[465x700]
Тошка считает меня соавтором Капиного чепчика. Я говорю ей - да ты очумела, девочка? А самому приятно... Ну, раз она сама меня таковым считает, то вот, на правах соавтора показываю:
КАПИНА СКАЗКА
Вот оно, счастье…
Так думает весной Капа Провансаль, открывая окно спальни в садик, и легонько улыбается этой небогатой мысли. Садик, признаться, такой же непутевый и бестолковый, как и сама Капа. Ну кому в голову придет посадить розовые кусты вперемешку с петрушкой? А сирень – с кактусами? Но ведь растут же, вот в чем фокус. И даже цветут, что совсем уже, конечно, наглость. Правда, какое-то супер-пуперное чопорное дерево с длинным и несколько неприличным басурманским названием из дорогущей оранжереи госпожи отставной королевы Селёдкиной расти не соизволило и благополучно засохло в назидание Капиному кошельку. Это было обидно, да – но зато палка, которую барышня Провансаль вкопала рядом с этим саженцем (которое с неприличным названием) и к которой для опоры привязало его (ну, то, что с неприличным названием) отлично так укоренилась, выкинуло по весне листочке и – нате вам, здрастьте: ясень. Растет себе в небо аккурат рядом вишней. Кстати, вам про нее никто ничего не рассказывал? Да ведь пол Имбирвилля крутило пальцами у висков, когда Капа на третий лунный день закопала у забора косточки из вишневого варенья…
Вот оно, счастье…
Так считает летом Капа Провансаль, накрывая на террасе огромный круглый стол прабабушкиной шалью с кистями, которые считались старомодными еще в прабабушкину молодость, и еле слышно смеется этим своим подсчетам: чашек из новых сервизов, конечно же, опять не хватит на всех, кто через полчаса сядет пить чай. И она вынимает из потертого буфета все эти разрозненные чайные пары, которые ставили туда три – а может быть, и четыре поколения семьи. Тоненький белый фарфор с нежными полустертыми незабудками на выпуклом бочку – маргаритки вдоль ободка – золотая паутинка поверх лавандовых букетиков – нестерпимо алые маки на самом донышке… Каждая чашка, каждое блюдечко, каждая розетка для варенья несут на себе ауру рук, которые их касались. А губы? Разве от них не остается след мечтаний и потаенных мыслей? Губную-то помаду можно смыть, а вот смывается ли отпечаток судьбы? И вот ты подносишь к лицу чашку чая, вдыхаешь аромат мяты, имбиря и мёда, собираешься сделать глоток и… и видишь как рыженькая девочка с содранной в кровь коленкой прячет в карман фартука правую руку со следами масляной краски, а еще – как женщина с заплаканными глазами сжимает губы и вздрагивает всем телом, ломая крохотный ключик в замке шкатулки с письмами. И ты вдруг неожиданно понимаешь, почему на картине в кабинете местного отца Энджи у Христа на ступнях и ладонях нет крови, и отчего тетушка Тилли до самой смерти не разрешала почтальону подходить к калитке их дома. Кто это придумал – что посуда бьется к счастью? Счастье – выпить за счастье на золотой свадьбе из тех же фужеров, из которых пили на свадьбе изначальной. Счастье – напоить счастливо смеющегося сына из той же чашки, из которой пила в детстве сама. А какое же счастье в осколках? Все то, что по-настоящему хрупко, не должно биться, нет, не должно…
Вот оно, счастье…
Так рассуждает осенью Капа Провансаль, спрыгивая на кухне с венского стула позапрошлого века, на который она забиралась, чтобы поставить на самую верхнюю полку самую пузатую и красивую рыжую тыковку и смущенно усмехается – себе, своему отражению в медном кофейнике, а заодно уж и тыковке. И тыковка, клянусь, тоже усмехается в ответ: на этой глупой кухне, где пахнет ванилью, кофе, яблоками, копченой колбасой, мёдом, свежевыглаженным бельем, горячим хлебом и розовым маслом, на этой кухне возможно все. Разумеется, здесь нет ни грамма порядка или там здравого смысла: имбирный корешок и горстка душистого горошка лежат в верхнем ящике комода между серебряными ложками, льняными салфетками и кучей винных пробок, на которых написаны даты, по случаю которых они были вынуты из бутылок. Варенье из розовых лепестков хранится между томиками труверов – для галантности, усмехнется Капа, если ее хоть кто-нибудь спросит: зачем? Усмехнется, а сама положит под скатерть очередной кленовый листок – именно так она записывает рецепты фирменных блюд. А вон в том углу висят пучки и вязаночки всевозможных засушенных травок - прованских, не очень прованских и уж совсем даже ни к селу, ни к городу. Что, скажем, делает на этой кухне сухая полынь? Честный ответ, конечно же, глуп: ее серебристо серый цвет очень нравится Капе в сочетании с гроздочкой рябины, а сама рябина очень трогательно смотрится на воон той акациевой ветке, а ветку она принесла…
Вот оно, счастье…
Так напевает зимой Капа Провансаль, развешивая на огромной елке в гостиной сердечки, шитые из памятных вещей этого года, и украдкой посматривает, плотно ли закрыта дверь в детскую – самое время положить в выставленные за порог носки санта-клаусовские гостинцы, а попробуйте сделать это, если из-за двери доносится с трудом сдерживаемое сопение Марты и Шарля, хихиканье Лотти и Альхена и жалобный голос младшенькой, Анны Марии, которая требует, чтобы старшие дети пропустили ее к замочной скважине: на прошлый новый год Анна Мария еще не умела ходить и участия в засаде на Санта-Клауса по малолетству не принимала. Капа старательно прячет улыбку, делает вид, что она ничего не слышит, не видит, не понимает и продолжает украшать елку всяческими сокровищами, вынимаемыми из большущего плетеного сундука. Бумажными фонариками, среди которых есть и тот, который она сама склеила несколько десятков лет назад. Самодельными бусами из желудей, рябины, ракушек, перышек и черешневых косточек. Золочеными шишками. Прапрабабушкиными стеклянными шарами со слегка облупившейся краской, которые прапрадедушка выиграл на городской ярмарке. Райскими птичками с выгоревшим оперением, которые подарил Капин батюшка Капиной матушке на рождение дочери. Бантиками из ее, Капиного, подвенечного платья. Если учесть конфеты, имбирные пряники, орехи в золотой и серебряной фольге, а также помандеры – апельсины с воткнутой в них гвоздикой, то придется честно признаться: елка получается столь же бестолковой, как и Капина кухня, как чайный буфет, как ее садик и, будем уж честными до конца, она сама. Капа легонько вздыхает: интересно, говорят ли люди, которых она любит, «вот оно, счастье» про неё саму? Но додумывать эту мысль ей не очень-то и хочется: из детской уже довольно давно слышится сонное дыхание. Капа поднимает с пола детские носки и начинает вынимать из рождественской корзинки припасенные подарки. Итак, о чем же просила Санту-Клауса маленькая Анна Мария?
Вот оно, счастье…
Именно это хочет сказать Капа Провансаль, вот уже и губы вздрогнули, и почти сложились в улыбку, и – ах… Нет, не сказала.
Слов так мало, а сказать хочется так много. Но вот нужно ли?
Счастья так много, а счастливых людей так мало. Разве так можно?
Это простые вопросы, на них наверняка есть простые ответы: да или нет. Куда уж проще. В этом-то и вся сложность.
Вот оно, счастье...
Капа Провансаль.
Рост 37 см, грунтованная бязь, роспись акрилом, наполнитель холлофайбер, всевозможный текстиль происхождения, пожелавшего остаться неизвестным.
