Это цитата сообщения Dmitry_Shvarts Оригинальное сообщение
Владимир Высоцкий: «Мне скулы от досады сводит...» /продолжение/
начало здесь
В 1975 году Юрий Петрович Любимов, улетавший в Италию ставить в «Ла Скала» оперу «Под палящим солнцем любви», пригласил на Таганку Анатолия Эфроса, который и поставил чеховский «Вишневый сад» с Аллой Демидовой – Раневской и Владимиром Высоцким – Лопахиным.
Демидова вспоминала, как замирал зал, когда Высоцкий-Лопахин подходил к авансцене и тихо говорил: «Иной раз, когда не спится, я думаю: «Господи, ты дал нам громадные леса, необъятные поля, глубочайшие горизонты, и, живя тут, мы сами должны бы по-настоящему быть великанами».
Анатолий Эфрос говорил:«Бог мой, какая в этом человеке сидела силища! – Я купил! – ликовал он. – Погодите, господа, сделайте милость, у меня в голове помутилось… Вишневый сад теперь мой! Мой!.. Скажите мне, что я пьян, не в своем уме… Не смейтесь надо мной!..И Высоцкий хохочет, топочет ногами, пускается в пляс и поет…»
«Какие-то слова он действительно почти пел, — пишет Алла Сергеевна Демидова. – Тянул-тянул свои, согласные на хрипе, а потом вдруг резко обрывал. А как он исступленно плясал в этом монологе!» Александр Гершкович из Гарвардского университета записал по памяти «песню» Высоцкого на слова Антона Павловича Чехова:
Ах-х Ермолай,
битый, малограмотный
Ерм-м-олай,
который зимой
бос-с-иком бегал-л-л…
Я купил имение,
где дед и отец
были рабами,
где их-х не пускали
даже в кух-х-ню…
Эй, музыканты, играйте,
я ж-желаю вас слушать!
Приходите все смотреть,
как Ер-р~моляй Лопахин
хватит-т топором
по виш-шневому сад-ду…
Настроим мы дач-ч,
и наш-ш-и внуки и правнуки
увидят здесь
н-н-новую жизнь…
Музыка, иг-г-грай!
Многие сегодня вспоминают окончание Высоцким Школы-студии как триумф. «Его приглашали к себе сразу несколько театров», — говорил и Артур Сергеевич Макаров, видевший дипломные спектакли с участием Владимира.Но вот мнение Владимира Комратова, однокурсника Высоцкого:«У него был всплеск, когда он сыграл Порфирия Петровича, на втором курсе. Всем нравилось. Белкин (Абрам Александрович Белкин, преподаватель русской литературы, крупный специалист по Достоевскому) был в восторге, вообще это считалось одной из удач экзамена. А вот мне не очень нравилось, потому что он был всегда как-то внутри себя. Он не был абсолютно живым. Я не все видел из его ролей, но из того, что я видел, мне понравились только две последние его работы – Жеглов и Дон Гуан.
Бубнова он тоже хорошо играл, но не могу сказать, что потрясающе. Понимаете, если бы он блистательно закончил Школу-студию, у него не было бы таких сложностей с устройством на работу.Володя жил эмоционально. Он не был хорошим учеником, не был плохим – он так плыл… Если бы мне тогда сказали, что теперь я буду рассказывать о Высоцком, да никто из нас тогда этого и предположить не мог! Потому что на курсе были талантливее его, интереснее.
Когда Володя играл в дипломных спектаклях, он играл роли не то чтобы самые главные.
Никулин в книге о Массальском написал, что Павел Владимирович любил его, Вильдана и Высоцкого. Это неправда. Массальский действительно любил Вильдана, это правда, — так посмотрите, какие он роли сыграл. Он любил Жору Епифанцева, это правда, и он очень переживал, когда Жора ушел сниматься и должен был вернуться на другой курс (Георгий Епифанцев, в порядке исключения, снимался на третьем курсе в фильме Марка Донского «Фома Гордеев» в заглавной роли. После съемок ему удалось «догнать» сокурсников). У него были свои любимцы, но в их число не входили ни Высоцкий, ни Никулин. То, что Павел Владимирович любил Высоцкого, — это легенда. Тогда бы Высоцкий другие роли получал. Когда педагог любит, он думает: «Надо ему что-то дать, чтобы он выпустился интересно».
Борис Михайлович Покровский, сотрудник Школы-студии, свидетельствует: «Распределение обычно бывало в марте – апреле. Те, кого забирал МХАТ, уже ушли, а оставшиеся бегали по московским театрам – показывались…Володю, хоть он и учился нормально, устроить в театр было трудно из-за его внешних данных: тяжелый прикус, тяжелая челюсть, небольшой рост».
А вот наблюдение, никого не опровергающее, но вносящее интересный поворот в историю периода театрального студенчества Владимира Высоцкого. Слово Геннадию Яловичу:«Учился хорошо, вернее сказать – легко. Лекция заканчивается, и почти всегда рядом с преподавателем – Володя, все еще что-то доспрашивал. А еще он был трудяга. Высоцкому всегда безумно хотелось делать то, чего он не умел, и он это делал! Он сам создавал себя, даже чисто физически. Постоянно какие-то резинки, гири… Он физически стал мощнее, чем в нем это было заложено природой».
[592x393]
Он пока лишь затеивал спор,
Неуверенно и не спеша.�
[595x375]
Пока все еще было, как в школе… Учебный год состоял из четырех четвертей, как ему и положено. В первой четверти можно и дурака повалять, ничего страшного – в конце полугодия подналечь и получить хорошую оценку в табель. Ну, даже если и упустил полугодие – впереди еще и третья, и четвертая четверть! А Володе нередко удавалось исправлять положение и в самом конце учебного года, после блестящего спурта на экзамене!
Только однажды чуть не опростоволосился – в десятом классе, когда на вечере в соседней женской школе, посвященном годовщине Октябрьской революции, вылез на сцену и прочел с кавказским акцентом смешную пародию на классическую басню Крылова. Всех развеселил, девчонки визжали от восторга, а сам схлопотал «трояк» в четверти по поведению. И только болезнь директора школы Надежды Михайловны Герасимовой избавила его от неприятностей в конце года…Кстати сказать, это та самая Герасимова, которая еще много лет историю преподавала. Это она, однажды устроив выволочку сбежавшим с урока за компанию, сказала вполне серьезно: — А если бы вас за компанию позвали в Кремль и предложили взорвать Мавзолей, вы бы тоже согласились?..
Итак, Владимир Высоцкий входил в шестидесятое десятилетие ХХ века, закончив, как он полагал, первую четверть своего пути. Он не знал, что это была уже середина отпущенной ему жизни. Пошкольному – полугодие… А оставалось – по программе – пройти три четверти пути.Тут-то и подстерегла его тройка по поведению…А еще он был влюблен…
У меня гитара есть – расступитесь, стены!
Век свободы не видать из-за злой фортуны!
Валерий Перевозчиков рассказывал историю интервью на Пятигорском телевидении в сентябре 1979 года.
«Позвонила в молодежную редакцию Римма Васильевна Туманова (тогда она работала диктором):
— Валера, вы не хотите записать интервью с Высоцким?
— Римма Васильевна! Конечно!!!
— Он приедет, будет петь… но чтобы состоялся разговор… В общем, Володя сказал, что собеседник должен быть не очень глупым.
— Ну, вы, похвалите меня…
— Нет, вот тебе телефон, звони сам.
Набираю номер.
— Да?!
— Здравствуйте, Владимир Семенович! Я тот человек, который обязан оказаться не дураком…
— Хм… неплохое начало. Я приеду за час до записи – все обговорим.
К рассказу Перевозчикова следует добавить, что ровно год назад Высоцкий уже был в Пятигорске и выступал в Зеленом театре. Тогда местное телевещание им не заинтересовалось. Да и другие студии и центральные, и местные – не торопились снимать Высоцкого. В данном случае все произошло благодаря инициативе Вадима Ивановича Туманова, известного золотопромышленника, к 1979 году ставшего одним из ближайших друзей Владимира. А Римма Васильевна, сосватавшая эту встречу молодежной редакции, — жена Вадима Туманова.Весь сентябрь и середину октября Театр на Таганке провел на гастролях в Грузии. Публика, довольно прохладно принимавшая спектакли, ломилась зато на концерты Высоцкого. В частности, сразу же после Пятигорска, 15 сентября, у него начинаются выступления во Дворце спорта Тбилиси по три концерта в день пять дней подряд.
График жизни был очень жестким – и все-таки Высоцкий вылетает в Пятигорск. Хотелось высказаться, подстегивало то, что всего лишь месяц с небольшим он чуть не умер в среднеазиатском городе Навои. Фактически он умер – был зафиксирован сердечный приступ с полной остановкой сердца. К жизни его возвратил врач Анатолий Федотов, сделавший укол сильнодействующего средства прямо в сердечную мышцу. А попал в эту поездку Федотов попросту случайно, робко попросившись перед самым отъездом в Москве.
— Ну, о чем речь, Толян! – сказал Высоцкий. – Поехали!
Федотов поехал – и оказался единственно нужным человеком.Счетчик жизни Владимира Высоцкого отныне щелкал с отвратительной поспешностью, на благоглупости времени уже не оставалось. Отсюда и несколько нетактичный «заказ»: в качестве собеседника получить не самого глупого интервьюера.К счастью, Валерий Перевозчиков таковым и оказался. Готовясь к беседе, он предусмотрительно взял за основу вопросы из анкеты самопризнаний семьи Федора Михайловича Достоевского.
В 11 утра 14 сентября 1979 года молодой человек в очках и с прической в стиле «Биттлз», волнуясь, сказал в. телекамеру:
— Сегодня у нас в студии человек, которого мне не надо представлять, — Владимир Высоцкий.
— Добрый день! Или вечер, смотря в какое время будет передача, — включился в действо Владимир Семенович, ослепительно яркий на цветных отечественных мониторах в своей голубой заграничной рубашке с погончиками.
— Владимир Семенович, — повернулся к нему Валерий, — у нас существует такая традиция: всем гостям (О, Боже! У всех одна и та же традиция!) задавать вопросы нашей, тоже традиционной, анкеты. Первый из них: какова отличительная черта Вашего характера?
— И вы всем такие вопросы задаете?! – удивился Владимир Семенович. — Отличительная черта характера? То, что приходит первое на ум, — это желание работать… Думаю, что так… Желание как можно больше работать. И как можно чаще ощущать вдохновение. И чтобы что-то получалось… Может быть, это не черта характера, но, во всяком случае, это мое горячее желание.
— Ваше представление о счастье?
— Это я вам могу сказать. Счастье – это путешествие, необязательно из мира в мир… Это путешествие, может быть, в душу другого человека, путешествие в мир писателя или поэта… И не одному, а с человеком, которого ты любишь… Может быть, какие-то поездки, но вдвоем с человеком, которого ты любишь, мнением которого ты дорожишь.
Примерно в то же время, но в другом месте и при других обстоятельствах Владимир Семенович выразил эту мысль так:
— Самое большое счастье на свете – это общение… С друзьями, с теми, кто тебе дорог. В конце концов приходишь к этому. Это все, что осталось… Его молодому собеседнику мысль показалась не лишенной красоты, но уж очень аскетичной. Сегодня понятно, что в предчувствии ухода многие ценности для человека теряют смысл, переходят в категорию дополнительных радостей…
Фрагмент из пятигорского интервью:
«— А когда появилась гитара?
— Вы знаете, гитара появилась совсем случайно и странно. Я давно, как все молодые люди, писал стихи. Писал много смешного. В театральном училище писал громадные капустники, которые шли по полтора-два часа. У меня, например, был один «капустник» на втором курсе – пародии на все виды искусства: оперетта, опера… Мы делали свои тексты и на темы дня, и на темы студийные, и я всегда являлся автором. То есть писал комедийные вещи с какой-то серьезной подоплекой давно и занимался стихами давно, с детства. Гитара появилась так: вдруг я однажды услышал магнитофон, тогда они совсем плохие были, магнитофоны, сейчас-то мы просто в отличном положении, сейчас появилась аппаратура – и отечественная, и оттуда – хорошего качества! А тогда я вдруг услышал приятный голос, удивительные по тем временам мелодии и стихи, которые я уже знал. Это был Булат.
И вдруг я понял, что впечатление от стихов можно усилить музыкальным инструментом и мелодией. Я попробовал это сделать сразу, тут же брал гитару, когда у меня появлялась строка. И если она не ложилась на ритм, я тут же менял ритм, и увидел, что это даже работать помогает, то есть даже сочинять – с гитарой. Поэтому многие люди называют это песнями. Я считаю, что это стихи, исполняемые под гитару, под рояль, под какую-нибудь ритмическую основу… Я сейчас очень многословен, потому что не знаю, когда еще придется побыть здесь, у вас в гостях, и поэтому я хочу объяснить уже все до точки, докопаться до сути… Вот из-за чего появилась гитара. А когда? Уже лет четырнадцать. После окончания студии».
Фрагмент этого интервью приводится в работе Евгения Канчукова «Приближение к Высоцкому». Кстати, пятигорская пленка была размагничена вскоре после смерти Высоцкого, осенью 1980 года.Итак, слово вдумчивому и дотошному исследователю Евгению Канчукову:«Это, конечно, апокриф. Причем даже не потому, что в других случаях В. Высоцкий вспоминал какие-то иные истории о своей первой гитаре, что, впрочем, тоже было. Скажем, на одном из выступлений он рассказал, что «… начал (я) играть на гитаре, потому что (когда) учился в студии, сказали, что мне когда-нибудь это понадобится. Мне прочили такую популярность, как <…> у Жарова, а необходимо в связи с этим играть на инструменте…» и т. д.
Но дело, повторяю, даже не в этом, потому что еще до осмысленной работы над своими песнями Высоцкий очень многим запомнился, а кое-кому так даже надоел своей гитарой, без конца терзая ее одним и тем же популярным мотивчиком (называют, скажем, песню Н.Сличенко «Ехал цыган по селу верхом…»), набивая таким образом «подушечки», как он сам выражался, имея в виду при этом подущечки пальцев.Нарабатывая себе репертуар, он вдруг не без удивления, полагаю, обнаружил, что некоторые из так называемых «блатных» песен, которые охотно пелись в ту пору в московских компаниях, на самом деле имеют вполне определенных и весьма интеллигентных при этом авторов, что, кстати сказать само по себе вовсе не исключительное явление в русской культуре, характерное только для этого периода.
[594x465]
Д. С. Лихачев в своих воспоминаниях особо заметил, в частности, что член-корреспондент АН СССР, известный литературовед Леонид Тимофеев, в молодости сочинил чрезвычайно популярную в подонках общества – у шпаны – песенку:
Купите бублички,
Горячи бублички,
Гоните рублички
Ко мне скорей.
И в ночь ненастную
Меня несчастную,
Торговку частную,
Ты пожалей…».
(Константин Паустовский писал в четвертой книге «Повести о жизни» «Время больших ожиданий»:«На эстраде оркестр играл попурри из опереток, потом заиграл знаменитую песенку Ядова «Купите бублики». Я. С: Ядов был известным одесским эстрадным автором, писал и для Л. Утесова».)«Под музыку «Бубличков», — продолжает свой рассказ Д. С. Лихачев, — в 20-е годы танцевали фокстрот, а в Соловецком театре отбивала чечетку парочка – Савченко и Энгельфельдт. Урки ревели, выли от восторга…»
То же касается и репертуара 1950-х годов. Так, например, «Шумит ночной Марсель» был написан Н. Эрдманом, «Девушка из Нагасаки» («Он капитан, и родина его – Марсель…») – В. Инбер и т. д. Попутно, пожалуй, следовало бы заметить, что невежество Высоцкого в этом смысле не было чем-то исключительным.Об одном из вечеров тех лет вспоминает Инна Гофф:«…Нас позвали послушать Рязанова. Оказалось, что он играет на гитаре и охотно поет в компании. Такая компания подобралась. Пригласили и нас. Когда после ужина все приглашенные собрались в чьем-то просторном номере и Эльдар взял в руки гитару, вошла Вера Инбер в голубом вязаном платье.
— Я вам не помешаю?
[593x427]
Она устроилась в уголке у двери. И вскоре все забыли о ней, слушая старинные романсы, городской песенный фольклор, тогда еще не существовало такого понятия, как «авторская песня». И песен Булата Окуджавы мы еще не знали. А скорее, их еще и не было…Некоторые из собравшихся, тут слушали Рязанова не впервые. Посыпались заказы. И хотя лоб Эльдара уже оросили капельки пота, а рубаха взмокла – топили жарко, — он покорно исполнял просьбы спеть ту или иную песню или романс. — Нагасаки! – выкрикнул кто-то.И другие подхватили: «Нагасаки! Нагасаки!»
[590x343]
Рязанов смущенно покосился в сторону двери. Там сидела Вера Инбер. Он даже проговорил что-то, как бы заранее извиняясь перед ней за песню, которую вынужден спеть.Нет, не все забыли о том, что здесь сама Вера Инбер. Интеллигентная, пожилая поэтесса…
Но продолжали упрашивать. И Рязанов запел:
Он юнга, родина его – Марсель.
Он обожает ссоры, брань и драки.
Он курит трубку, пьет крепчайший эль
И любит девушку из Нагасаки…
Эльдар опять покосился в сторону двери и, поперхнувшись от неловкости, продолжал:
У ней такая маленькая грудь,
На ней татуированные знаки…
Но вот уходит юнга в дальний путь,
Расставшись с девушкой из Нагасаки…
У-уф!.. Оставалось теперь спеть до конца. Конец, как и подобает песенке такого сорта, был самый мрачный. Не лишенный, впрочем, социальной окраски:
Приехал он. Спешит, едва дыша,
И узнает, что господин во фраке
Однажды вечером, наевшись гашиша,
Зарезал девушку из Нагасаки.
Он кончил петь, и от дверей раздался протяжный, мечтательный возглас-вздох: «А чьи слова-а?..»
[579x388]
Да, то были стихи Веры Михайловны Инбер — продолжает Инна Гофф. – Стихи, напечатанные в Одессе, в 1922 году. В книге, названной ею «Бренные слова». Она есть у меня. Величиной с ладонь, без обложки, пожелтевшая книжица. С пометкой букиниста на последней странице. Я обнаружила ее уже после. Прочтя заголовок, вспомнила зимний вечер, песни под гитару и подумала о тщете споров о вечном и бренном…»
И хотя текст песни о девушке из Нагасаки, аккуратно воспроизведенный Инной Гофф в его оригинальном виде, на самом деле исполнялся, (в том, числе и Высоцким) с сильными искажениями и переделками, он все же не был текстом «из подворотни».
Вообще, фамилии авторов некоторых песен раннего репертуара Высоцкого (а самые «блатные» из них, как это, ни странно, имеют авторов) надо бы знать тем, кто и по сей день выставляет его «блатную старину» как доказательство безнравственности. Потому что, конечно, «Рыжая шалава» Высоцкого просто воплощение невинности в сравнении с «Девушкой из Нагасаки».Для самого же Высоцкого это открытие, думаю, было лишним подтверждением того, что воистину «не боги горшки обжигают».
Где-то в самом конце 1950-х годов «литературная» и «инструментальная» линии в судьбе Высоцкого окончательно сошлись, дав ему разрешительный импульс к собственному творчеству, которое имело на первых порах, впрочем, весьма робкий характер и выражалось в том, что «…в песнях, которые пел Володя, — отмечал А. Макаров, — вдруг возникали новые куплеты. В песне было, скажем, пять-шесть куплетов, а (он) пел их восемь-девять. Когда его спрашивали, откуда он их знает, Володя отвечал: «Не знаю откуда!» Потом выяснялось, что он их сам сочинил…» (А. Макаров).
Жажда первенства, «первых рядов», столь характерная для Высоцкого, как видим, вновь проявилась в сочетании с мучительной неуверенностью. Это «не знаю откуда!», взятое в контексте легкой и в общем доброжелательной атмосферы общения, царившей в компании Л. Кочаряна, думаю, точно отражает внутреннее состояние Высоцкого тех лет. Хитрость такого рода, конечно, была следствием желания самоутвердиться и одновременно боязни, что обнаруженное авторство обесценит сделанное в глазах компании.
Хотя в целом авторство, в том числе и свое собственное, было для Высоцкого принципиальным моментом. Не случайно, думаю, в его репертуаре практически отсутствовали так называемые «авторские» песни современников: он никогда не пел столь любимого им Булата Окуджаву (во всяком случае, не делал этого при включенном микрофоне), только однажды, насколько я знаю, исполнил песню чрезвычайно популярного тогда Александра Галича («Чувствую с напарником – ну и ну…») и очень не любил, когда его собственные песни исполнял кто-нибудь другой, даже если это происходило по необходимости в фильмах и спектаклях, для героев которых они, собственно, и писались. И тем более не терпел, если это случалось в компаниях при живом, что называется, авторе.
Неудивительно поэтому, думаю, и то, что вопрос об авторстве встал сразу же после появления в репертуаре Высоцкого действительно «своей» песни, которая понравилась друзьям и «авторские права» на которую ему пришлось доказывать с помощью И. А. Кочарян, присутствовавшей при написании «Татуировки».
Впрочем, вот что вспоминает сама Инна Александровна: «…Я просто помню, как была написана самая первая песня. Это было в 1961 году. Я хорошо это помню, потому что Лева работал тогда над «Увольнением на берег», а Володя там снимался. <…> И вот тогда Володя написал эту песню «Татуировка». Причем он подошел ко мне и говорит: «Иннуль, ребята не верят, что это я написал, ты уж подтверди»…».
В ближайшие несколько лет, до тех пор пока его не стали узнавать, вначале по имени а после и в лицо, и по голосу, Высоцкому часто приходилось прибегать к услугам друзей, чтобы подтверждать свое авторство. Причем ситуации, в которых, такое подтверждение требовалось, были порой самые, невероятные, вплоть до назревающего мордобоя, из которого удавалось выкрутиться, как в романе, только благодаря тому, что шпана знала песни Высоцкого.
Все эти знаки растущей популярности, а впоследствии и славы, конечно, радовали его, заслоняя на время то главное, что приобрел он благодаря встрече стихов и гитары. Только спустя годы осознает он, что же действительно произошло в его судьбе тогда, в самом начале шестидесятых годов. Иначе Бог весть, чем кончил бы Вовчик Высоцкий, шванц, хвостик, безотказный парень, свой в доску, душа любой компании, уже тогда много пивший, любящий, чтоб вокруг были люди и чтоб эти люди восхищались им, ценили его, сам дорожащий их вниманием, всегда устремленный к первенству, не терпящий в то же время малейшей конкуренции и т. д., и т. п.
Говоря об этом, невольно вспоминаешь строки из «Черновика эпитафию» А. Галича:
…как легко мне было сломаться,
и сорваться, и спиться к черту!
…Песни Высоцкого, появившиеся, думаю, все же не по внутреннему велению души автора, а по требованию извне, как бы заказанные ему той суетной и шальной жизнью, которая кипела вокруг него, и рожденные им в погоне за популярностью, эти песни странным образом подействовали на него самого… Позволив добиться всего, даже того, что может быть, и не мерещилось, и не грезилось ему вначале, они вместе с тем заставили его «выделаться в человека» (Ф. М. Достоевский), которого теперь, уже без скобок, называют совестью той эпохи. Так, желая рассмешить, развеселить друзей, развлекая и угождая им, Высоцкий открыл самого себя, песни стали для него чем-то вроде дневника, куда заносились смешные сценки, горькие наблюдения, где отражались душевная смута и ясность мысли, на страницах которого живые слезы и кровь размывают строки вперемешку с водой, которой там тоже, увы, немало. Стихотворные строки вдруг исподволь обнаружили свое, истинное предназначение, уведя его в такие лабиринты его же собственной души, где впору с ума сойти!Куда, впрочем, никто из тех, кто в своем уме, и не сунется.Нет, не удержаться от послесловия к Евгению Канчукову.
Известно, что поспорить с кем-либо об истине всегда приятнее и легче, чем искать ее заново. Изрядная часть литературного наследия человечества так и появилась на свет Божий – в споре с предшественниками, в пику уже написанному. Особенно же плодотворно спорится не с первоисточниками, а с критикой. И все же…
Скрупулезные, основательные наблюдения автора, много цитированного выше, грешат некоторой непоследовательностью – словно бы хочет человек объясниться в любви, но для этого перебирает все недостатки предмета своей симпатии, всякий раз подчеркивая, как велика его любовь, если и таких изъянов не бежит!
Или размышляет некий ученый муж о происхождении видов и человека, опираясь на учение Дарвина, но при этом весьма скептически настроен относительно самого существования «недостающего звена» между обезьяной и человеком. И получается у него венец творения, вставший с четверенек в результате внешних причин, чудесным образом потребовавших от него этого акта эволюции.
Потом-то он, этот «хомо сапиенс», и сам понял преимущества своего нового, вертикального положения – и уже вполне самостоятельно стал совершенствоваться, с помощью различных трудовых процедур и упражнений вырабатывая из своей морщинистой лапы гладкую и красивую ладонь с тонкими музыкальными пальцами.В общем, какой-то «фридрих энгельс всмятку»…
Хочется напомнить, что ко времени «Татуировки» Владимир Высоцкий уже далеко не «хвостик», коим пребывал в 1954-1958 годах. Да, мог и в магазин сбегать, но мог сидеть и говорить с Андреем Арсеньевичем Тарковским часами… А тот был строг к своим собеседникам.
[575x1032]
Да, была маска – и долго еще не мог он отодрать ее от своего сформировавшегося вполне человеческого лица. А то, что говорил в форме лекций по линии общества «3нание» со сцены, так то и делить надо на это самое «знание»! И уж особенно не принимать на веру воспоминателей, по возможности проверяя их свидетельства, по совету Пушкина, архивными изысканиями. И еще – сохраняя логику поступков самого Высоцкого, хоть и с черного хода, но идущего «прямо в короли».