В очередной раз мы встретились с Голтисом —профессиональным путешественником, специалистом по выживанию в экстремальных условиях, автором уникальной тренировочной методики — после его возвращения из Испании...
Иран, город Мешхед, тюрьма госбезопасности, камера смертников… Обвинения в шпионаже в пользу США, допросы с особым пристрастием… Понятно, воспоминания не из приятных, но все-таки… Каким-то чудом тебе ведь удалось оттуда выбраться?..
«Что бы ни делалось — все к лучшему…» Вся наша жизнь — цепочка испытаний, результатом которых становится осознание. И если с тобой случается что-то из ряда вон — ну, совсем, казалось бы, плохо и деться некуда — глупо спрашивать: «За что?». Правильный вопрос — «Зачем?». Любое испытание — всегда шанс.
Бог не наказывает нас, а всего лишь позволяет нам учиться. Если бы тогда, в девяносто шестом в Иране, я отнесся к ситуации не с такой позиции, мы бы с вами сейчас не беседовали… Поскольку реально ситуация была из разряда тупиковых. Во всяком случае, как мне объяснили впоследствии, до меня никому из подобного расклада выбраться живым не удавалось…
Но если принимаешь любую судьбу, если уверен, что все всегда к лучшему, если никогда ни при каких обстоятельствах не осуждаешь Господа и не теряешь веру в то, что все есть промысел Божий, то всегда найдешь правильный путь… Главное — слушать голос сердца и следовать ему.
И тогда случается «обыкновенное чудо». Прошло семь лет, прежде чем я понял, зачем сидел в иранской камере смертников и почему вышел оттуда живым.
Я, знаете, постоянно анализирую… Что бы ни происходило со мною — всегда пытаюсь осознать и понять — зачем…
Сломал позвоночник — через четыре года понял, для чего это произошло: чтобы использовать методику, которую я разработал для собственной реабилитации, в работе с детьми-инвалидами, от которых отказалась медицина.
Змея укусила — тоже ясно: для того, чтобы понять, что даже там, где нет ни врача, ни вообще просто воды, в критической ситуации можно выжить, если слушаешь голос сердца и если твое намерение — не покорить мир, а постичь его и принять… Да…
А вот с иранской тюрьмой… Я долго не мог понять — зачем это… Пока не сообразил, что должен написать книгу. И самое главное в ней должно быть вот что: не важно, какой ты национальности, какова твоя религия, пусть даже ты — стопроцентный атеист — ты никогда нигде не останешься один, если живешь сообразно совести… Коммунист, закрывший грудью амбразуру, мусульманин, который поймал американского шпиона, бушмен, который вообще понятия не имеет о том, что такое церковь и кто такой Бог — все они одинаково приятны Богу, если имеют страх Божий и поступают по правде.
======================
А собственно события начались с того, что мне и двоим моим друзьям сделали очень выгодное предложение — пригнать из Омана три крутых джипа. Мы все трое — путешественники, для нас такой вариант — просто мечта… Есть только одно «но» — Иран. Я рассказал ребятам о своем сне.(Прим.А.Л.- Очень крупная статья, невозможно втиснуть все. Голтис накануне поездки видел вещий сон. в котором ему было сказано, что он попадет в страшное
место - иранскую тюрьму).
Они говорят: «Да ладно, Голтис, не поедем через Иран, погоним машины через Сирию и Иорданию — тоже классные места для фото и видео». Так и решили.
И вот мы — в Омане. Купили джипы — все в порядке, можно ехать. Парни начали заниматься оформлением транзитных виз — сирийской и иорданской. С иорданцами — нет проблем, а Сирия визы не открывает ни в какую. Разными способами пытались, разные подходы пробовали, две недели потратили — глухо. Путь через Сирию закрыт.
В конце концов я предложил плюнуть на все и ехать через Иран. Действительно, ну за что меня в тюрьму сажать? Тем более — в камеру смертников. Машины куплены совершенно официально, все документы в порядке, сам я — человек исключительно законопослушный, принципиально неконфликтный. Думаю — ну, проверить надо. А вдруг сон — никакой не пророческий? А если и пророческий — не верю я в абсолютно непоколебимую судьбу. Всегда что-то можно изменить. Так я думал.
Ребята потребовали, чтобы я дал слово нигде ни по каким поводам не вступать ни в какие конфликты, общественный порядок никак не нарушать, никаких поводов для сомнений в моей благонадежности иранским властям не давать. В общем, едем через Иран.
Купили билеты на иранский паром, погрузили машины — плывем.
Паром прибыл в Бандрабас — иранский портовый город на Персидском заливе. И тут выясняется, что всю фото- и видеоаппаратуру по иранским законам необходимо задекларировать. Если ты утаил фото- или видеотехнику, или же если на выезде оказывается, что целостность пломбы на твоем ящике нарушена — грозит тюремное заключение. Если вдруг тебя поймают на том, что снимаешь видеокамерой — немедленный арест. И если на пленке окажется военный объект — смертная казнь.
Ну действительно, как я могу не снимать в Иране? Это же древняя Персия, таких уникальных ландшафтов, как там, вообще больше нигде нет… Я не собирался снимать в городах, где меня могла засечь полиция, и решил, что начну снимать только тогда, когда выедем на дикую природу.
Пока наши машины проходили таможню, мы вынуждены были сидеть в Бандрабасе в гостинице. В те времена в Иране законы были жесткие. Например, за появление на улице в шортах и майке — три года тюрьмы.
Наконец, выдали нам наши джипы. Ни на одной машине — ни одной царапины. Это нас удивило. Мы ведь видели, как парковали машины на пароме… У них там царапина, вмятина — ерунда, на такие мелочи просто не обращают внимания. А у нас ведь отношение к этому другое. Поцарапали бы нам машины — мы бы долго с заказчиками расплачивались. Джипы-то не простые — «Мазда Марви». Экспериментальная модель. Всего таких машин была выпущена одна тысяча…
Но автомобили оказались в порядке — значит, Господь с нами, и все будет хорошо.
Но вот мы, наконец, выбрались на природу. Незабываемый момент: ненавязчивая иранская цивилизация позади, впереди — мир дикой природы. Закат, кроваво-красные скалы впереди… Подъехали поближе — а они на самом деле красные — сами по себе, не из-за заката… Пейзаж — прямо-таки марсианский: арки, столбы, фигуры замысловатые из выветренных камней… Заночевали в горах. Утром рассвет — просто фантастика. Фиолетовые скалы вдалеке! Подъезжаем поближе — рассвет ни при чем: они и впрямь фиолетовые! А дальше — черные скалы, белые скалы… Нигде никогда ничего подобного мне видеть не доводилось…
Так началось наше путешествие по этой удивительной стране. Маршрут мы составили так, чтобы как можно меньше соприкасаться с цивилизацией. Мы там такое видели! Пейзажи невообразимые, горы выветренные и превратившиеся в настоящие музеи дивных скульптурных композиций, сотворенных самой природой… Цвета — трудно такое себе представить… И я снимал, снимал, снимал… Кино получалось — эх…
А на пути в Сиракс — это уже в конце путешествия, почти у границы с Туркменией — мы повстречались с настоящим торнадо. Громадный смерч, освещенный закатным солнцем — это нечто! Я сначала на джипе за ним гонялся, потом выскочил из машины… Кадры были такие, что!.. В-общем, я даже об опасности забыл. Правда, часа через два гонок за смерчем ребята не выдержали и сказали мне, что так нельзя, что это слишком опасно. Потому что смерч был взрослый, булыжники в нем парили — ну совсем как птицы… Рокот такой стоял — ух!
Короче, закончили мы в кошки-мышки с торнадо играть и отправились дальше. Проехали Мешхед — это последний большой город перед пограничным Сираксом… Еще триста километров проехали — последний перевал… Перед перевалом мы остановились, чтобы отдохнуть несколько минут. До Сиракса оставалось всего семьдесят километров.
Не выходя из машины, я открыл окно своего джипа и стал снимать табун лошадей. Картинка — супер… И тут — полицейская машина, в ней — двое. Шпион — враг народа — надо ловить… Короче, арестовали они меня.
Приехали в ближайшую воинскую часть, там сразу же с местным управлением госбезопасности связались. Оттуда человек прибыл — стал допрашивать. У меня глаза завязаны были — как только входишь на территорию части — тут же повязку черную надевают. Так что того, кто меня допрашивал, я не видел. Но по тону понял — патриот и спуску американскому шпиону не даст. Жестко допрашивал — с наездами, с унижениями, с провокациями… Русским хорошо владел. Чувствую — никак мне с ним не договориться.
«Раскрой, — говорю, — сердце, увидь, что никакой я вовсе не шпион, и народу вашему зла не желаю.
Да, я снимал кино, но это кино — о фантастической природе вашей страны, об удивительных людях, которые в ней живут… Ну возьми, просмотри пленки — сам все поймешь… Нельзя меня свободы лишать за то, что я хотел запечатлеть красоту твоей родины… "
И в конце концов он мне поверил… Я почувствовал, что его сердце открылось… В конце концов он мне сказал: «Я верю тебе, я вижу, что ты и впрямь — честный человек, и лично я готов отпустить тебя прямо сейчас на все четыре стороны, но информация о твоем задержании уже ушла в центр — в Мешхед, и теперь я обязан отконвоировать тебя туда. Там с тобой будут разбираться представители вышестоящих инстанций. И я не могу тебя отпустить — это слишком дорого мне обойдется.
Я просмотрел твои пленки, да, на них и правда — природа. Но там есть и три военных объекта…» Я начинаю вспоминать — какие там могут быть объекты… Не снимал я никаких объектов — ни военных, ни невоенных. А он говорит: «Вот, кусочек железной дороги, высоковольтные провода и высоковольтный столб». «Тю, — говорю, — так это ж разве объекты? Не объекты никакие это вовсе, а просто при панорамировании по краю кадра попали детали пейзажа такие вот антропогенные…» А он и объясняет, что в условиях военного времени любой хозяйственный объект становится военным… Но все равно, говорит, отпустил бы меня, только теперь уже не может — приказ есть приказ… Тем более — в условиях военного времени.
Когда меня вывели за ворота, следователь разрешил мне попрощаться с друзьями.
Итак, попрощались мы и ребята сказали, что будут ждать в гостинице в Сираксе — до тех пор, пока я не появлюсь живой, либо до тех пор, пока им не выдадут мое тело… Потом меня увезли — на моем же джипе...(Прим. А.Л. - следователь сказал. что результатом съемок может быть только смертная казнь)
И посадили меня в самую настоящую иранскую тюрьму. Сначала в зиндан. В камеру смертников уже потом перевели. Зиндан — это глубокая — метров восемь глубиной — яма. С меня сняли все, что на мне было надето, кроме креста нательного. Вот. Сижу я в яме, мне туда время от времени воду на веревке спускают, еду какую-никакую… Ну, и на допросы поднимают…
Затем перевели в «люкс-камеру» для приговоренных… Провели по коридорам, железными дверями погрюкали, открывается очередная дверь, и тут мне в нос — смрад такой, что я чуть не упал. «Все, думаю — пропал. В яме-то хоть воздух свежий более-менее есть. А тут — явно душегубка какая-то…» Для меня ведь воздух затхлый — хуже нет. Я дома в Киеве зимой балконную дверь открытой часто держу, потому что воздуха свежего в квартире не хватает…
Дверь за мной захлопнулась. Снимаю повязку с глаз и вижу, что нахожусь в крохотной комнатушке — типа конуры — без окон и каких-либо других признаков вентиляции… Свежий воздух попадает в камеру только тогда, когда открывается дверь из коридора. Дышать нечем абсолютно, чувствуешь себя рыбой, которую из воды вынули и на песок уронили. И я понимаю, что вот теперь буду медленно умирать. Никаких нар нет и в помине. Дали тонкую войлочную подстилку — на бетонном полу спать — что ж, и на том спасибо. И закрыли дверь…
Народу в камере — двенадцать человек мусульман, я — тринадцатый христианин. «Да, — думаю, — совсем я здесь чужой». И в глаза им всем по-очереди смотрю. И вижу — ничего подобного, не чужой я здесь. Все они — такие же смертники, как и я, а перед лицом смерти — сами понимаете. И еще вот что я увидел — нет среди них ни одного отпетого негодяя, ни одного подонка. У всех глаза — ясные и светлые… Ну да, тюрьма-то не уголовная, тюрьма к ведомству госбезопасности относится… Минут пять мы с ними друг на друга глядели, а потом я почувствовал: приняли они меня в свою предсмертную ватагу, признали своим — таким же, как они…
Один из узников когда-то служил в американских ВВС наемным летчиком — за что, собственно, и попал… Этот человек хорошо говорил по-английски. Через него я общался со всеми остальными. Времени между допросами было немерено — так что мы успели не только пообщаться, но и сдружиться. Каждый рассказывал о своей судьбе, о том, как и почему сюда попал. Фактически, это были исповеди. Люди просто исповедовались друг другу — ни мечети, ни церкви, ни муллы, ни батюшки… Никаких «официальных» каналов обращения к Богу… Так что ничего другого не остается — только исповедь от сердца к сердцу… Собственно, тоже вполне прямой путь обращения к Господу…
Слушал я их истории и понимал: каждая история, каждая судьба — отдельная книга…
У одного в Афгане — тяжело больной отец — человек решил перейти границу и в Иране заработать денег на лечение.
У другого — больная жена с семью детьми, и опять же — перешел границу только для того, чтобы заработать в Иране денег.
Были и те, кто перевозил через границу наркотики. Одних подставили — они понятия не имели, что в грузе было спрятано. Другие пошли на преступление сознательно, но, что характерно, все от безысходности. Например, чтобы заработать денег на закупку продовольствия для бедствующего кишлака…
Одного арестовали за хранение оружия… Ему угрожали, обещали вырезать всю семью. Чтобы защитить своих близких, он купил оружие — с этим оружием его и взяли…
Больше всего меня поразило то, что никто не жаловался на свою судьбу, никто не жалел о себе лично… Сокрушались только по поводу того, что не сумели довести до конца задуманное… «Как же мой отец, ведь у него нет больше никого?..» «Как же семью спасти? Ведь без меня им не выжить?..» И мы молились — не о спасении, о прощении грехов. На спасение никто не рассчитывал…
Они молились по-мусульмански, я — по-христиански. Временами я даже чувствовал себя неловко: они молились в час ночи, в четыре часа утра… Я-то как христианин в это время могу спать… А у них — все серьезно! Однажды даже драка началась… Кто-то фразу из Корана не так произнес — все остальные на него с кулаками набросились… Пришлось вступиться.
Они говорят: «Голтис, ведь он текст Корана переиначил…» А я им в ответ на это прямо целую лекцию прочитал. Сказал, что текст, конечно, значение имеет, но важно главное — чтобы человек сердцем к Богу обращался… «Ведь он же брат ваш, — говорю, — вы же все знаете его, если он и ошибся — разве это повод с побоями на него набрасываться? Самое главное он делает правильно — он обращается к Богу из глубины своего сердца…» Проняло, просили они у него прощения… И меня благодарили за то, что вмешался, не дал им облик людской потерять…
Короче, все было хорошо. Кормили смертников изобильно — что называется, «на убой». Меня это с самого начала поразило — в камере было полно орехов, сухофруктов, другой еды. Все сложено аккуратненько, чистенько так. Ешь — не хочу. Уважают у них смертников… Наверное, это во всех культурах так. Смертник — он смертник и есть…
Когда кого-то уводили на допрос, все молились за него — чтобы он смог перенести страдания… Каждый мог чистосердечно признаться, рассказать свою историю, но те, кто допрашивал — не верили, и пытались все-таки выбить «правду» — имена, явки, пароли… Я это по себе знал — мне тоже не верили…
Они, видимо, считали как-то так: «Убить-то мы их все равно убьем, но, пока они живы, информации нужно получить как можно больше». И допрашивали… С допросов возвращались в состоянии… Смотреть было больно. Я, как и все, тяжело переживал боль и страдания каждого из сокамерников и, так же, как все, молился.
Со временем стал чувствовать, что откуда-то издалека сверху пробивается ко мне сила спасения. И в какой-то момент я почувствовал ее — я буквально увидел руку своего Ангела-хранителя и понял, что он призрел на мои страдания… И у меня появилось странное ощущение. Я чувствовал его поддержку и слышал, как он шепчет где-то совсем рядом: «Голтис, спокойно, все будет хорошо…»
Наступила ночь, я заснул…
И конечно, сон твой в очередной раз оказался вещим…
Точно. Это у меня способ общения с Миром такой — «сновидение».
И о чем был твой сон на этот раз?
О том, что, вопреки всему — здравому смыслу, логике событий, даже вопреки законам военного времени — ситуация изменится… И знаком моего спасения должна стать птица…
Проходит день и вдруг нас почему-то решают вывести на прогулку в крохотный тюремный дворик. Провели нас по коридорам — масса переходов, двери железные громыхают — лабиринт самый настоящий… Еще и глаза завязаны. Наконец, вышли на свежий воздух. Снимают повязки с глаз — и я вижу над тюремным забором кроны деревьев, клочок синего неба, лучи солнечные… Я не могу передать словами, что почувствовал в тот момент. Я ведь и так без ума влюблен в природу, солнце, небо, свободу… А тут еще после ямы, после конуры без воздуха… Такое умиротворение внутри вдруг установилось — тишина абсолютная, и ровный свободный покой. Это даже больше, чем ощущение счастья…
Ходим по кругу, я тихонько молюсь Господу, благодарю Его за то, что дал мне возможность перед смертью увидеть хотя бы частицу этого мира — мира, который я так люблю… И вдруг вижу, летит горлица — голубь дикий… Начинает над нами кружиться и курлыкать — словно весть какую хочет передать… Я тут же сон свой недавний вспомнил и сообразил: вот оно — знамение…
И я понял, что нужно готовиться — скоро ситуация начнет меняться, и это будет уже не очередная проделка демона, а самая что ни есть настоящая десница Господня. И мне уже сделалось все равно — что там меня впереди ожидает — смерть, истязания тела, души — все это уже не имело значения…
И в ночь того же дня снится мне сон. Еще один вещий сон, который вообще стал кульминацией всей моей иранской тюремной эпопеи.
Снится мне светлое облачко — то самое, которое приходило когда-то в детстве. И оно говорит: «Голтис, сегодня произойдет чудо, но ты должен произнести слова, которые закрыты в твоем сердце. Тебе необходимо раскрыть сердце и рассказать на допросе все то, что ты чувствуешь по отношению к этим людям, по отношению к этой религии, по отношению к этой стране. Просто открой сердце и говори голосом своего сердца».
И приходит ко мне во сне текст — целая речь — минут на сорок. Я понимаю, что именно ее должен буду воспроизвести. Но понимаю также и то, что текст речи — не просто слова, а целый поток истины. И чтобы ее восприняли, нужен очень точный перевод — с учетом информации, «зашитой» в интонации, в настрое… Я своему Ангелу-облачку говорю: «Для того, чтобы это все передать, потребуется правильный складный перевод. А меня допрашивают мужики, которые двух слов по-русски связать не могут…» И приходит мне в ответ информация, что с переводчиком все сложится как нельзя лучше — будет девушка, которая все переведет в точности, а главное — душевно, тоже — от всего сердца. Главное — раскрыть сердце и добыть оттуда текст…
Утром просыпаюсь, рассказываю сокамерникам о своем сне. Тут открывается дверь и меня вызывают на допрос.
=================================
Повязка на глазах, ведут по коридорам, вводят в допросную комнату, ставят на колени лицом к стене. Это — стандартная процедура. И тут я слышу за спиной незнакомые голоса. Разговаривают трое мужчин — раньше ни один из них меня не допрашивал. Голоса мужественные и, судя по выговору, принадлежат людям значительно более интеллигентным, чем те офицеры, с которыми мне приходилось общаться прежде. Я не знаю языка и не понимаю, о чем они говорят.
Но голоса — очень «правильные», голоса истинных воинов, голоса мужественных людей, с которыми я могу прямо общаться «от сердца к сердцу»… Они понравились мне — с первого услышанного мною звука. Однако до общения еще далеко: ведь я для них пока что американский шпион, враг. А такие люди с врагами не церемонятся и ни на какое компромиссное общение не пойдут. В то же время я понимал, что это как раз и есть «тройка» — то, что заменяет здесь суд — эти люди призваны решить мою судьбу, и их решение будет окончательным… Я должен заставить их выслушать меня. Но как?... И тут они обращаются ко мне через переводчика: я слышу приятный молодой женский голос и идеально чистый русский язык… У меня буквально сердце замерло. Девушка-переводчик! Та, о которой предупреждал мой Ангел-хранитель!
И я говорю: «Девушка, мне тебя послал сам Господь. Я видел сон, мне необходимо произнести свою решающую речь, она займет минут сорок, но они должны ее выслушать, потому что я буду говорить из глубины своего сердца и обращаться буду к их сердцам, ведь я им не враг, хотя они меня таковым и считают». Тут иранцы раздраженно вмешались, на своем языке начали требовать от нее, чтобы она прекратила со мной общаться, а только переводила их вопросы и мои ответы. Она перевела им то, что я сказал. Я почувствовал, как еще более усилилось их раздражение.
«Какая речь?! Какие сорок минут?! Мы задаем вопросы — он отвечает!» Тогда я сказал, что отлично понимаю их отношение ко мне, понимаю, что нарушил закон, и готов понести наказание. Я сказал, что готов к смерти и самой смерти не боюсь. Но есть закон, который превыше всех других человеческих законов, который одинаково действует всегда и везде — независимо от политической системы, религии, нации. Этот закон — закон совести. И мое обращение — обращение к ним не от меня лично, но от лица именно этого самого высшего человеческого закона. Поэтому я прошу их выслушать меня.
Не важно, каков будет их приговор для меня лично, однако ведь могут быть и другие люди, которые окажутся на моем месте — такие же, как я — те кто не собирается причинять зло народу Ирана, кто считает всех людей братьями и желает их стране лишь могущества и процветания. И если они выслушают меня сейчас, то, возможно, в будущем смогут лучше различать врагов и честных людей.
И я начал говорить. Слова, которые, вроде бы, забылись, сами собой полились из моего сердца. Судьи замолчали — это был монолог. Я говорил, девушка переводила.
Прошло минут сорок. Я сказал все и замолчал. Они тоже не произносили ни слова. Несколько минут гробового молчания… А когда они стали обсуждать между собой то, что я сказал, я вдруг услышал, что голоса их утратили свою жесткость. Девушка вообще расплакалась и, всхлипывая, сказала: «Голтис, вроде бы, все хорошо».
Минут пять они совещались. Потом один из них — наверное, старший по званию — заговорил. Девушка переводила: «Голтис, ты знаешь, произошло чудо. Твои слова произвели переворот в наших душах и в наших сердцах. Мы не будем говорить много слов. Ты свободен». Девушка после того, как перевела эти слова, просто разрыдалась. А они говорят: «Голтис, иди в камеру, возьми вещи, попрощайся с друзьями… Мы ждем тебя для последнего слова». И я слышу, что плачет не только девушка, их голоса — голоса этих мужественных людей, высоких чинов госбезопасности перманентно воюющей страны — тоже дрожат.
Ты пришел в камеру, сказал, что тебя отпускают… Каково другим узникам было такое услышать — им-то ведь предстояло там остаться и погибнуть?.. Тяжело, наверное, новость пережили… Кто-то, наверное, в депрессию впал, кто-то — обозлился… А кто-то завидовал… Да?
О! А вот теперь — кульминация сюжета…
Итак, проводят меня по коридорам, открывается дверь камеры… Это как раз и был тот самый заветный миг, ради которого вся история со мною и приключилась… Самое мощное переживание в моей жизни… Снимаю с глаз повязку и вижу — двенадцать пар сияющих радостью глаз. Они все поняли — и то, что я вспомнил свой текст и то, что меня выслушали, и даже то, что судьи не только не приговорили меня к смерти, но и признали полностью невиновным…
Пять минут молчания, взгляды глаза в глаза… Я заглянул в душу каждого из двенадцати — и везде прочел только одно: неуемную радость по поводу моего избавления… Ни единого даже малейшего намека на депрессию, злость, зависть… Представляете — каждый из них был обречен на мучительную смерть. Завтра, послезавтра, через неделю, через месяц — всех их ждали руки палача… Каждый знал, что пощады не будет. И каждый радовался, как ребенок, моему спасению — спасению совсем чужого человека, иноверца!..
Стали прощаться. И я услышал слова, которых никогда не забуду: «Голтис, ты знаешь, твой Бог оказался сильнее нашего, так помолись Ему за спасение наших душ». Я пообещал. Постучал в дверь. Мне завязали глаза. Вывели из камеры. Провели по коридорам. Заводят в комнату, снимают повязку. На столе — деньги. Говорят: «Вот, Голтис, все деньги, которые были у тебя в момент задержания. Пересчитай…» Я говорю: «Да Бог с ними, с деньгами, вы мне жизнь подарили и свободу — деньги себе оставьте». «Нет, — говорят, — так не пойдет, закон есть закон — пересчитай и забирай. Нам твои деньги не нужны…»
В-общем, заставили-таки меня деньги пересчитать — ни один доллар не пропал, все вернули полностью. Говорят: «Машину твою мы разобрали всю до последнего винтика, все обыскали. Вот ключи — проверь исправность автомобиля и наличие всех подарков, которые в машине лежали». А там их больше сотни было. Ничто не пропало. «Вот, — говорят, — твоя камера, фотоаппарат…» Больше всего меня поразило знаете что? Вместо конфискованной кассеты с записью они выдали мне точно такую же — чистую, в заводской упаковке… Специально в Мешхеде купили в магазине. Вот так…
А ведь могли забрать все… Меня, как шпиона, к стенке, машину — конфисковать в пользу ведомства госбезопасности, деньги — поделить, им еще бы премии выдали и по службе благодарность объявили бы. А может, и повысили бы в званиях. Вот вам и мусульмане. Раскрыли сердца свои перед иноверцем, которого врагом считали, поверили — и поступили по правде.
==========================
И вот, когда мы уже с ними прощались, я говорю: «Уважаемые, еще пару слов позвольте? Много времени вашего не отниму, но сказать должен… Говорить буду от сердца — поверьте мне еще раз, как поверили пару часов назад». И я стал кратко рассказывать им истории всех двенадцати сокамерников. Минут двадцать рассказывал.
Они выслушали, посовещались немного и говорят: «Знаешь, сегодня день чудес. Второе чудо случилось — мы даем тебе слово Шариата, что никто из твоих друзей не будет казнен. Мы пересмотрим все дела. Кого-то отпустим, кому-то придется срок отсидеть, но в живых останутся все двенадцать. Мы все поняли.» Я им поверил — они говорили искренне. Такие люди слов на ветер не бросают. Я видел их глаза.
Сажусь в джип, по компасу еду — ориентироваться по их дорожным знакам невозможно — выставил азимут, пробираюсь по Мешхеду в направлении Сиракса.
Ребята тебя там все еще ждали?
Разумеется. Сказали, что будут ждать — и ждали. Это не те люди, которые говорят и не делают. В Сираксе возле гостиницы стояли их машины. Я спросил у служителя, в каком номере парни остановились. Подхожу к двери, слышу — бу-бу-бу — разговаривают. Слов не разобрать, но голоса — грустные-прегрустные… Я захожу — и тут история заканчивается.
ЖУРНАЛ «Человек, Природа, Вселенная".