Стихотворение Маяковского о голоде 1921 года

***

Нашла стихотворение В. Маяковского, тема стихотворения - голод в Петербурге. Факты, описанные поэтом, жуткие. Почему в школе об этом стихотворении молчали, да и в вузе помалкивали, догадаться несложно.

***   

«В 1921 году подмосковная монашеская обитель «Отрада и утешение» оказалась на грани голода. Обитатели ее стали забывать вкус хлеба и теперь собирали траву, сушили и толкли ее, из этой трухи пекли лепешки и варили кисель. В сад и огород обители, подставляя лестницы с разных сторон,  лезли через каменную ограду голодные деревенские граждане, чтобы  обрывать яблоки, ягоды, красть капусту. Монахини по ночам сторожили свой сад и огород - на их иждивении оставались  малые дети, немощные старухи и лежачие инвалиды.

В обитель потянулись неизвестные люди конфисковывать оставшийся мед, не имея на то никаких официальных документов. Понять, кто они – мошенники или государственные люди, было невозможно».

В Петербурге тоже было голодно.  Пожилая княгиня Голицына вспоминала:

«В зоопарке умер верблюд, и его мясо было распределено между голодными  жителями города. Мясо лошадей было деликатесом. Однажды вечером я проходила по переулку недалеко от нашего дома и увидела лежавшую там мертвую лошадь. Никто не побеспокоился ее убрать, но когда я проходила  там чуть позже, половины лошади уже не было. Люди приходили, отрезали куски и уносили домой».

***

В.В.Маяковский. Два не совсем обычных случая

Ежедневно как вол жуя,

стараясь за строчки драть,–

я не стану писать про Поволжье:

про ЭТО – страшно врать.

Но я голодал, и тысяч лучше я

знаю проклятое слово – «голодные!».

Вот два, не совсем обычных случая,

на ненависть к голоду самые годные.

Первый. – Кто из петербуржцев

забудет 18-й год?!

Над дохлым лошадьем вороны кружатся.

Лошадь за лошадью падает на лед.

Заколачиваются улицы ровные.

Хвостом виляя, на перекрестках собаки дрессированные

просили милостыню, визжа и лая.

Газетам писать не хватало духу –

но это ж передавалось изустно:

старик

удушил

жену-старуху

и ел частями.

Злился –

невкусно.

Слухи такие и мрущим от голода,

и сытым сумели глотки свесть.

Из каждой пОры огромного города

росло ненасытное желание есть.

От слухов и голода двигаясь еле,

Раз сам я, с голодной тоской,

остановился у витрины Эйлерса –

цветочный магазин на углу Морской.

Малы – аж не видно! – цветочные точки,

нули ж у цен необъятны длиною!

По булке, должно быть, в любом лепесточке.

И вдруг, смотрю, меж витриной и мною –

фигурка человечья.

Идет и валится.

У фигурки конская голова.

Идет. И в собственные ноздри пальцы

воткнула. Три или два.

Глаза открытые мухи обсели,

а сбоку жИла из шеи торчала.

Из жилы капли по улицам сеялись

и стыли черно, кровенея сначала.

Смотрел и смотрел на ползущую тень я,

дрожа от сознанья невыносимого,

что полуживотное это – виденье! –

что это людей вымирающих символ.

От этого ужаса я – на попятный.

Ищу машинально чернеющий след.

И к туше лошажьей приплелся по пятнам.

Где ж голова? Головы и нет!

А возле с каплями крови присохлой,

блестел вершок перочинного ножичка –

должно быть, тот работал над дохлой

и толстую шею кромсал понемножечко.

Я понял: не символ, стихом позолоченный,

людская реальная тень прошагала.

Быть может, завтра вот так же точно

я здесь заработаю, скалясь шакалом.

Второй.–

Из мелочи выросло в это.

Май стоял.

Позапрошлое лето.

Весною ширишь ноздри и рот,

ловя бульваров дыханье липовое.

Я голодал, и с другими в черед

встал у бывшей кофейни Филиппова я.

Лет пять, должно быть, не был там,

а память шепчет еле:

«Тогда в кафе журчал фонтан

и плавали форели».

Вздуваемый памятью рос аппетит;

какой ни на есть, но по крайней мере – обед.

Как медленно время летит!

И вот я втиснут в кафейные двери.

Сидели

с селедкой во рту и в посуде,

в селедке рубахи,

и воздух в селедке.

На черта ж весна, если с улиц люди

от лип сюда влипают все-таки!

Едят,

дрожа от голода голого,

вдыхают радостью душище едкий,

а нищие молят: подайте головы.

Дерясь, получают селедок объедки.

Кто б вспомнил народа российского имя,

когда б не бросали хребты им в горсточки?!

Народ бы российский

сегодня же вымер,

когда б не нашлось у селедки косточки.

От мысли от этой

сквозь грызшихся кучку,

громя кулаком по ораве зверьей,

пробился, схватился, дернул за ручку –

и выбег, селедкой обмазан –

об двери.

Не знаю, душа пропахла, рубаха ли,

какими водами дух этот смою?

Полгода звезды селедкою пахли,

лучи рассыпая гнилой чешуею.

Пускай, полусытый, доволен я нынче:

так, может, и кончусь, голод не видя,–

к нему я ненависть в сердце вынянчил,

превыше всего его ненавидя.

Подальше прочую чушь забрось,

когда человека голодом сводит.

Хлеб! –

вот это земная ось:

на ней вертеться и нам и свободе.

Пусть бабы баранки на Трубной нижут,

и ситный лари Смоленского ломит, –

я день и ночь Поволжье вижу,

солому жующее, лежа в соломе.

Трубите ж о голоде в уши Европе!

Делитесь и те, у кого немного!

Крестьяне,

ройте пашен окопы!

Стреляйте в него

мешками налога!

Гоните стихом!

Тесните пьесой!

Вперед врачей целебных взводы!

Давите его дымовою завесой!

В атаку, фабрики!

В ногу, заводы!

А если

воплю голодных не внемлешь,–

чужды чужие голод и жажда вам,

он

завтра

нагрянет на наши земли ж

и встанет здесь

за спиною у каждого!

1921

***