур, висящий над столом. В другой раз посетили Анатолия Васильевича большой компанией. Его жена Наташа Крымова привезла из Франции пластинки Эдит Пиаф. В школе я учила французский, увлекалась Ивом Монтаном. Но западной музыки мы почти не знали и весь вечер с упоением слушали голос «французского воробышка».

Спустя три года Эфрос перешел из Центрального детского театра в «Ленком». Он взял с собой наших мальчишек — Леву Дурова, Генку Сайфулина. Затем позвал Броню Захарову. Остальных просил подождать, все повторял, что пока не время. Я подумала: чего ждать? Обидно не было, понимала, что в «Ленкоме» и своих артисток достаточно, к тому же Анатолий Васильевич уже начал работать с Ольгой Яковлевой, впоследствии ставшей его музой. Зачем мне туда идти? Сидеть на десятых ролях? Одновременно поняла, что изжила себя в детском театре, не хотелось до пенсии играть роли мальчиков и кошечек. Надо было двигаться дальше. Я прошла три тура в Театре имени Ермоловой и была зачислена в труппу, где работаю вот уже скоро пятьдесят лет. Желания куда-нибудь переметнуться никогда не возникало. Команда у нас дружная, доброжелательная, умудряемся обходиться без интриг.

Юра между тем окончил заочное отделение ЛГИТМиКа: учился
[259x400]
режиссуре у Давида Карасика. Входил в режиссерские группы многих фильмов, часто работал вторым режиссером на фильмах Ивана Пырьева. На мою кинокарьеру это никак не повлияло. Помню, мечтала попасть в картину Александра Столпера «Живые и мертвые». Нас с Люсей Крыловой пробовали на роль маленькой докторши. Утверждал артистов Пырьев — как директор кинообъединения, где снималась картина. Человек он был довольно гневливый и на показе отчего-то страшно разозлился. После Люсиной пробы заявил: «Все, стоп. Больше никого смотреть не буду».

Встал и ушел. До меня просто дело не дошло. А потом встретил в коридоре Столпера и говорит: «Давай утверждай Крылову. Я не против».

Александр Борисович меня успокаивал, хотя было страшно обидно, полночи прорыдала. Но ничего не поделаешь: за себя просить не люблю, да и не умею. И Юра был таким же. Мы прожили вместе почти десять лет. Душа в душу, в полном согласии. Думаю, и дольше бы продержались. Но вышло так, что я влюбилась.

Это случилось в Рузе, в актерском доме отдыха. После новогодних детских каникул артистам всегда давали три дня отгулов, чтобы прийти в себя от елочно-праздничного марафона. Юра должен был ходить на работу и остался в Москве. Повода ревновать я ему никогда не давала, мы привыкли друг другу доверять. Но еще на вокзале меня познакомили с высоким импозантным мужчиной, по иронии судьбы тоже Юрием. Он не имел никакого отношения к театру, работал реаниматологом-анестезиологом, просто дружил с одним из артистов.

Была ли это настоящая любовь? Кто знает. Тогда думала, что да. А сегодня кажется, что это были только страсть и глупость. Роди мы с первым мужем ребенка, точно бы не разошлись. Но мы были молодые, глупые, в голове стучало молоточком только одно: театр, карьера, роли, съемки! Даже не догадывались, что в сравнении с семьей и детьми все наши тогдашние мечты — мура собачья.

Какое-то время я пыталась скрывать от мужа свой роман, как-то юлить. Язык не поворачивался признаться. Любила Юру как родного человека и просто не представляла, что смогу его ранить. Но смотреть в глаза не могла и в какой-то момент вымолвила страшные слова: «Я полюбила другого».

Не могу спокойно вспоминать о том времени. Всем было тяжело, но Юре горше всех. Тем не менее мы продолжали общаться. Когда он узнал, что у меня будет ребенок, сказал общему приятелю: «Какая Сашка молодец, что решила рожать. Жаль, что мы, дураки, до этого не додумались».

Потом дарил сыну подарочки. И с Юриной мамой мы сохранили чудесные отношения. Вот только порог моего дома — даже после того, как уже рассталась со вторым Юрой, — первый муж так и не перешагнул. Как-то провожал меня из театра, я предложила зайти. Категорически отказался.

Он умер очень рано, еще и тридцати семи не исполнилось. Все время думаю: вдруг Юра заболел из-за меня? Так переживал наш разрыв, что это привело к опухоли мозга? Страшно даже представить...

Второй мой брак вышел каким-то невнятным и скоротечным. Расписались мы, когда уже ходила с пузом. А когда Мите не было и двух лет, развелись.

Юрка Михайлов был плейбоем, очень остроумным, склонным к широким жестам. Мы еще не поженились, когда я уехала на гастроли. Возвращаюсь вечером в гостиничный номер, а на столе — роскошный букет. До сих пор стоит перед глазами: из белых лилий и огромных красных маков, я до этого таких и не видывала. Боже мой, откуда? Оказалось, Юра из Москвы передал.

И еще одна цветочная история. Я только-только родила Митю, лежу в палате. Входит медсестра, вносит изысканный букет. Все роженицы встрепенулись. Медсестра объявляет: «Цветы для Назаровой!» И, не взглянув на меня, торжественно демонстрирует букет какой-то женщине. Оказывается, со мной в палате лежала однофамилица.
[551x400]
Мой второй муж Юра Михайлов. Наш брак закончился, когда сыну Мите не было и двух лет

Роды у нее проходили с осложнениями. Когда все завершилось хорошо, медсестра почему-то решила, что цветы передали ей — за мучения. Только когда нас с сыном выписали, выяснилось, что на самом деле букет прислал Юрка. Такая красота прошла мимо!

Довольно быстро оказалось, что новый муж совсем не приспособлен к семейной жизни. Его тянуло к друзьям, развлечениям. Но главное, на него невозможно было положиться. Утром пообещает после работы купить сыну необходимое лекарство, а вечером вообще домой не вернется: зависнет где-нибудь с приятелями. Зачем сохранять иллюзию, что ты не одна? Уж лучше честно рассчитывать только на свои силы. Больше замуж я не выходила. Конечно, случались романы, но подходящей кандидатуры не встретилось. А потом всегда было как-
то не до того. Забот полон рот: театр, съемки, Митя, старенькая мама...

Я спросила Юру: «Ты собираешься нам помогать? Давать какие-то деньги на сына?»

Бывший муж молчал несколько дней. Потом заявил: «На сына я выделил сорок рублей. Все подсчитал — вам должно хватить».

Больше о деньгах мы не заговаривали. Унижаться не в моем характере: в конце концов, сама заработаю. А когда Митьке было пять лет, Юра эмигрировал. С Митькой помогала мама, тетка Маня из Гатчины, тетя Люша, мать моего первого мужа. Бог всегда посылал мне хороших людей. Может, встречались и плохие, но они быстро стирались из памяти.

Я разрывалась между Митей и работой:
[551x400]
театр, съемки, озвучание, дубляж, снова театр. Когда сын должен был идти в школу, узнала, что многие актерские дети учатся в интернате у метро «Молодежная». Школа действительно оказалась очень хорошей. В одном классе с Митькой учился сын Татьяны Самойловой. Чуть раньше — дочка Жени Ураловой, чуть позже — сын Ларисы Лужиной.

За кулисы Митя никогда не стремился, а я и не тащила. Больше всего на свете его интересовали автомобили. Кажется, уже родился с умением управлять всевозможными транспортными средствами. Он был потрясающим диагностом: по одному взгляду на машину определял любые неполадки. И все-таки когда после восьмого класса заявил, что пойдет в ПТУ, для меня это прозвучало как гром среди ясного неба. Никакие слова о необходимости высшего образования на него не
действовали. Пятнадцатилетний Митька был упертым, как бывает только с подростками. Ему надо о будущем думать, а в голове одна мысль — о любимом мотоцикле. Какое-то время этот зверь даже стоял у нас дома: что-то он в нем собирал-разбирал.

Сын связался с компанией рокеров, начал носиться по городу, ночи напролет пропадал. Его увлечение пришлось на самый расцвет этого движения. Это был кошмар! Мобильных телефонов еще не изобрели, я места себе не находила, чуть ли не ежедневно обзванивая больницы и морги. И кричала, и умоляла, и плакала. Помню, он мне срочно понадобился в три часа ночи. Приятель подвез до Тверского бульвара, где у нового здания МХАТа собиралась рокерская тусовка. Страсть господня! Туча людей, все в черных шлемах — как муравьи, марсиане какие-то. Ко мне
сразу подошли:
— Что вам здесь надо?
Отвечаю:
— Мальчика Митю. Кажется, его кличка — Малыш.
Подозвали сына. Он сразу застеснялся перед товарищами, накинулся:
— Ты чего сюда пришла?
А стоящий рядом такой же марсианин начал его отчитывать:
— Ты почему так с матерью разговариваешь?
Я не выдержала, рассмеялась. Но дряни в этой среде было предостаточно.
[551x400]
С президентом нашего театра Владимиром Андреевым

ПТУ свое Митька окончил, а вот диплом писать отказался категорически:
— Не хочу, не буду, отстань.
Пыталась урезонить:
— Здрасьте! Столько учился, всегда пятерка была по профессии, и на тебе!

Пришлось обложиться учебниками. Тему до сих пор помню — жиклер. Это такая деталь мотора с дырочками. Так весь диплом сама и настрочила. За чертеж отвечала соседка Ларка, и он в училище не понравился, так что поставили «четверку». Хотя отметили, что моя работа — замечательная. Вот только все труды оказались насмарку. Диплом Митя защитил, но работать не захотел. Поступил в какой-то автобусный парк, но через несколько дней уволился. Болтался без дела, тусовался с приятелями. По ночам носился на своем страшилище, днями отсыпался. Армия в планы сына тоже не входила. Решил «откосить», прикинуться сумасшедшим. Я пыталась до него достучаться: «Ты понимаешь, что делаешь? Диагноз — это на всю жизнь. Тебя же на многие работы уже не возьмут. Не говоря о том, что на машине не сможешь ездить!»

Последний аргумент подействовал. Но когда пришли получать окончательную справку о том, что Митька «годен к строевой», сын, всю ночь проколесивший, возьми и засни прямо перед врачебным кабинетом. Доктор засомневался:
— Все-таки он у вас немножко «того». Нормальный человек не может заснуть перед приемом врача. Да еще посапывать!
— Да элементарно, если человек всю ночь на ногах, вернее на колесах!

В армии Митя умудрился проявить недюжинную смекалку. Решил, что служить будет в Крыму, куда мы часто ездили отдыхать. На сборном пункте, где офицеры отбирают солдат для своих частей, сориентировался и не отзывался, если его фамилию выкликал человек из какого-нибудь мухосранска. Так и дождался отправки в Евпаторию — в элитные и засекреченные космические войска. Работал на грузовике, возил топливо. Но и там остался верен себе: дело знал блестяще, а автомобильные права умудрился потерять. Помню, как я их восстанавливала и высылала.

В Перестройку в страну вернулся Митин отец. Выезжал Юра по израильской линии, но осел в Германии. За полгода выучил язык и быстро встал на ноги, даже открыл собственную клинику. Я всегда старалась поддерживать в сыне память об отце. Но времена стояли советские, общение с иностранцами, а тем более эмигрантами, мягко говоря, не приветствовалось. Сама я за годы Юриной эмиграции видела его лишь раз. И встреча эта один в один напоминала знаменитое свидание Штирлица с женой: общались одними глазами.

Театр имени Ермоловой гастролировал в ГДР. Болтаюсь по театру, подходит приятель-артист: «Быстро спускайся в буфет. Там Юрка ждет. Только делай вид, что его не знаешь». Жителю ФРГ было несложно приехать в Западный Берлин и перейти границу с ГДР. В конце концов мы с бывшим мужем даже сели за один столик, но продолжали делать вид, что незнакомы. Хотя он умудрился незаметно шепнуть, чтобы забрала из-под стола кулек с одежкой для Мити. В ту же поездку мы с Юрой встретились еще раз — уже без чужих глаз. Он привел в магазин, хотел купить мне полушубок. Я перепугалась: а вдруг на границе спросят, откуда шуба? На какие шиши куплена? Ведь явно не на мизерные командировочные. Юрка — он был игрок, обожал казино — уговаривал: «Да я за ночь проиграл больше, чем эта вещь стоит!»

Но я уперлась со страху и ни в какую. Потом всю жизнь жалела и вспоминала эту шубейку — беленькую, из кудрявого барашка.

Юра всегда был немножко авантюристом. Начал вести какой-то бизнес в Москве. Выстроил загородное поместье где-то под Переславлем-Залесским: Митька туда ездил кататься на лошадях. Оба страстно любили охоту. И первую нашу «пятерку» спроворил именно бывший муж. Он собрал целый парк автомобилей, половину которого, включая «пятерку», Митька разбил в многочисленных авариях. А сколько побил мопедов, которые сменили мотоциклы! При этом ездил очень хорошо: быстро, но разумно и реакция была гениальная. Просто никогда не боялся рисковать.

Сын поработал у Юры, но ни шатко ни валко: кардинально приезд отца ничего в его жизни не изменил. А потом и у бывшего мужа все пошло прахом. Думаю, Юра продолжал играть и влез в крупные долги.

Как-то позвонил, попросил занять для него денег. Мол, необходимо срочно оплатить в Германии бокс, где хранятся его вещи, иначе все выкинут. У самой не было ни гроша, бегала собирала по всей Москве. Мы встретились у метро «Проспект Мира». Хохмили, как два идиота. Юрка предлагал: «Давай я буду тебя «раскручивать». Я отшучивалась,
что и так уже звезда.

А через день позвонила его сестра-москвичка: «Юру убили!» Это дело так и осталось нераскрытым, «висяком». Но убийство было явно заказное, с контрольным выстрелом в голову. Меня вызывали на допрос к следователю: оказалась одной из последних, кто видел Юру в живых.

Митя в это время жил в Испании. Рассказала ему о смерти отца только после похорон, по телефону. Как же он орал и плакал:
— Почему ты мне не сказала? Я бы приехал!
— Для чего? Сходить в церковь на отпевание? Что бы это изменило?
Возможно, была неправа, что не дала сыну возможности проститься с родным отцом. Но возвращение Мити в Москву страшило куда больше. Ведь в Испанию его отправила в очередной попытке оторвать от дурной компании. Уехал сын по туристической визе, но остался в стране на нелегальном положении. Поселился в Гранаде, пытался где-то как-то крутиться. Постоянно высылала ему деньги: продала мамину питерскую квартиру — за гроши, тогда как раз случился обвал цен. Страшно жалею, что нет своего жилья в родном городе. Все пошло прахом! Но оно того стоило: несколько лет Митя прожил нормально. Я прилетала в гости, селилась в гостинице на южном берегу, подъезжал сын, мы брали машину напрокат, путешествовали... Хорошо было.

В Испании Митя провел пять лет — этого срока достаточно для получения вида на жительство. Но сына депортировали — отчасти по моей вине. Простить себе не могу. Накануне моего возвращения в
Москву из очередного отпуска черт дернул пробежаться по торговой улице, приглядеть себе какую-нибудь обновку. Буквально пять минут провели в магазине, выходим — у нашей машины полицейский. Оказалось, Митька остановился на месте для инвалидов. По документам арендатор машины — я. Каким-то чудом уговариваю полицейского нас отпустить. Сажусь за руль, руки дрожат, отъезжать надо задом. А улочка узенькая! Раз торкнулась — машина заглохла, второй — опять заглохла. Наблюдавший за этим полицейский понял, что подобный мне горе-водитель вряд ли сумел бы так припарковаться и машину вел сын. Приказал: «Выходите. И покажите-ка свои документы оба».

У сына никаких документов, понятное дело, не оказалось, его сразу отвезли в полицейский участок. А через несколько дней депортировали в Москву. Даже вещи забрать не дали.

В Москве все завертелось по-старому: тунеядство, безалаберность, дурные компании. Где только Митька не работал! Даже на телевидение его пристраивала — в осветительный цех. Но и оттуда сына «попросили». Он сделает свое дело, подойдет к монитору и давай объяснять, что режиссер снимает неправильно, советы давать. Тот, конечно, приходит в бешенство: «Это кто такой? Что он тут делает? Гнать немедленно!»

Сколько раз говорила:
— Мить, почему ты не займешься своим любимым автоделом?
— Не хочу копаться в грязи.
В какой-то момент сын пытался замутить малый бизнес — шиномонтаж. Мы даже успели накупить необходимых станков. Когда прогорели, Митя носился с идеей золотильного предприятия. Я платила каждый месяц по двадцать пять тысяч рублей за аренду необходимого помещения. Но и из этой идеи ничего не получилось, а все вложенные средства исчезли.

Не денег жалко. До слез обидно, что взрослый мужик так и не сумел стать самостоятельным и постоянно «тянул» у матери. Для меня зарабатывать проблемой не было: привыкла. Жила в ладу со своим возрастом и ничуть не переживала, что с некоторых пор моим киношным амплуа стали эксцентричные бабки. Как-то один из режиссеров посетовал: «Нужна пожилая актриса, а снимать некого. Все вокруг понаделали пластические операции! Вот и сидят без работы: на героинь уже не тянут, но и на бабушек не похожи». Я никаких операций не делала, тем самым и выгадала.

Никогда не отказывалась от предложений, они давали шанс как-нибудь вырулить. Скажем, когда впервые попала на съемки сериала «Моя прекрасная няня», ничто не предвещало, что моя бабка Надя задержится в проекте надолго: в американском первоисточнике такого персонажа нет. А наши сценаристы целую роль сочинили. И хотя эпизодов у меня было немного, съемки продолжались три года.

Режиссер Алексей Кирющенко оказался человеком суровым. У меня есть дурацкая манера. После каждой сцены подхожу с вопросом:
— Ну как?
Он страшно злился:
— Что ты меня постоянно дергаешь? Если молчу — значит, все нормально!

А как они могли схлестнуться с Сергеем Жигуновым! По поводу сущей ерунды. Один говорит: «Не буду надевать этот халат!», а второй настаивает. Чуть не до драки доходило, по матушке друг друга посылали. Или выступит Настя Заворотнюк. Услышит их препирательства и заявляет:
— Я устала, надоело, уезжаю домой, — и действительно уходила со съемки.
Мы все:
— Нам же доснять осталось всего ничего!
— Пока!
Для Насти эта работа и правда была каторгой. Не представляю, как она выдерживала. Приезжала в павильон чуть ли не в половине восьмого утра на грим, а уходила последней.

Недуг Полищук в группе восприняли как трагедию. Она была замечательной, всеми любимой. Конечно, знали, что у Любы болит спина. Уехала лечиться в Израиль, и стало понятно, что все очень серьезно. Когда вернулась, группа старалась очень внимательно к ней относиться, просто удивительно. Ей отвели отдельную комнату. Я как-то подошла, провела по руке, хотела выразить участие. Люба попросила: «Не трогай. У меня болит все. Кожа болит». Но все равно выходила на площадку, только просила режиссера: «Можно я потом присяду?»

В последние Любины дни я звонила в больницу справиться о здоровье. Но она ответила:
— Сашка, прости, не могу разговаривать, спать хочу.
— Конечно-конечно, я тебе перезвоню.
[259x400]
Сын Митя с внучкой Сашей

Потом подумала: зачем я буду ей надоедать, натужно бодриться, выжимать из себя какие-то глупости? На похоронах Полищук подошел ее муж Сергей Цигаль: «Так вы и не поговорили...»

Роль бабы Нади меня прославила. Хотя в театре поклонники всегда были. Одна из них, из Смоленска, приезжала на мои спектакли не только в Москву, но и на гастроли. Однажды в Риге преподнесла на поклонах вместо цветов... батон колбасы. Очень ей благодарна: дело было в начале девяностых, в самое голодное время. А после съемок «Моей прекрасной няни» самый большой успех я имею почему-то на базаре: всегда могу рассчитывать на скидку.

Работа отвлекала от домашних проблем. Помогала хоть на какое-то время притупить беспокойство о сыне.

В какой-то момент уговорила Митьку покреститься. Думала, может это поможет ему вернуть разум и очистить душу. Недалеко от нашего дома есть прелестная старинная церковь, которая действовала даже в советские времена. Согласился сын легко, но когда пришла пора идти на таинство, начало происходить нечто невообразимое. Я поняла, как это бывает — когда человеком бесы крутят. Митя упирался, ругался, категорически отказывался даже подходить к храму. Будто темные силы запрещали. Но мы с его приятелем все-таки сына дотащили, окрестили. Только тогда он немного успокоился.

В той же церкви крестили и мою внучку Сашеньку. Сын влюбился в совсем молоденькую девушку, женился, родилась дочка. Беременной невестка часто лежала на сохранении, я моталась по роддомам с кульками фруктов. В день выписки из роддома Мити не было в Москве, так что первой внучку увидела я. К несчастью, рождение ребенка не слишком повлияло на образ жизни семьи сына. Он-то как раз с Сашкой тетешкался: и по ночам вставал, если плакала, и кормил, и укачивал, но невестка оказалась матерью никудышной. Ни дня не кормила Сашеньку грудью. Могла пойти гулять с коляской и пропасть на несколько часов. Я не выдерживала, звонила:
— Уже десять вечера, ты где?
— На районе.
— Немедленно неси ребенка домой. А сама делай что хочешь!
Мы жили все вместе в двухкомнатной квартире, которую я получила от театра много лет назад. Но сил не было смотреть, что творится, в какой-то момент находиться на одной территории стало невыносимо. Театр помог с однокомнатной квартирой поблизости от той, где осталась жить семья сына. Я переехала.

Конечно, я продолжала видеться с Митей, забирала к себе внучку, много ею занималась. До сих пор не пойму, как случилось, что в один ужасный день Сашеньку у нас забрали и поместили в дом ребенка. Митька страшно переживал. Мы часто ее навещали, иногда вместе. Дом ребенка, к счастью, оказался хорошим: скорее он напоминал детский сад, просто круглосуточный. Однажды летом мы попали там под страшную грозу. До основного здания добежать не успели, сгрудились втроем в беседке. Сашка мокрая как мышь, Митя снял с себя куртку, накинул ей на плечи. И все трое почему-то хохочем-заливаемся. Так и
[259x400]
стоит эта картина перед глазами. Счастливый Митька, смешная Сашка в такой огромной для нее куртке, что рукава по полу волочатся. Два самых любимых на свете человека рядом.

С первого дня, как внучка оказалась в доме ребенка, я начала бороться за то, чтобы взять ее под свою опеку. Первый суд отказал. Видимо, из-за возраста, ведь мне уже было под семьдесят. Вообще о муниципалитете, где какие-то грымзы решали Сашину судьбу, у меня остались самые неприятные воспоминания. Денег у меня не вымогали, но создалось стойкое ощущение, что Сашку захотел взять кто-то со стороны и нашел способ заинтересовать работников соцзащиты. Прости Господи, если это не так.

Я наняла адвокатов из агентства Генриха Падвы. За меня приходили просить из театра. Голосистые артисты такую бучу в муниципалитете замутили! Я собрала все возможные и невозможные справки о собственном здоровье. Но ребенка отдали, только когда не стало Мити.

...Он позвонил, в очередной раз попросил денег. Я долго отказывала, но сын умолял: «В последний раз прошу. Надо позарез». Мы встретились на улице, я подвезла его до метро. Поцеловались на прощание. Больше я его не видела. И хватит об этом. Случилась трагедия, такая, каких, к сожалению, сейчас много, и любые вопросы тут излишни. Точка. Ответов, которые смогли бы повернуть время вспять, не существует. Это мой крест.

Когда Юрка уезжал в эмиграцию, предлагал мне отпустить Митю с ним. Мол, в Германии больше возможностей, чем в СССР, и наш сын сможет стать счастливее. Представить себе не могла расставание со своим ребенком и категорически отказалась. Как жить, разделенной с родным сыном железным занавесом? Но вышло так, что никакого занавеса давно не существует. А Мите выпало принадлежать к несчастному поколению, чья юность пришлась на эпоху кардинального перелома, случившегося в стране. Его сверстники взрослели в то время, когда старые ценности были повержены, новые еще не появились, а повсюду разлился манящий запах легких денег. Казалось, только руку протяни. Взрослые были растеряны — что говорить о мальчишках? Ими надо было заниматься: ежедневно, неусыпно. Отдавать всего себя без остатка. Я этого не сумела. Не по злой воле — так судьба сложилась.

Полгода назад позвонила знакомая: «Саша, приходи на девять дней. Федя умер». Это был последний друг сына. В доме, где Митя прожил всю свою жизнь, все его одногодки — на том свете. Потерянное поколение. Злосчастное.

Вот уже три года, как мы живем с Сашей вдвоем. Внучка знает, что у нее ни папы, ни мамы. Понятия не имею, куда невестка делась, и знать не хочу. Для нас она тоже умерла. Я сказала, что оба на небе. Восприняла Сашка это спокойно, впрочем, однажды, глядя в окно, спросила: «Мама с папой нас видят? Могут прилететь обратно?»

Конечно, заверила Сашку, что родители все видят и очень за нее радуются. Ни их, ни дом ребенка внучка не помнит. Раз в полгода приходят из органов опеки, смотрят, как мы живем, задают какие-то вопросы. Чисто формально. Деньги, которые перечисляет на Сашку государство, я с карточки не снимала.
[551x400]
Пускай ей на жизнь копятся. Я пока еще зарабатываю.

Внучка говорит без остановки и вообще настоящий «электровеник». Когда видит меня в старых фильмах, сразу кричит: «Баба, иди скорее, ты в телевизоре!»

Но если зрители подходят ко мне на улице, удивляется: «Откуда они тебя знают?»

Справляться с пятилетним ребенком, конечно, непросто, но я стараюсь. И ни на секунду о решении взять Сашку к себе не пожалела. Мы живем в моей «однушке» — она рядом с метро и это удобно: в театр через полгорода по московским пробкам не доедешь. В день, когда играю спектакль, вызываю на несколько часов няню Иру. Никак не могу завести с ней разговор о постоянной работе: на какое-то время
денег на зарплату хватит, но кто знает, что будет потом? В другой раз Сашка с удовольствием остается с нашей консьержкой Гулей. Обожает сидеть в ее закутке, они там рисуют, играют.

Мы хорошо живем. Жалею только, что очень устаю физически. Иногда к вечеру вообще ни на что сил не остается.
— Баба, спой мне песенку!
— Охо-хо! Давай завтра, Сашуля?

Сяду на кухне на диванчик и просто слушаю, как она играет одна в комнате: с куклами разговаривает, сценки разыгрывает. Уже сегодня угадывается артистическая натура. Есть в ней что-то эдакое. А может, мне только кажется — любовь глаза застит, как и любому родителю. Я ведь себя ощущаю молодой мамой.

При этом у внучки — никакого зажима, ни тени стеснения. Вы бы видели ее на рынке — настоящий рэкетир! То конфетку получит, то яблочко. Недавно упросила меня отдать ее в «балеринскую» школу. О предстоящем походе на танцы знал весь детский сад, весь дом и весь троллейбус, в котором ехали. Друзья из Голландии прислали платья, как у принцессы, так она дома потихоньку в них наряжается и гордо вышагивает. Ворчу: «Что ты дома ходишь в декольте?»

Но самая мука — выбирать наряд для детского сада. Сколько раз пыталась договориться: «Давай готовиться с вечера!» Не хочет! Рано вставать для меня пытка, пожалуй, это единственное, к чему никак не привыкну. Мы и так постоянно опаздываем...

Удивительно, но у Сашки уже
[551x400]
проявляется характер. Да еще какой! Может так заартачиться, что с места не сдвинешь. Ну да и я не лыком шита, умею быть твердой. И покричать, и наподдать. Но она, хитрюга, знает ко мне подходы. Если поймет, что дело швах, просит прощения: «Бабуля, что ты? Я просто пошутила». И сердце тает.

Думаю, на свете множество людей, у которых сложилась ситуация, подобная нашей. И они счастливы. Надо только не опускать руки, и все образуется. Конечно, иногда накатывает жуткий страх за Сашку: вдруг останется одна? Внучку мне отдавали только при условии, что у ребенка будет еще один опекун. Хотела, чтобы им стал мой друг, бывший летчик и замечательный человек, семья которого принимает в Саше участие. Они звонят, приезжают, дарят внучке подарки, мы проводим время вместе. Но муниципалитет выбрал в соопекуны молодую женщину, Сашину дальнюю родственницу, седьмую воду на киселе. Очень переживаю, что она совсем не интересуется, как мы живем.

Со стороны деда у Саши много дальних родственников. Недавно ездила на юбилей Митиной двоюродной сестры, куда была приглашена куча родни. Просила:
— Ради Бога, не оставляйте Сашку, если со мной что-нибудь случится.
Вокруг замахали руками:
— Что ты, что ты, сплюнь немедленно! Ни за что не оставим!
Но у всех свои дела, разные обстоятельства, и занозу из сердца не вытащить. Об одном Бога прошу: хватило бы времени хоть чуть-чуть Сашку поднять. Дотянуть до того, как станет поразумнее. К счастью, сама я своих лет совсем не чувствую. Запрещу себе вспоминать о болячках, и кажется: впереди еще длинная-предлинная жизнь и все только начинается.

http://7days.ru/