Так уж и ничего? Ощущения тела, такие знакомы и внятные, действительно, ее покинули. Но чувства нетелесного характера никуда не делись.

Обида. С ней поступили несправедливо. С ней всегда, всегда поступали несправедливо, с самого рождения она никому не была нужна. Да тех пор, пока ее тело не созрело и не стало лакомым куском для всяких подонков. И за это она возненавидела его.

Ненависть. Ненависть ко всем — кто унижал и кто был равнодушен. К тем, кто жил легко и кто страдал так же, как она. И, конечно, к себе.

Зависть. Зависть к тем, у кого была семья, были люди, которые заботились и переживали. В школе, куда дети из приюта ходили в порядке социальной адаптации вместе с обычными детьми, домашние девочки жаловались, что их мамы устраивают истерики из-за каждого получаса опоздания, из-за недоеденного ужина. Как она им завидовала, как ненавидела их. Как желала позже увидеть одну из них рядом с собой на панели или в притоне.

Презрение. Презрение помогало ощущать себя отдельно от окружающего ее дерьма, с которым она давным-давно стала единым целым.

Все эти чувства когда-то и составляли ее жизнь. Она упивалась ими, они давали оправдание, когда она обшаривала карманы пьяного клиента или зубами затягивала жгут у себя на плече.

Они не были мучением. Мучением был голод, побои, очередная ломка. Ее несчастное тело поглощало в себя часть душевной боли, которую можно было заглушить выпивкой, сытной едой, траханьем, наркотой. Наркотики вообще вычеркивали боль, позволяя полностью растворяться в разноцветном блаженстве. Кто сказал — что наркотики — зло?Дерьмовая жизнь — это зло. Бог явно знал об этом, иначе не разметил бы в наших телах маленькие замочки от дверей, ведущих в рай. К которым подходят вполне определенные ключики. Нет, все-таки она была несправедлива к своей плоти, сколько возможностей оно ей давало. Она как губка, впитывала в себя душевную боль, страшнее которой, как оказалось, нет ничего на свете. Боль физическая — это просто смешно. Разве будет она так жечь? Разве будет она так неотвратимо преследовать?

Кэсси настигли видения ее жизни. Насмешки, побои, издевательства. Казалось, она давно уже к ним привыкла. Но тогда у нее была возможность хотя бы заплакать или закусить губу. Или бежать, не разбирая дороги, как тогда, в 12 лет, когда девочки из старшей группы заперли ее в туалете, связали руки и надели трусы на голову. Ее больно пинали, плевали, смеялись. В конце концов в дверь вломился кто-то из воспитателей. Начались крики, разборки, при этом никому в голову не приходило освободить ее. Когда же, наконец, ее палачей выгнали, воспитательница размотала веревку, которой была замотаны руки Кэсси. И приказала снять тряпку с лица. Девочка, сгорая от стыда, открыла лицо, но вместо жалости получила лишь порцию презрения — это снова ты? Как же ты всех достала, ступай к себе и не показывайся мне на глаза.

Кэс побежала к себе в комнату, под смешки соседки, которой все уже доложили, переоделась и побежала куда глаза глядят. Выход с территории была запрещен, но она нырнула в дырку под забором и припустила вдоль по лесной дороге. Она бежала долго, очень долго, плакать и бежать одновременно было тяжело, поэтому слезы быстро закончились, в мышцах появилась приятное тепло, ей так нравилось бежать и чувствовать себя ловкой, сильной и выносливой. Умной. Она пряталась несколько дней по окрестным фермам, потом ее вернули.

Возвращение ее отдельная история. Скажем так, обидчицы получили свое, пусть и не сразу, и не все вместе. Однакр с Чокнутой Кэсси, как ее прозвали после этого, связываться больше никто не хотел.

Она надеялась, что это воспоминание хоть как-то облегчит ее состояние. Но нет. Стыд, вот уж чего она не ожидала. Ей стало стыдно, что так жестоко обошлась со своими мучительницами. Одна из них сломала таз, шлепнувшись с тарзанки, веревку которой Кэсс осторожно подрезала. На правах сильного, девочка определила это развлечение в свою собственность и к тарзанке боялись подходить все, кроме нее. Кэсс не побоялась.

Другая девочка сожгла себе кожу на голове средством для чистки гриля, которым неизвестный доброжелатель налил в бутылочку из-под шампуня и подсунул ей в душе.

Если первый случай никого не удивил — пострадавшая была той еще оторвой — то по второму случаю проводилось расследование, Кэсс подозревали, но прямых улик против нее не было.

Третью девочку избили в отдаленном уголке парка, использовавшемся в качестве места для тайного курения и питья пива. Кто-то накинул на нее сзади мешок и отлупил резиновой дубинкой, ранее пропавшей у охранника. Крики ее никто не услышал, свидетелей не было. Приезжала полиция, но Кэсси опять вышла сухой из воды. Хотя с момента издевательства над ней прошел почти год, факты сопоставили и все поняли. Четвертая мучительница со слезах приходила просить прощения, после чего несколько месяцев отрабатывала должок в качестве девочки на побегушках.

Вот такая была Кэсси, хитрая, смелая.

Ничуть не лучше тех уродов, которые позже издевались над ней самой.

О, как бы она хотела все вернуть. Как могла она забыть страдания, причиненные ею, пусть и в порядке справедливой мести по ее тогдашним понятиям. Как мучительно было осознавать, что ее страдания были всего лишь возмездием за ее же поступки. Как легко быть невинной жертвой и как тяжело преступником, осознавшим свои преступления.

Она могла бы расплакаться - если бы у нее были слезы. Она могла бы сжать кулаки — если бы чувствовала свои пальцы. Она могла бы..Пока у нее нет тела, она ничего не может, оно нужно ей, необходимо сию же минуту, любое, поломанное, истерзанное, уж как-нибудь она с ним разберется, ну же!

Бесполезно. Никаких внешних ощущений, кроме душевной боли, сжигающей ее заживо. Ну, хоть бы какое-то облегчение, казалось, целую вечность она терпит эти мучения, вот что значит «адов огонь», невозможно, чтобы он терзал ее вечно.

Внезапно словно какая-то мелодия возникла где-то очень - очень далеко. Так и есть. Нежный голос. Девичий или женский, не разобрать. В темноте проступают мутные очертания предметов. Окно со шторами. Какая-то мебель. Силуэт женщины в длинном белом платье на фоне окне. Женщина протягивает к ней руки, тихо поет какую-то песенку нежным голосом. Потом чуть наклоняется — иди ко мне, милая!Ну, иди же.

Это ее сон. Сон, который снился всю жизнь. Этой женщины не существует. Потому, что этой женщиной могла быть только ее мать. Матери с нежными голосами не бросают своих дочерей на улице в картонных коробках.

Это был всего лишь призрак. Однако Кэсси изо всех сил рванулась к нему.

В нее словно вцепилась какая-то невидимая сила. Тянула, не давала шевельнуться. Уже что-то! Раньше этой скованности не было, она вообще себя не чувствовала. Может, у нее начал восстанавливаться пострадавший спинной мозг?

К черту мозг.

Мама! - Кэсси завибрировала от напряжения, попыталась закричать, приподнялась и...сделала один шаг на неверных шатающихся ногах...

Где она? Какая, на фик, мама. Она стояла по колено в какой-то неторопливо-бурлящей массе, по консистенции напоминавшей то ли тесто, то ли грязь. Цвет массы с трудом можно было определить из-за белесых испарений, витавших повсюду. Кэсс посмотрела вниз. Своих ног она не видела, но поняла, что медленно погружается в эту враждебную густую массу. Нельзя стоять на месте, надо пытаться двигаться. Слишком глупо утонуть в неведомом болоте, предварительно выпав из окна высотки. Кэсс отчаянным усилием вырвала одну ногу из плена, переставила ее и тут же провалилась в какую-то бездонную яму...

Продолжение следует

style= style=