Это цитата сообщения Tigress_of_Ukraine Оригинальное сообщение

ВЕДЬМЫ ВОЙНЫ. ФРИДА

https://www.facebook.com/fondDM/posts/1573853916206714

"… – Вы, судя по всему, человек исключительной доброты? Высокоморальный человек?
– Нет, – с силой ответила Маргарита, – я знаю, что с вами можно разговаривать только откровенно, и откровенно вам скажу: я легкомысленный человек. Я попросила вас за Фриду только потому, что имела неосторожность подать ей твердую надежду. Она ждет, мессир, она верит в мою мощь. И если она останется обманутой, я попаду в ужасное положение. Я не буду иметь покоя всю жизнь. Ничего не поделаешь! Так уж вышло.
– А, – сказал Воланд, – это понятно…"

… очень много одиноких женщин.
Куда бы мы ни приехали, в каком бы обстреливаемом и близком к линии фронта городе или селе не оказались – повсюду одинокие женщины.
Женщины с детьми, и часто при матерях или свекровях, нахохлившимися дуэньями зорко приглядывающих за этими нестарыми женщинами.
Женщины, не выглядящие брошенными, даже в плачевном состоянии своём – ни хлеба, ни воды, тепла нет, и много ужаса взамен – эти женщины не одиноки, мы понимаем.
Но рядом с ними нет мужей.

- Не замужем.
- Разведена.
- Бросил и уехал.
нам отвечают, даже не ожидая вопроса.
Да пОлно, мы не станем спрашивать у вас, не бойтесь, не торопитесь отвечать.
Мы понимаем, где могут быть мужья их, мы чувствуем дыхание их мужей – в подвалах, на чердаках (возможно)
за линией фронта, в километре-двух (скорее всего)
Для нас это уже неважно. Мы помогаем их детям, это главное. Мы знаем – это дети Украины.
И просто – это дети…



"… – А вот это – скучная женщина, – уже не шептал, а громко говорил Коровьев, зная, что в гуле голосов его уже не расслышат, – обожает балы, все мечтает пожаловаться на свой платок.
Маргарита поймала взглядом среди подымавшихся ту, на которую указывал Коровьев. Это была молодая женщина лет двадцати, необыкновенного по красоте сложения, но с какими-то беспокойными и назойливыми глазами.
– Какой платок? – спросила Маргарита.
– К ней камеристка приставлена, – пояснил Коровьев, – и тридцать лет кладет ей на ночь на столик носовой платок. Как она проснется, так он уже тут. Она уж и сжигала его в печи и топила его в реке, но ничего не помогает.
– Какой платок? – шептала Маргарита, подымая и опуская руку.
– С синей каемочкой платок. Дело в том, что, когда она служила в кафе, хозяин как-то ее зазвал в кладовую, а через девять месяцев она родила мальчика, унесла его в лес и засунула ему в рот платок, а потом закопала мальчика в земле. На суде она говорила, что ей нечем кормить ребенка.
– А где же хозяин этого кафе? – спросила Маргарита.
– Королева, – вдруг заскрипел снизу кот, – разрешите мне спросить вас: при чем же здесь хозяин? Ведь он не душил младенца в лесу!.."

- Ну, едем? Едем, да?
- Нет. Сегодня не едем. – ответ настолько веский, что надо снижать напор.
Мы женщины, нам многое прощено, но ещё чуть такого нажима, и мы получим взрыв командирского, мужского, несдерживаемого гнева.
- Я только раз видала рукопашный, раз наяву и тысячу во сне. Кто говорит, что на войне не страшно, тот ничего не знает о войне. – бормочу я себе под нос.
Не знаю, как, кому и что страшно на войне, а я уже видала пару раз командирский гнев, это страшнее всего, я больше не хочу.
- В чём дело? – спрашивают. – Почему напор? Не можем подождать почему?
Здесь надо честно.
В любой ситуации надо честно – мой рэкет честность, чего и вам советую – но могут не понять.
- Фрида. Её зовут Фрида. – говорю наконец я, делая ставку на знание литературы и ассоциативный ряд.
- Ааааааа… Это понятно. - отвечают, подумав.

Здесь, в третьем эпизоде, командир – имя собирательное.
Обобщённое имя, в отличие от эпизода второго, где командир имеет и имя, и лицо.
Мы, Макарова и Воронкова, ведём себя на фронте совершенно разнузданно.
Воронкова однажды, в кабинете большого губернатора, послала по матушке одного замминистра – и после этого, именно после этого, министерство заработало и начало заниматься эвакуацией людей.
А слышали бы вы, как Макарова многообещающе говорила одному, не скажу кому:
- ̶А̶ ̶в̶а̶с̶,̶ ̶Ш̶т̶и̶р̶л̶и̶ц̶,̶ ̶я̶ ̶п̶о̶п̶р̶о̶ш̶у̶ ̶о̶с̶т̶а̶т̶ь̶с̶я̶.̶ А с вами, Вова, мы ещё ВЫПЬЕМ КОФЕ. – и видели бы вы, каким усмирённым этот Вова приходил каяться, даже не требуя кофе.
И не надо спрашивать, что было на погонах у Вовы, и у того, кого послала Воронкова…
Но командиры…
Наши командиры…
Нет, не так – те, кого избрали мы командирами…
… они имели власть над нами, будем честными.
- Вот почему я никогда и никому ничего не обещаю. Потому что могут вмешаться обстоятельства, не зависящие от тебя, и ты нарушишь обещание.
Но мы ещё не умеем не обещать.
- Вы приедете? Поклянитесь, что приедете! – рыдают нам в телефонную трубу.
- Приедем, да. – мы обещаем.
Потом нас не пускают, мы делаем истерику – и это истерика непраздная, истерика сильных женщин, это ещё то испытание, она, как правило, молчаливая и суровая, но тем страшнее, и горе тем мужчинам, что поломают силу силой.
И мы назавтра едем – и тут уж беда тем, кто нас попробовал бы остановить.
Детские ручки на шее, ножки оплетают мою спину – вот. Вот кого бы мы не вывезли, когда бы не поехали.
Так котёнок прыгает на шею, увидев собаку во дворе. Так птичка цепляется за ветку, нахохлившись под ветром.
- Фрида. Её зовут Фрида. Ты понимаешь?
- Я понимаю. Но знакомо ли тебе такое понятие, как сортировка раненых?
- Знаю, не продолжай. Я не сортировала ни разу, и я не хочу такого.
- Рано или поздно придётся.
Не хочу, не хочу, не хочу.
Я знаю, что я выберу…

"… Дух перехватило у Маргариты, и она уж хотела выговорить заветные и приготовленные в душе слова, как вдруг побледнела, раскрыла рот и вытаращила глаза. «Фрида! Фрида! Фрида! – прокричал ей в уши чей-то назойливый, молящий голос. – Меня зовут Фрида!» – и Маргарита, спотыкаясь на словах, заговорила:
– Так я, стало быть, могу попросить об одной вещи?
– Потребовать, потребовать, моя донна, – отвечал Воланд, понимающе улыбаясь, – потребовать одной вещи!
Ах, как ловко и отчетливо Воланд подчеркнул, повторяя слова самой Маргариты – «одной вещи»!
Маргарита вздохнула еще раз и сказала:
– Я хочу, чтобы Фриде перестали подавать платок …"

- Енське можна. Але не Червоний …….. ! – настойчиво говорят в трубе. – Там вже незрозуміло хто, ні ваше і ні наше, зрозуміли? Туди не суньтесь!
- Ясно-ясно. – мы обещаем. – Поняли-поняли. Клянёмся, не сунемся.
Мы едем в Энское.
Из мужчин с нами только перевозчик, но с этим легче.
- Пантеры… - ворчит он привычно.

В Энском бомбоубежище.
Мы погружаем людей в автобусы.
Молодая женщина стоит одиноко, рыдает молча – и я не пожелаю вам видеть эти молчаливые рыдания.
Она бежала пять километров, они знала, что придёт автобус, она ждала нас здесь, мы знаем – за пять километров у неё трое детей, пять месяцев, два года и четыре, она их не дотащит до убежища, она их просит вывезти, но надо гнать туда машину, а там – ні ваше і ні наше, і вже незрозуміло хто, не суньтесь.
- Вас заберут бойцы, они скоро подъедут и поедут с вами, они эвакуируют детей. – мы говорим ей спешно, мы говорим ей на бегу, и сами мы стараемся поверить в наши слова.
Бойцы нам обещали это, но связь пропала, и мы не знаем, где они, и вернутся ли – у них своя работа.
Она рыдает молча, смотрит в наши спины, и спины наши чувствуют ожоги от её взгляда.
Мы хлопаемся на сидения микроавтобуса, смотрим друг на друга.
- Фрида. Её зовут Фрида. – говорим мы вместе.
Кивает Воронкова, я открываю дверцу автобуса, машу рукой – женщина срывается с места, хлюпается на сиденье, мы едем.

… мы встретили бойцов в дороге – и это были именно те бойцы, с которыми пропала связь. Война пестрит такими встречами, война любая.
Война – обычно дело тесное - война…
Мы ехали так спешно, мы влетали в дом, мать и Воронкова в четыре руки одевали малышей, я относила их в автобус, бойцы держали периметр – затем летели мы назад, и ждали градов.
Мы знали, что они будут, нас предупредили – но когда небо начало черить, мы испугались впервые. Мы так страшно испугались вот почему – на руках дети. И нет места на полу автобуса, куда их можно бросить, подобно героическому Морозу, и невозможно будет прикрыть собой, мы понимали.
У Воронковой на руках пятимесячная, и рядом мать, сильная женщина, трясущаяся молча от ужаса – у меня на руках двое, двух и четырёх лет. И я рассказываю им, что эти штуки на полях для зайчиков, а зайчики едят капусту, затем кричу водителю:
- Гони!
- Ну гони же! – вторит Воронкова…
Уже почти безопасно, но на дороге нас ждёт Дред, неделю назад ушедший сюда же, уже не волонтёром, но снова бойцом – мы ещё должны успеть передать ему сумку, там снаряг, сигареты и немного сладкого для всех.
Мы останавливаемся, здесь может начаться обстрел в любую минуту, я выскакиваю из автобуса, бегу навстречу, мне кричат:
- Ставь сумку, он заберёт, гоним!
Я не могу, я должна его обнять. За мной бежит водитель.
- Назад, в машину! – я кричу ему.
И почему это мужчины такие непослушные, не понимаю.
Дред подлетает, обнимает:
- Как вы похудели. – он шепчет. – За неделю всего лишь как похудели.
- Ну всё, я побежала. – я бегу.
Влетаю в машину, хлопаю дверцей, хватаю на руки свою ношу. Мне надо досказать про зайчика, и о том, что он ест, когда кончается капуста.
и морковка…

… завтра Дред подорвётся на мине.
Мы будем ехать в Дебальцево зелёным коридором, нас будут догонять смс-ки: «Дред подорвался на мине. Позвоните Санди.»

"… Ночь оторвала и пушистый хвост у Бегемота, содрала с него шерсть и расшвыряла ее клочья по болотам. Тот, кто был котом, потешавшим князя тьмы, теперь оказался худеньким юношей, демоном-пажом, лучшим шутом, какой существовал когда-либо в мире. Теперь притих и он и летел беззвучно, подставив свое молодое лицо под свет, льющийся от луны.
Сбоку всех летел, блистая сталью доспехов, Азазелло. Луна изменила и его лицо. Исчез бесследно нелепый безобразный клык, и кривоглазие оказалось фальшивым. Оба глаза Азазелло были одинаковые, пустые и черные, а лицо белое и холодное. Теперь Азазелло летел в своем настоящем виде, как демон безводной пустыни, демон-убийца…"

Послезавтра эта молодая мать попросит нас найти её старшую дочь, и мы дадим ей машину, поможем ей найти ребёнка, потом она будет плакать в телефонную трубу:
- Простите меня. Я украинка, я не хочу… Но родители уезжают в Россию, и вся родня. Я здесь останусь с четырьмя детьми. Я не смогу одна … Простите меня.
- Ну что ты. – мы будем отвечать. – Дети живые, это главное. А ты сама потом решишь, где жить, хорошо?
- Хорошо. – будет плакать она и повторять: - Простите…

… в моём телефоне остались сотни смс-ок с адресами.
Там строчки, скупые, часто написанные наспех:
«Дебальцево, район Такой-то, улица Такая – слепой отец. Он сам. Он даже не может пройти к бомбоубежище. Найдите его, прошу вас.»
«Мироновское. Двое стариков, оба еле ходят. Вывезите их, прошу вас.»
«Чернухино. Там старая бабушка и мама с детьми. Они не могут даже выйти, продукты кончились. Спасите их.»
«Дебальцево, мама и бабушка в подвале пятиэтажки. Продукты кончились давно. Помогите…»

В моём телефоне несколько смс-ок и звонков:
«Вы наши ангелы-хранители. Ваши Лиза и Софья. Спасибо вам.»
«Вы вывезли мою семью. Спасибо.»
У Воронковой то же самое, только другими голосами. И мы не говорим об этом.
Нам не помогут голоса выехавших и благодарность их, нам уже будут сниться другие голоса всю жизнь.
Голоса смертников - тех, к которым мы не успели, мы не смогли…
- Фрида. Меня зовут Фрида… - будет слышаться нам дальше, сколько мы будем жить.

Простите меня, люди Дебальцево и Чернухино.
Люди Мироновского и Углегорска.
Я не успела к вам.

Это меня зовут Фрида, слышите?
Помилуйте меня.
Не кладите платок.

Киев-Артёмовск-Дебальцево-Мироновское-Киев.