Сталинская выволочка
Ранним апрельским утром 1942 г. заместитель наркома и начальник управления особых отделов НКВД СССР Виктор Абакумов был вызван к Сталину. Эта весть не предвещала ничего хорошего поднаторевшему в смене настроений "вождя" малограмотному, но хитрому и крайне жестокому руководителю советских спецслужб. Обычно Сталин, даже в годы войны, ночевал на своей кунцевской даче, просыпался поздно, приезжал в Кремль в лучшем случае к полудню, но зато засиживался в своем кабинете подчас до рассвета. Столь ранний вызов означал, что Верховный Главнокомандующий пребывал в состоянии беспокойства или гнева, а, может быть, того и другого вкупе, что он, против обыкновения, провел ночь в своей кремлевской квартире и спал мало, если спал вообще.
Абакумов понимал, что его голова может оказаться на плахе. Он совершенно не представлял себе причины или причин возможного высочайшего гнева, но таковой причиной могла оказаться любая мелочь, возведенная в принципиальный ранг. По знаку секретаря Сталина Александра Поскребышева чекист вошел а кабинет и по-военному представился. Сталин не ответил. Он сделал вид, что не заметил посетителя и молча продолжал мерно прохаживаться по ковровой дорожке в течение нескольких минут. Вслед за этим, подойдя к Абакумову вплотную, тихим и в то же время яростным голосом "вождь" спросил: "Что вы чувствуете, товарищ Абакумов, когда ваши подчиненные вам врут?" Характер поставленного вопроса явно означал, что Сталин обвинял самого Абакумова во лжи. Правда, всего через несколько минут дело начало разъясняться. Но минуты эти показались страшно напуганному холую-палачу вечностью.
Тихий, поначалу скрываемый гнев Сталина прорвался наружу, он ругал Абакумова самыми грязными словами. Тому хотелось упасть на колени и умолять о пощаде, о державной милости. Но было хорошо известно, что такое поведение может привести только к еще большему державному гневу владыки. Наконец, лишь слегка успокоившись, Сталин объяснил: "Ваши люди осенью прошлого года доложили мне, что при отступлении из Смоленска все ценное вывезли на восток, а сейчас выясняется, что забыли партийный архив! Отдали фашистам самое ценное оружие! По Вашим глазам вижу, что Вы не представляете, во что это ротозейство обойдется нашей партии и государству!" Действительно, Абакумов не понимал причин, почему Сталин был разъярен утратой всего лишь какого-то склада старых бумаг.
Гроза, впрочем, миновала Абакумов на своих ногах не только вышел из сталинского кабинета, но и добрался до собственного на Лубянке (которая именовалась тогда площадью Дзержинского). В то время Сталин ценил этого малограмотного, имевшего лишь четырехклассное образование, беспощадного организатора массовых репрессий, не гнушавшегося лично допрашивать обвиняемых и зверски их избивать.
Через непродолжительное время перед заместителем наркома стоял навытяжку главный архивариус Центрального государственного архива Октябрьской революции и социалистического строительства СССР, большевик с дореволюционным стажем Иосиф Перельман, который считался крупнейшим экспертом в области архивного дела. Формально Перельману как будто ничего не могло грозить, так как система партийных архивов находилась вне сферы ответственности его ведомства - его архив хранил документацию высших государственных органов власти и управления, а также профсоюзов и некоторых других общественных организаций. За партархивы же отвечал общий отдел ЦК ВКП(б), а их эвакуация в условиях войны была доверена ведомству самого Абакумова.
Но архивист отлично понимал, что любой вызов на Лубянку носит зловещий характер, что сам он может прямиком попасть из роскошного кабинета в тюрьму только потому, что Абакумов был в отвратительном настроении. Заместитель наркома, однако, хотел только понять, чем вызван сталинский гнев по поводу того, что к немцам попал в данном случае не крупный завод или военный склад, а какое-то скопище пожелтевших, устаревших документов. Он, правда, хорошо помнил, что в перечне объектов, подлежавших первоочередной эвакуации, партийные архивы были названы в одном ряду с оборонными предприятиями. Однако бывший санитар и упаковщик промкооперации (именно таковыми были этапы трудовой биографии Абакумова, прежде чем он попал в карательные органы) никак не мог усвоить, почему это так. Однако, услышав вопрос и поняв, в конце концов, суть дела в сбивчивом и не очень поначалу понятном изложении начальства, Перельман побледнел и произнес: "Там же находятся тайные, секретные постановления!"
Изложенную выше историю Абакумов помнил всю оставшуюся ему жизнь - вплоть до расстрела в 1954 г. в качестве "члена банды Берии" (правда, арестован он был еще при жизни Сталина, в 1951 г., по обвинению в том, что скрыл "сионистский заговор"!). Рассказал он, однако, об этом только один раз - следователю в Лефортовской тюрьме, где содержался в одиночной камере без фамилии, как узник №15. При этом "раскололся" Абакумов лишь только тогда, когда узнал, что "великий вождь и учитель" отдал душу дьяволу. Протокол этого его допроса сохранился в Архиве Федеральной службы безопасности Российской Федерации, ныне доступен исследователям и является документальным подтверждением рассказанного выше.
Взрывчатая сила партийных архивов
Действительно, в областных архивах - отчасти в государственных, но, прежде всего, в архивах обкомов партии (более дробные архивные подразделения в СССР ни по государственной, ни по партийной линии не существовали), - как в зеркале, отражались все этапы истории не только самой большевистской партии, но и различных сторон экономического, социального, духовно-культурного развития страны в целом. Из перечня сфер развития я выпустил политическую по той простой причине, что она как раз и являлась непосредственным предметом забот правившей коммунистической партии. Но и все остальные области жизнедеятельности были предметом ее неослабного внимания.
В тоталитарном обществе государство стремилось взять в свои руки все стороны жизни людей, включая и сугубо личные дела, а партия являлась воплощением государства как такового, была реальным государством. Разумеется, ключевая документация хранилась в Центральном партийном архиве и особенно в так называемом "Кремлевском архиве" (или "Особой папке", как его именовали для пущего секрета). Там находились фонды ЦК ВКП(б), Политбюро и Секретариата ЦК, его отделов, личные фонды партийных лидеров (то есть комплексы документов, связанных с их биографиями) и т. д. Однако весьма ценные документы оседали (или, как говорят архивисты, откладывались) в партийных архивах на местах. Дело в том, что в эти архивы поступали секретные директивы и разнообразные другие материалы высшего руководства, исправно рассылавшего унифицированные тексты по всей стране. В их числе были, в частности, личные указания Ленина и Сталина, а позже, добавим, и всех их преемников.
Разумеется, на архивную полку эти документы попадали не сразу: вначале их детально изучали, "прорабатывали" адресаты, и только по завершении практической надобности материалы передавались в архивы. Это был поток, так сказать, "нисходящей" документации, идущей из центральных партийных органов к низовым исполнителям. Навстречу ему двигался еще более мощный поток "восходящих" документов - всевозможных планов, отчетов, информации, запросов и т. д.
Так что для анализа положения не только в данном регионе, но и по всей стране документация местных партийных архивов представляла огромную ценность. Именно поэтому власти требовали, чтобы ее эвакуировали в 1941 г. в первую очередь, наряду с военными заводами и другими объектами исключительной важности.
Надо сказать, что Сталин, уже обладая всей полнотой власти, далеко не сразу осознал значение архивов как мощнейшего оружия политической борьбы, компрометации соперников, сведения с ними счетов, обоснования собственной позиции, сбора разведывательной информации, идеологической обработки населения и т. д.
2 В начале 1929 г., например, он допустил, что Л.Д. Троцкий, которого тогда изгоняли из СССР, смог вывезти в Турцию свой огромный личный архив, содержавший, в частности, документы, разоблачавшие самого генсека. Лидер коммунистической оппозиции эффективно использовал эти документы, которые он стал публиковать с язвительными комментариями в зарубежных журналах и сборниках, а затем и в своих книгах. Ныне обширный архивный фонд Троцкого находится в Хогтонской библиотеке Гарвардского университета (США). Автор этих строк совместно с доктором исторических наук Ю.Г. Фельштинским уже осуществил публикацию некоторых документов из этого архива и в настоящее время готовит к печати вместе с доктором Фельштинским более подробную публикацию в девятитомнике, выпускаемом в Москве издательством "Терра".
Опыт с вывозом архива Троцкого за рубеж, видимо, оказался для Сталина весьма поучительным. Можно полагать, что генсек горько сожалел не только о том, что его главный соперник оказался пока за пределами его власти, но и о потере уникальных бумаг, которые теперь использовались против него самого. Уже через несколько лет, когда он узнал о еврейских корнях Ленина и в ответ на вопрос недалекой ленинской сестрицы Марии жестко произнес "Молчать об этом безусловно", на основании личного сталинского распоряжения по всей стране начался поиск документов Ленина и сосредоточение важнейших из них в секретных фондах Центрального партийного архива.
Именно тогда, во второй половине 30-х годов, и особенно после появления в 1938 г. сталинского "Краткого курса истории ВКП(б)", этой подлинной энциклопедии фальшивых данных по истории России со второй половины XIX века, началось упорядочение системы местных партийных архивов. Это упорядочение проводилось таким образом, чтобы, с одной стороны, там сохранялась вся партийная документация на основе секретности и строжайшего отбора лиц, допущенных к ее использованию, а, с другой стороны, чтобы было проведено жесткое разграничение между тем, что могло храниться на периферии и что следовало в обязательном порядке переправить в Москву.

К 1941 г. в стране насчитывалось около 140 местных партийных архивов
Убойная сила архивных документов была очевидна и за рубежом. Отсюда проистекали разного рода методы ограничения их использования в открытой печати, в том числе и в демократических странах. Простейшими из этих методов во многих государствах являются 20-30-летний срок секретного хранения документов государственных органов и полная, не ограниченная временем, секретность некоторых их категорий, например, связанных с проблемой государственных границ.
Независимо от того, когда возникли документы, хотя бы отдаленно имевшие отношение к пограничным спорам (может быть, они возникли даже несколько сот лет назад), эти бумаги не выдаются в читальные залы архивов ни при каких обстоятельствах, так как их обнародование может вызвать совершенно непредсказуемые, подчас пагубные, чреватые кровью, международно-политические последствия.
Думается, сказанного вполне достаточно для того, чтобы понять обоснованность державного гнева Сталина, когда он узнал, что Смоленский партийный архив оказался в немецких руках.

Что же произошло в Смоленске?
Следуя жестким требованиям руководства, власти на местах предпринимали усилия по эвакуации архивов летом и осенью 1941 г., а затем летом 1942 г. в условиях наступлений германских войск. Подавляющее большинство местных архивов ценой огромных усилий удалось вывезти на восток, подчас ценой утраты важнейших материальных ценностей и гибели людей. В некоторых случаях при транспортировке часть документов погибала во время бомбардировок, аварий на транспорте и т. д.
В результате различных причин при эвакуации частично были утрачены Архив при ЦК Компартии Украины, Львовский, Киевский, Харьковский, Днепропетровский областные партийные архивы. Не удалось вывезти партархив Адыгейской автономной области (Краснодарский край) и часть архива Калининского обкома. Но в обоих случаях сотрудникам буквально перед самым вступлением немецких войск в Майкоп и Калинин удалось почти полностью уничтожить документальные фонды.
Совершенно иное произошло со Смоленским архивом. Его работники предпринимали попытки эвакуации фондов, но вывезти им удалось лишь небольшую часть. 8 июля шесть грузовиков с документами персонального учета членов партии были отправлены из областного центра на восток. Эти фонды были перевезены в г. Юхнов, затем отправлены в Казахстан, а после войны возвращены в Смоленск. Но составляли они только незначительную долю архивной документации.
Стремительность наступления немецких войск, их вступление в Смоленск 15 июля, уличные бои в городе, его окружение (точнее говоря, котел, образовавшийся в районе Смоленска) были, пожалуй, главной причиной того, что вывезти архив не удалось, а растерявшиеся сотрудники долго не решались уничтожить документы. Впрочем, немалая степень вины лежала, очевидно, и на местных партийных бюрократах, которые с опозданием образовали "областную комиссию по эвакуации населения, скота и имущества", а затем, находясь в состоянии растерянности, не дали архивистам четких указаний об уничтожении архива, когда стало ясно, что вывезти его не удастся.
Правда, в последний момент архивисты все же осмелились на свой страх и риск начать уничтожение документов. Им удалось, однако, сжечь только отдельные протоколы заседаний бюро обкома, горкомов и райкомов, некоторые присланные в обком информационные материалы о деятельности местных партийных органов области. Это была лишь весьма малая, причем не главная, часть всего архивного комплекса, который достался оккупантам. Что особенно важно, немецкими трофеями оказались, в частности, все директивы, поступавшие в Смоленск из Москвы, а также отчеты обкома партии в столицу.
2 Осенью 1943 г., после освобождения Смоленска, на стол Верховного Главнокомандующего легла двухстраничная справка о бедах этого города под гитлеровской пятой. В документе было сказано о почти полном разрушении Смоленска, в том числе мостов через Днепр, о заминированных пригородах, об отсутствии топлива и продовольствия, о том, что население голодает, о похищении иконостаса из городского собора и других художественных ценностей.
На все это Верховный внимания не обратил. Его заинтересовала только одна строка, где говорилось о захвате немцами партийного архива. Эта строчка была жирно подчеркнута, а на полях появилась ремарка: "Тов. Шкирятову - создать комиссию, разобраться и доложить через месяц о результатах. Тт. Берии, Абакумову оказать помощь в расследовании". Заместитель председателя Комиссии партийного контроля, полуграмотный и грозный исполнитель сталинской воли Матвей Шкирятов (даже в партийных кругах его за глаза называли Малютой Шкирятовым), при помощи бериевского ведомства и абакумовского Смерша (Абакумов стал руководителем этой организации под полным наименованием Смерть шпионам, которая подчинялась лично Сталину, в апреле 1943 г.) быстро нашел "виновных" - ответственность взвалили на два с лишним десятка человек, которых арестовали и отправили в ГУЛАГ.
Правда, главные "виновники" так и остались без кары - командовавший обороной Смоленска в 1941 г. генерал Лукин находился в немецком плену, а помощник коменданта города Бочкарев, которого обвинили в том, что он приказал взорвать мост через Днепр раньше, чем по нему должен был проследовать состав с архивными делами (это была ложь - состав так и не был укомплектован), был убит еще в 1941 г.

В руках гитлеровцев
Так или иначе, Смоленский архив оказался важным немецким трофеем. Вначале документацией пользовалось министерство просвещения и пропаганды рейха, которым руководил И. Геббельс. Несколько опубликованных этим министерством документов свидетельствовали о жестоких репрессиях, проводимых большевиками в годы коллективизации, и массовых арестах 1937-1938 гг.
Отдельные документы через посредников удалось передать в либеральную печать США и Великобритании. Эти страны, однако, были союзниками СССР в войне, и военная цензура не давала возможности публиковать данные, разоблачавшие властные структуры СССР, чтобы не подрывать антигитлеровскую коалицию. Да и сами американские и британские журналисты симпатизировали СССР в годы войны и рассматривали подброшенные материалы в основном как средство гитлеровской пропаганды.
В марте 1942 г. специальным приказом Гитлера министру по делам восточных территорий Альфреду Розенбергу было предписано "регистрировать все культурное достояние в библиотеках, архивах, обществах в связи с борьбой против евреев и масонов, которые начали войну против национал-социализма". В соответствии с этим приказом Смоленским архивом стало распоряжаться ведомство Розенберга. Его представители вскоре приехали в Смоленск и долго изучали документы, перевезенные вместе с книгами из местных библиотек в здание собора.
Данные архива были использованы нацистами для публикации нескольких агитационных антисоветских и антисемитских брошюр на русском и немецком языках. В связи с раскрытием немцами польских могил в Катынском лесу под Смоленском документы архива стали использоваться нацистами в качестве сопроводительного материала. Он должен был доказать, что расстрел польских офицеров был не изолированным событием в террористической деятельности большевистских властей, а составной частью кровавой единой политики.
Это было действительно так, но большевистские власти обвинялись в кровавом терроре такими же преступниками-злодеями, да еще и пришедшими в качестве оккупантов. На западных союзников СССР эти публикации в условиях войны сколько-нибудь значительного впечатления, по крайней мере, внешне, не производили.
Документация использовалась в практической работе гестапо и других немецких инстанций для выявления лиц, в прошлом являвшихся активными коммунистами, но значительных результатов достичь не удалось, так как в основном материалы персонального учета была перед оккупацией эвакуированы (об этом я упомянул выше).
В мае 1943 г. документация была вывезена в Вильнюс, а затем в Польшу, причем вскоре из нее была выделена значительная часть (ее, вероятно, сочли наиболее важной для антисоветской пропаганды), которую повезли дальше, вглубь территории Германии.
Часть Смоленского архива в феврале 1945 г. была обнаружена советскими военнослужащими в районе железнодорожной станции Пщина (юго-западнее печально известного польского городка Освенцима). Она находилась в немецком воинском эшелоне вместе с большим количеством вывезенных из СССР музейных экспонатов, картин,

В распоряжении американцев
Однако основная часть захваченных оккупантами документов была к началу 1945 г. вывезена в западную часть Германии, где их через некоторое время обнаружили американские военнослужащие. Вскоре о документах стало известно Управлению стратегических служб США (предшественнику Центрального разведывательного управления). Материалы были перемещены в расположение американской авиационной части и спрятаны в подземном ангаре. Группа советологов изучила описи и некоторые подлинные документы, придя к выводу, что в них содержатся весьма ценные сведения.
Вскоре этот комплекс был отправлен в Вашингтон, в Национальный архив Соединенных Штатов. Здесь при содействии Американской ассоциации историков документация была переведена на микрофильмы (позже были изготовлены и электрокопии (по названию одной из американских фирм, производящих аппараты для копирования - фирмы "Ксерокс" - в русскоязычных кругах электрокопии часто называют ксерокопиями). Сочтя документы весьма ценными, руководство Национального архива приняло решение выдавать исследователям микрофильмы и электрокопии (фактически имеющие силу подлинников), а сами подлинные документы хранить в качестве резервного фонда.
Позже электрокопии Смоленского архива были изготовлены по заказам нескольких научных учреждений - они имеются ныне в библиотеке им. Уиденера Гарвардского университета (Кембридж, штат Массачусетс), библиотеке им. Милтона Эйзенхауэра университета им. Джонса Гопкинса (Балтимор) и некоторых других центрах.
Фонд, находящийся в Национальном архиве Соединенных Штатов, получил несколько неточное название "Документы Всероссийской коммунистической партии Смоленской области. 1917-1941".
Вначале документы исследователям не выдавались, хотя сведения о том, что в Национальном архиве США появился весьма своеобразный и интересный фонд, проникли в среду американских историков и ученых других стран. Собственно говоря, никто и не скрывал этого факта. Историки же не получали документов в связи с тем, что правила ознакомления с ними и их использования в публикациях были довольно запутанными.

Дело в том, что в государственных архивах США не существует срока секретного хранения бумаг Человек, желающий познакомиться с документами, независимо от времени возникновения интересующих его материалов, должен получить два разрешения: от администрации архива и от так называемого "фондообразователя", то есть лица или учреждения, в результате деятельности которого возник данный архивный фонд. В том случае, если самого фондообразователя не существует (а так обстоит дело в подавляющем большинстве случаев - люди умирают, учреждения ликвидируются или преобразуются), разрешение должен дать его правопреемник.
Если же правопреемник также не существует (или его невозможно найти), дело ограничивается одним разрешением - руководства самого архива. Но в данном случае фондообразователь существовал - им являлся Смоленский обком советской компартии. Это, однако, не только не упрощало, но осложняло ситуацию. Ведь не к смоленским же партийным чиновникам следовало обращаться американским историкам и другим исследователям за разрешением пользоваться материалами в целях объективного анализа советской действительности, то есть, с коммунистической точки зрения, в целях антисоветской пропаганды!
В конечном итоге вопрос был разрешен довольно просто и остроумно. В середине 50-х годов Национальный архив США публично сообщил, что в нем находятся документы Смоленского партийного архива, которые проливают свет на истинный характер коммунистической власти, ее террористическую политику и т. д. Это был своего рода "пробный шар", и его "запуск" увенчался полным успехом. Советская пропагандистская машина ответила "гневным протестом" против "очередной империалистической провокации", заявив, что никаким архивным фондом из Смоленска американцы, мол, не владеют, что этот фонд на самом деле находится там, где ему следует быть, то есть в Смоленском обкоме партии.

Такое нерасчетливое заявление советских официальных властей развязало руки руководству Национального архива США Коль скоро советские власти отказались от фонда, возникло юридическое основание для предоставления его исследователям только с санкции самого архива. Со второй половины 50-х годов "Документы Российской коммунистической партии Смоленской области" были предоставлены для использования американским и другим западным исследователям. Первым историком, широко использовавшим смоленские документы, был профессор Гарвардского университета Мёрл Фейнсод, опубликовавший в конце 50-х годов книги "Как управляется Россия" и "Смоленск под советским управлением".
Фейнсод впервые использовал большевистские партийные документы для анализа советской истории, ибо западным исследователям вход в архивы КПСС был строжайшим образом запрещен. Использование документов Смоленского партархива происходило, таким образом, "с черного хода". Оценивая этот комплекс документов как "зеркало советской действительности в том виде, в котором она проявлялась в провинции", ученый убедительно показал, как Россия превращалась в тоталитарное государство.
Вслед за этими работами появились десятки книг и статей по отдельным вопросам советской истории с обширным фактическим материалом из названного архивного фонда. Его использовали крупнейшие специалисты - Ричард Пайпс в трудах по ранней советской истории и Роберт Конквест в знаменитой книге "Большой террор".

На базе Смоленского архива создали свои труды и многие другие историки, например, Кенет Слепьян рассмотрел в своей прекрасно документированной статье жесткую структуру власти "по вертикали", которая не оставляла возможностей для какой-либо самостоятельности и порождала огромный поток всяческих писем и отчетов о разного рода работе, проделанной, на самом деле, только на бумаге. Профессор Дэниэл Броудер посвятил свою работу трагическому периоду коллективизации на Смоленщине, в частности голоду, 1932 г., который он оценил как "судный день" аграрного реформирования советского социализма. В этот период, делал вывод Броудер, большевики развязали подлинную гражданскую войну против всего деревенского населения.
В 70-е годы в западной исторической науке появилось так называемое "ревизионистское" течение, сторонники которого, опираясь на документальный материал, стремятся показать, что советские реалии были значительно более сложными, нежели просто тоталитарный режим, охватывавший все сферы жизни страны. Представители этого направления также использовали Смоленский архив. Изучая и комментируя его документы в своих книгах и статьях, они не стремятся к реабилитации большевистской власти, но в то же время обращают внимание на то, что далеко не всегда тоталитарная схема в полном объеме реализовывалась на практике.
Интересные суждения можно встретить, например, в трудах профессора Калифорнийского университета, известного специалиста по советской истории Джона Арчибалда Гетти, который считает, что массовый террор конца 30-х годов был результатом не только происков Сталина и его ближайшего окружения, но и борьбы в рамках самого партийно-советского аппарата и противостояния центра и провинции. Безудержный и во многом неподвластный центру размах репрессий свидетельствовал, по мнению Гетти, о слабости власти. Сталинский режим был слишком слабым, чтобы быть тоталитарным, делает вывод этот автор.

Здесь не место полемизировать с ученым Тем не менее, автор этих строк, опубликовавший ряд работ, посвященных истории коммунистическом режима в СССР, в частности, в его сопоставлении с национал-социалистическим режимом в Германии, и считающий, что этот режим носил тоталитарный характер с самого своего возникновения (разумеется, тоталитаризм при этом рассматривается не как некое застывшее, неподвижное явление, а как динамический феномен), не может не выразить своего несогласия с выводами Гетти, полагая, что они совершенно недостаточно им обоснованы.
Тем более, однако, интересно, что изучение одного и того же документального комплекса в свободном обществе порождает разные мнения, творческие дискуссии, общее углубление научного поиска. Все эти работы, повторим еще раз, были тем более важны, что западные специалисты к советским партийным, а также важным государственным архивным фондам категорически не допускались.
Советские пропагандисты весьма однообразно отвечали на все публикации с использованием Смоленского архива. Таковых документов не существует, все это фальшивки, все это плод воинствующего антисоветизма и антикоммунизма, - неустанно утверждали лживые московские чиновники. Но в самом советском руководстве и, тем более, в органах, руководивших архивами в СССР, отлично знали, что это не так, что американские исследователи работают с подлинными документами, ценность информации которых не может быть поставлена ни под какое сомнение.
Появились и статьи с характеристикой самого архивного фонда. Его историю изучил и опубликовал подробный материал уже упомянутый профессор Калифорнийского университета Д.А. Гетти. Сравнительно подробно имел возможность изучить эти документы и использовать их в своих книгах и статьях автор данной статьи. Работу над фондом существенно облегчил детальный и весьма квалифицированно подготовленный путеводитель по нему, изданный Национальным архивом Соединенных Штатов в 1980 г.

Что можно узнать из документов архива?

Смоленский архив составляет 541 дело общим объемом свыше 200 тыс. листов документов. Иначе говоря, каждое дело - это довольно толстая папка, насчитывающая в среднем более 350 листов. В фонде представлены все периоды большевистской власти с 1917 г. до начала советско-германской войны. Наиболее широко документы освещают период от начала сталинской насильственной коллективизации сельского хозяйства (1929 г.) до принятия конституции 1936 г. - ему посвящены 278 дел.
Предельно кратко расскажем о содержании документов Смоленского архива.
Их анализ показывает, что оказавшаяся в распоряжении американских ученых ценнейшая документация отражала, по существу дела, все важнейшие этапы, стороны и проблемы советской действительности 20-30-х годов, начиная с правящих московских кругов и заканчивая жизнью в отдаленной сельской местности. Это не может удивить, если вспомнить, что в советских условиях компартия являлась подлинным правительством в центре и на местах, что ее материалы, следовательно, касались как политических и хозяйственных дел, так и работы судебно-следственных и карательных органов, культуры и просвещения, и, разумеется, идеологической индоктринации населения.

Директивы всесоюзного центра

Наибольший интерес среди всех рассматриваемых нами документов представляют материалы, которые мы выше назвали "нисходящей" перепиской, то есть разного рода директивы и указания. Среди материалов, присланных из общепартийного центра, необходимо выделить письмо Сталина и Молотова (май 1933 г.) относительно арестов, проводившихся в Западной области РСФСР (в то время административным центром этой области был Смоленск), многочисленные директивные письма ЦК и личные письма Сталина и других высших иерархов с указаниями по разнообразным хозяйственным и политическим вопросам, в частности, по поводу расправы с инакомыслящими.
Весьма интересно и показательно, например, секретное письмо по поводу подготовки первого "открытого" показательного судебного процесса над Зиновьевым, Каменевым и другими бывшими крупнейшими партийными боссами, обвиненными теперь в шпионаже, диверсиях, связях с нацистской Германией, с "Иудушкой" - Троцким и т. п. Это письмо называлось "О террористической деятельности троцкистско-зиновьевского контрреволюционного блока". В нем произвольно утверждалось, что Каменев и Зиновьев готовили покушения на руководителей партии, "в первую очередь, на т. Сталина", что секретарь Ленинградского обкома Киров был убит по решению "объединенного центра троцкистско- зиновьевского блока", что Зиновьев и Каменев "окончательно скатились в болото белогвардейщины".
В письме была предпринята попытка показать, что щупальца "троцкистско-зиновьевского блока" распространились на всю страну. Назывались его "подпольные организации" и "специальные террористические группы" не только в Москве и Ленинграде, но также в Минске, Киеве, Баку, Горьком и ряде других городов. У старого большевика А.Е. Бакаева вырвали продиктованное ему на допросе "признание", что ему лично было поручено Зиновьевым "организовать убийство товарища Сталина в Москве". Что можно было противопоставить "террору агентов империализма"? Естественно, только ответный террор.

По существу дела, это письмо означало начало "большого террора". На основании хотя бы названного документа, сохраненного в Смоленском архиве, западные историки делали вывод, что "большой террор" начался уже в 1936 г., опровергая доводы тех, кто датировал его начало годом позже. Тем не менее, как видно из Смоленского архива, середина 1937 года действительно была важной вехой в развитии "большого террора", означала начало нового его этапа, ибо именно в это время произошел переход от расправы с высокопоставленными партийными деятелями, хозяйственниками и прочими начальниками к шквалу репрессий, направленных против рядовых людей, в частности, сельских жителей. В этом смысле исключительно важна секретная телеграмма Сталина от 2 июля 1937 г.
Носившая название "Об антисоветских элементах", эта телеграмма санкционировала проведение массовых арестов и казней в отношении "кулаков и преступных элементов, которые отбыли свои сроки наказания и вернулись в родные области из трудовых лагерей и ссылки". Такие лица, утверждалось в телеграмме, "подстрекали к всевозможным антисоветским преступлениям и диверсиям в колхозах, на транспорте и во многих отраслях промышленности". Предписывалось немедленно арестовать "наиболее враждебные элементы" и расстрелять их после рассмотрения дел внесудебными "тройками". Остальных же полагалось "депортировать в области, указанные НКВД". Секретари республиканских парторганизаций и обкомов, начальники управлений НКВД должны были в пятидневный срок представить ЦК имена членов "троек" и лиц, подлежащих расстрелу и депортации.
К этому же мрачному комплексу документов относится и посланная по партийной линии в Смоленск резолюция правления Союза советских писателей (1937 г.) против "троцкистско-авербаховских, право-троцкистских и троцкистско-бухаринских группировок в литературе" (упомянутый в названии резолюции Леопольд Авербах был одним из воинствующих литературных критиков-коммунистов, который сам попал в немилость, в 1937 г. был арестован и в 1939 г. расстрелян). Пункты этой резолюции были сформулированы так, что в "измене родине" можно было обвинить любого писателя, журналиста, даже рабкора или селькора. Так писатели сами становились заложниками того низкопоклонства перед "великим вождем", которое они выражали и в этой резолюции, и во всевозможных раболепных письмах и выступлениях, и, прежде всего, в своих произведениях.

Безграничная секретность

Не только названные, но и все остальные документы этого, как и остальных советских партийных архивов, имели грифы "не для печати", "секретно", "совершенно секретно". При помощи секретности партия отгораживалась от остального населения, превращалась в замкнутую, привилегированную касту, причем секретность практиковалась не только для того, чтобы припрятать привилегии номенклатуры и действия, противоречившие демагогическим декларациям, но и сама по себе являлась своего рода привилегией.
Коммунистам внушали, что сам факт владения ими "тайной" информацией является признаком доверия, которое необходимо постоянно оправдывать. Во многих случаях эта иллюзия приближения к секретам высокой пробы срабатывала, усиливая кастовый, мафиозный характер партийных организаций.
Примеров того, как козыряли и щеголяли секретностью, в Смоленском архиве предостаточно. С одной стороны, документы свидетельствуют, что поначалу завеса секретности и таинственности привлекала немалую часть партийной и комсомольской молодежи, увлеченной революционной романтикой. Но, с другой стороны, постепенно тайна, секретность становились самодостаточным символом приобщения к власти и свидетельством вполне материальных привилегий. "Реальная власть, - с полным основанием писала [Hannah Arendt] Анна Аренд, выдающийся германский, а затем израильский социолог, в классическом труде "Происхождение тоталитаризма", - начинается там, где начинается секретность".
2 Вот циркуляр Духовщинского уездного комитета (укома) РКП(б) от 20 октября 1923 г., в котором говорилось, что в уезде ходят слухи о предстоявшей мобилизации партработников для отправки в Германию с целью организации там переворота, или "революции", как предпочитали писать авторы документа. Уком опровергал слухи при помощи таких словесных оборотов, которые, по существу дела, подтверждали их правдоподобность. Но главное - в циркуляре высказывалось предположение, что слухи исходят от самих коммунистов, которые делятся сведениями со своими женами и даже беспартийными знакомыми (этим, кстати, также подтверждались циркулировавшие сведения о вполне возможной мобилизации коммунистов на подрывную работу за рубежом!). Уком требовал немедленно разъяснить всем членам партии "недопустимость подобного рода болтливости". "Решения партии являются строго секретными и никакой огласности (так в тексте - Г.Ч.), в том числе и горячо любимой жене, не подлежат". Это были еще, однако, сравнительно мягкие требования.
Хранить тайну оказывалось непросто. В апреле 1931 г. Западный обком ВКП(б) констатировал случаи "рассекречивания райкомами совершенно секретных (конспиративных) документов ЦК и обкома и нарушения правил конспирации при пользовании этими материалами". В чем же состояли эти "преступления"? В том, оказывается, что названные материалы вскрываются не только лично секретарем райкома, но и другими сотрудниками аппарата, что с них снимаются копии и рассылаются эти копии без указания количества экземпляров и кому какой экземпляр послан, что хранятся они в простых столах, возвращаются в обком с опозданием и не фельдсвязью, а простой почтой. Особенно возмущало обком, что райкомы знакомили с совершенно секретными материалами "широкие слои партийцев". Виновникам угрожали строгими партийными взысканиями.
Со временем большевистская партия перешла от предостережений и упреков по поводу разглашения секретов к куда более жестким мерам. В августе 1936 г., то есть как раз тогда, когда начинался "большой террор", коммунисты Смоленского областного совета профсоюзов, безусловно, по требованию свыше, поручили на своем собрании руководителям "глубоко изучить каждого работника своего аппарата", чтобы точно знать, кому можно, а кому нельзя доверять тайну. Было ясно, что лишение доверия в пользовании партийными тайнами означало лишение политического доверия вообще, то есть ставило соответствующих лиц под непосредственную угрозу ареста.

Раскрытие привилегий

Архивные документы четко показывают, что привилегии, которыми пользовались члены партии, давались не даром. Они сопровождались превращением коммунистов в своего рода крепостных. Партийцы даже лишались права выбора места жительства по собственному решению. Еще в 1924 г. секретарь ЦК В.М. Молотов и заведующий учетно-распределительным отделом ЦК Л.М. Каганович направили на места, в том числе в Смоленск, циркуляр "О порядке переезда членов партии". Согласно этой директиве (которая даже несколько упрощала порядок перемещения коммунистов по сравнению с прежними годами), рядовые работники могли переезжать с места на место с разрешения укома (в городах райкома), ответственные же лица имели право уехать только с разрешения губкома.
Смоленские документы дают в то же время представление о целом ряде преимуществ членов правившей партии. Среди этих привилегией было, например, такое важное, как особое отношение к ним со стороны судебно-следственных органов и прокуратуры. Закон был поставлен на службу политике, политику определяла компартия, следовательно, законодательство и исполнение законов полностью становились произвольными политическими инструментами в руках властных партийных структур в центре и на местах.
Правда, в первые годы большевистской власти формально подчеркивалось, что "революционные заслуги" не освобождают коммунистов от наказаний за совершенные ими уголовные преступления. В апреле 1925 г. ЦК в специальной инструкции даже требовал, чтобы у населения не создавалось "впечатления ненаказуемости коммунистов", чтобы их не считали людьми, которым "все дозволено". Можно быть уверенными, что это были лишь формальные требования, ибо с первых месяцев после Октябрьского переворота 1917 г. судебные инстанции непосредственно и совершенно цинично подчинялись партийным органам. Но со второй половины 20-х годов особые привилегии членов партии перед следствием, прокуратурой и судом стали признаваться и на официальном уровне.
Дело облегчалось тем, что партийные органы тщательно следили за тем, чтобы в прокуратуре и судебно-следственном аппарате работали лица, заслуживающие их доверия. На первое место ставились не профессионализм, а партийность и социальное происхождение. В только что сформированной в 1929 г. Западной области среди работников прокуратуры члены партии составляли 98,5%. Среди судей коммунистов было меньше, но этот "недостаток" преодолевался с каждым годом. Превращение судебно-следственного и прокурорского аппарата в подручных партии происходило постепенно, но неуклонно, и это подтверждают сотни документов Смоленского архива. Особенно эта тенденция стала явственной с 1929 г. (года сталинского "великого перелома"), когда заместитель наркома юстиции РСФСР Н.В. Крыленко потребовал от органов правосудия (вряд ли этот термин может быть отнесен к советским органам юстиции, но так они именовались официально), чтобы они активно присоединились к решению задач партии по преобразованию деревни. Американский ученый П. Соломон, обнаруживший этот документ в Смоленском архиве, замечает: "В таких условиях у них (органов юстиции - Г.Ч.) не было никаких возможностей сопротивляться любым попыткам местных политиков направлять их работу или вмешиваться в отдельные дела".
Названную тенденцию еще более усилило совместное постановление Президиума Центральной контрольной комиссии ВКП(б) и Наркомата рабоче-крестьянской инспекции СССР от 23 сентября 1931 г. "О взаимоотношениях контрольных комиссий с судебно-следственными органами". Это постановление, хранимое в Смоленском архиве, предписывало контрольным комиссиям наблюдать за ходом судебно-следственных дел членов партии с правом прекращать уголовную ответственность.
"Ценные" для партийных боссов кадры получали индульгенцию за уголовные преступления. Коммунистам, особенно тем из них, кто занимал ответственные посты, давался сигнал - беспрекословно выполняйте указания руководства, тогда и вам что-то перепадет без угрозы попасть под суд. Отмечу, что такой подход был еще одним средством фактического порабощения партийных кадров высшим руководством, ибо кадры отлично понимали, что в любой момент они могут оказаться в немилости, и преданы в руки следствия за действительно совершенные ими преступления.
Так как по инерции судебно-следственные органы порой продолжали бесконтрольные аресты коммунистов, последовали новые, еще более жесткие требования, содержавшиеся, например, в письме члена Президиума и секретаря Партийной коллегии ЦКК ВКП(б) Е.М. Ярославского (сентябрь 1932 г.), выражавшего гнев по поводу того, что члены партии привлекаются к следствию и суду без ведома партийных органов. С этого времени "прокуратура и суд продолжали функционировать лишь как орудие диктатуры партии", - сделал вывод М. Фейнсод на основании изучения Смоленского архива.

Документы о материальных благах

Архивная документация свидетельствует и о том, как ревностно заботились партийные органы, чтобы члены партии получали существенные материальные преимущества по сравнению с остальным населением. Десятки инструктивных писем, начиная с 1920 г., показывают, как партбюрократия оберегала материальное благополучие коммунистов, в первую очередь собственное. Показательно в этом смысле инструктивное письмо ЦК (конец 1921 г.), в котором признавалось необходимым "оказать материальнуую поддержку той категории членов партии, которая в данный момент действительно ведет активную партийную, профессиональную и советскую работу"; без этого партия оказалась бы "не в силах выполнить возложенные на нее обязанности".
Иначе говоря, фактический подкуп членов партии определялся здесь как важнейшее условие успеха исполнения властных партийных функций. Из этого и многих других документов видно, какие формы использовались для "материального поощрения и заинтересованности" коммунистов. Этими формами были не только денежные выплаты, но и продовольственное снабжение, выдача обмундирования, предоставление мест в привилегированных санаториях и домах отдыха и т. д. В первую очередь в масштабах Смоленщины (естественно, как и других регионов) всеми этими видами "помощи" пользовались сотрудники самого губкома (позже обкома) партии.
Коллективизация ввела в обиход массовое ограбление крестьянства партийными кадрами. Весьма показательно в этом отношении письмо секретаря Смоленского обкома И.П. Румянцева, посланное осенью 1931 г. райкомам и горкомам. "Вновь имела место, - говорилось в документе, - реализация имущества, изъятого у кулака и недоимщиков (то есть тех, кто не был в состоянии уплатить грабительский налог - Г.Ч.), через закрытые распределители и приобретение его как ответственными работниками, так и рядовыми партийцами". Румянцев вроде бы мягко осуждал практику распределения награбленного среди коммунистов. Но, во-первых, существование закрытых распределителей в письме не только признавалось, но и рассматривалось как нечто само собой разумеющееся, а, во-вторых, по существу дела, осуждался лишь допуск "рядовых партийцев" к этому дележу. По существу дела, лишь в несколько прикрытой форме разъяснялось, что каждый должен знать свое место, что нечего ставить серую массу в один ряд с руководителями, тем более, когда это вело к разглашению тайны ограбления крестьянского добра.
И все же не только руководители, но и значительная часть рядовых членов партии все более и более приобщалась к практике использования дополнительных, по существу дела, незаконных, но узаконенных властями доходов, фактически паразитируя на нуждах и бедах основной массы населения и считая это само собой разумеющимся. Показательно в этом отношении письмо первому секретарю обкома от исключенного из партии Д. Овчинкина, который, ничтоже сумняшеся, больше жалуется не на сам факт исключения, а на то, что его лишили пользования начальственной столовой, телефоном и т. п.

Террор, инстинкт ненависти и жажды крови
"Террор - это кровный родственник социализма", - с полным основанием написал американский историк Баррингтон Мур в книге о советских реалиях, изданной еще в 1966 году. Действительно, советский террор с первых лет власти большевиков был важнейшим средством утверждения их диктатуры, насаждения обстановки страха и послушания. Но в то же время навстречу волне террора сверху поднималась волна ненависти и взаимного отчуждения людей снизу.
Смоленский архив показывает, как в 30-е годы во все большей степени нагнеталась ненависть коммунистов к фиктивным "врагам народа". Хотя, по всей видимости, выражения этой ненависти были в значительной мере показными, они в то же время демонстрировали все более усиливавшееся стадное чувство "бдительности", которое усиленно культивировалось партийными органами.
Рассматриваемая в этой статье архивная документация приводит убедительные свидетельства того, как из года в год нагнетались чувства страха и ненависти к "врагам народа". Население и, прежде всего, члены партии должны было привыкнуть к мысли, что каждый несогласный с политикой властей - это внутренний враг, а каждый внутренний враг - это агент международного империализма. Особенно эта тенденция четко прослеживается в партийной документации с начала 30-х годов.
В Смоленском архиве имеется множество документов, отражающих политические судебные процессы начала десятилетия - дела фиктивных Союзного бюро меньшевиков, Трудовой крестьянской партии, Промышленной партии. Их дополняют материалы, связанные с судебными процессами над хозяйственниками в Москве, Челябинске, Златоусте и других городах, естественно - и в самом Смоленске. Эти дела призваны были убедить население в том, что причинами его крайне тяжелого материального положения, а в сельской местности - голода и массовой смертности - являются отнюдь не действия властей, а все тот же внутренний и международный враг, которого именовали по-разному в зависимости от конкретной ситуации - националистами, троцкистами, правооппортунистическими элементами, агентами британской или японской контрразведки и т. д. и т. п.
Документы, ставшие доступными американским и другим западным историкам с конца 50-х годов и еще 30 лет находившиеся во всех архивах СССР на строго секретном хранении, стали исключительно важным источником для изучения "большого террора" и той глубочайшей трансформации общественного сознания, которую усилила сталинская общенародная кровавая баня.
По существу дела, почти все документы Смоленского архива за 1936-1938 гг. несут на себе отпечаток "большого террора". В решениях и протоколах по вопросам, которые, казалось бы, касаются совершенно других проблем, - посевных и уборочных кампаний, производственного и бытового снабжения, выполнения планов, соревнования и т. д., постоянно звучат требования повышать бдительность, находить и разоблачать скрытых "врагов народа", доносить на подозрительных и т. д.

Расправа Кагановича с партбоссами
Как и многие другие регионы Советского Союза, Смоленск стал местом одной из кровавых расправ на довольно высоком уровне. Это был первый город, в котором был объявлен "врагом народа" не кто иной, как первый секретарь обкома партии. В мае 1937 г. происходили перевыборы партийных комитетов. На отчетно-выборных собраниях, как и раньше, всячески превозносились первый секретарь Западного обкома И.П. Румянцев и его окружение. С благословения центра Румянцев, как и намечалось, вновь стал местным владыкой.
Но прошел всего лишь месяц, и был внезапно созван пленум Запобкома (19-21 июня), стенографический отчет которого сохранился в архиве. На пленум прибыл секретарь ЦК Л.М. Каганович. Но Румянцев уже отсутствовал. Каганович объяснил догадывавшимся о происшедшем партбюрократам и хозяйственникам, что Румянцев оказался "врагом народа", что он был связан с "военным заговором" Тухачевского (который сам происходил из Смоленщины), в частности, с одним из руководителей этого "заговора" И.П. Уборевичем (последний командовал Белорусским военным округом, центр которого находился почему-то не в Белоруссии, а в Смоленске) [Военные округа назначаются по своим особенным правилам, т.е. иначе, чем административные, территориальные или начиональные образования]
Прочитав речь Кагановича, можно весьма четко представить себе, как создавались и нагнетались "дела", за которыми следовал почти неизбежный расстрел. Сначала перед самым расстрелом Уборевича последний, измученный издевательствами и пытками, стал давать показания против Румянцева. Вслед за этим был арестован второй секретарь смоленского обкома А.Л. Шильман, правая рука Румянцева, который подтвердил участие первого секретаря обкома в военном заговоре. Сам Румянцев в результате допросов в свою очередь подтвердил вымыслы Уборевича и Шильмана. На самом же пленуме, который, разумеется, "одобрил" арест Румянцева и Шильмана, был взят под стражу третий по влиянию человек в области - председатель облисполкома Г.П. Ракитов.

Работники НКВД интенсивными пытками "убедили" его немедленно сознаться. Уже на следующий день пленум в своей резолюции назвал всех троих - Румянцева, Шильмана и Ракитова - "врагами и предателями". Вот цитата из речи Кагановича на пленуме, которая в полной мере характеризует и стиль "деятельности" этого сталинского подручного, и его морально-культурный облик, и степень "грамотности": "Шильмана мы арестовали и после ознакомления с целым рядом материалов и после показаний Уборевича решили арестовать Румянцева и исключили его из ЦК. Когда голосовали Тухачевского об исключении его из ЦК, то Уборевич прибежал к Румянцеву и советовался с ним - голосовать против или за. Румянцев заявил Уборевичу, что ты должен голосовать за исключение, иначе мы себя разоблачим, и шлют телеграмму, что голосуют за".
Каганович не только обеспечил одобрение пленумом и бюро обкома арест трех наиболее важных фигур в Западной области - это было делом, само собой разумеющимся. Он управлял ходом заседаний, устанавливал повестку дня, направлял дискуссию и угрожал ошеломленным и запуганным партийным и хозяйственным чиновникам страшными карами. Он прерывал выступавших комментариями и издевательскими репликами. Он заявил, что и печальное экономическое положение области, и отсутствие изб-читален, и всякие прочие местные беды - это результат вредительства "бывшего правотроцкистского руководства", нанятого империалистами, чтобы содействовать поражению СССР в приближающейся войне и реставрировать капитализм в той форме, в какой он существует в Германии и Италии.
Каганович угрожал присутствовавшим партийным, хозяйственным и советским бюрократам жестокими карами за потерю бдительности. Он говорил: "Вы в смоленской партийной организации и в области не до конца искоренили всех врагов, и каждый из вас должен в душе проанализировать все возможности для преуменьшения масштабов вредительства". А это означало новые разоблачения "правотроцкистского хвоста", оставленного Румянцевым, как изволил выра