[192x262]
Тэффи Надежда Александровна

Тэффи Надежда Александровна (наст. фамилия — Лохвицкая, по мужу — Бучинская) (1872-1952), русская писательница и поэтесса.
Популярность ее коротких, смешных (впрочем, не без нотки печали, а порой и горечи) рассказов была безмерна. Ее читали все — от императора Николая II до гимназиста.
С виду она — дама как дама. Из немногочисленных дошедших до нас фотографий самая знаменитая — где она в большой черной шляпе, из тех самых, воспетых Блоком, — с траурными перьями. Облик ее вполне вписывается в общий стиль эпохи декаданса, модных игр в демонизм, разочарованность.
Но она была слишком умна для того, чтобы играть в эти игры. После прочтения ее рассказа «Демоническая женщина» сразу расхочется строить из себя загадочную «незнакомку» с подведенными черным печальными глазами и томной улыбкой на ярко накрашенных губах.


Тэффи обладала великолепным чувством юмора, качеством и вообще-то редко встречающимся, а уж среди женщин почти реликтовым. Чувство юмора и позволяло ей не воспринимать слишком серьезно и патетично и окружающую жизнь, и посылаемые судьбой испытания, и саму себя.
Когда ее однажды спросили, зачем она общается с неким господином N, ведь он полный идиот, Тэффи заявила, что он не может быть идиотом, раз влюблен в нее! И добавила, что лучше будет общаться с влюбленным в нее идиотом, чем с самым разумным умником, который любит другую женщину.
Ирина Одоевцева в мемуарах «На берегах Сены» вспоминает, что Тэффи гордилась своими женскими победами едва ли не больше, чем литературными.
И все же о личной жизни Тэффи мы почти ничего не знаем. Никогда не рассказывала она даже о своем браке с поляком Владиславом Бучинским, который после окончания юридического факультета служил судьей в Тихвине. Потом оставил службу и осел в имении под Могилевом. Брак их продержался недолго — восемь лет. В 1900 году Надежда Александровна, несмотря на троих детей, оставила мужа и решила жить самостоятельно. Для того времени решение более чем смелое. Но у нее получилось. Правда, не сразу. Первым произведением писательницы было небольшое стихотворение, опубликованное в сентябре 1901 года в журнале «Север» еще за подписью Надежда Лохвицкая. Оно называлось «Мне снился сон, безумный и прекрасный…». Поэт из нее, честно говоря, не вышел. Удивительное дело, стихи ее именно декадентские в худшем смысле этого слова — туманные, многозначительные, грешащие патетикой и излишней красивостью.
Проза словно написана другим человеком. «Каждый мой смешной рассказ, в сущности, маленькая трагедия, юмористически повернутая» — так оценивала сама Тэффи свои произведения. И еще она говорила: «Анекдоты смешны, когда их рассказывают. А когда их переживают, это трагедия. И моя жизнь — смешной анекдот, то есть трагедия».
В редакции «Сатирикона» было весело. Сотрудники были молоды, полны энергии и надежд, оттачивали свои перья, упражняясь (с успехом) в сатире и юморе, пользуясь наступившим после революции 1905 года периодом «свободы печати».
Писательница не была штатным сотрудником журнала, но печаталась в журнале охотно и принимала активное участие в книжных сборниках сатириконцев: «Всемирная история, обработанная «Сатириконом», «Театральная энциклопедия «Сатирикона» и прочих коллективных шалостях.
Нам стоило бы читать ее рассказы, мемуары об эмиграции «Ностальгия» и даже газетные статьи повнимательнее. Ибо время, в которое жила Тэффи, так напоминает нынешнее, что порой даже страшно становится. Брожение в умах, политическая нестабильность, желание перемен при непонимании, что же именно должно измениться, митинги, демонстрации… И ощущение надвигающейся катастрофы, «ужаса при дверях» (как писал Блок). И вот наступил 17-й год. И ужас вошел в двери. Прежняя жизнь рухнула.
Исчезли многие привычные вещи, казавшиеся чем-то само собой разумеющимся. А потом начался голод, в домах не топили, на улицах стреляли.
Ее короткие рассказы из цикла «Миниатюры революции», опубликованные в периодической печати, передают само время, фиксируют переходный момент, бытовые подробности и каким-то непостижимым образом из этой повседневной шелухи, обрывков фраз, услышанных на улицах, в трамваях, маячит эпоха, сама История. Вот одна из «миниатюр революции».
Убирать снег некому. Объявлена трудовая повинность, мобилизация жителей на уборку снега: «А на улице новый жанр: буржуи снег чистят и газеты продают. Ничем их не проймешь. Дамы сшили себе зипунчики и тулупчики специально для уличных работ… В Смольном сидят хитрые люди. Издали декрет, чтобы все женщины до сорока лет отбывали снежную повинность. Пусть теперь найдется дура, которая всенародно признается, что ей больше сорока! Пока такой не нашлось».
Градоначальники современного Петербурга, наверное, не читали Тэффи. А ведь можно было бы перенять ценный опыт, если вдруг опять выдастся «аномально снежная» зима.
Тэффи иронизирует, пытаясь своим ослепительным юмором, как щитом, защититься от судьбы. Но ей по-настоящему страшно.
«Конечно, не смерти я боялась, — пишет в «Ностальгии» Тэффи. — Я боялась разъяренных харь с направленным прямо мне в лицо фонарем, тупой идиотской злобы. Холода, голода, тьмы, стука прикладов о паркет, криков, плача, выстрелов и чужой смерти. Я так устала от всего этого. Я больше этого не хотела. Я больше не могла».
Ей предстоял долгий и трудный путь — Киев, Одесса, Константинополь, наконец Париж.
Казалось бы, что такого страшного — жить и умереть в Париже? Да сегодня об этом многие мечтают! Но тогда уезжали навсегда. Жизнь в эмиграции была будто жизнью после смерти. «Загробной» жизнью, как говорила сама Тэффи.
Эта «жизнь за гробом» была долгой. Но до самой смерти Надежда Александровна Лохвицкая, известная как Тэффи, тосковала по России. И всегда помнила, как покидала ее: «Дрожит пароход, стелет черный дым. Глазами, широко, до холода раскрытыми, смотрю. И не отойду. Нарушила свой запрет и оглянулась. И вот, как жена Лота, застыла, остолбенела навеки и веки видеть буду, как тихо-тихо уходит от меня моя земля».

Надежда Александровна Тэффи умерла 6 октября 1952 года. Похоронена в Париже на русском кладбище Сен-Женевьев-де-Буа.







[500x518]



ТЭФФИ. ВЫСКАЗЫВАНИЯ.
«Анекдоты смешны, когда их рассказывают. А когда их переживают, это трагедия. И моя жизнь — это сплошной анекдот, то есть трагедия»

Я не только умею очаровывать, рассказывать были и небылицы, но и заговаривать боль.

Знакомый помещик написал из Казани, что имение разграблено крестьянами и что он ходит по избам, выкупая картины и книги. В одной избе увидел чудо: мой портрет работы художника Шлейфера, повешенный в красном углу рядом с Николаем Чудотворцем. Баба, получившая этот портрет на свою долю, решила почему-то, что я великомученица.

Анекдоты смешны, когда их рассказывают. А когда их переживают, это трагедия. И моя жизнь — это сплошной анекдот, то есть трагедия.

Я мечтала быть художницей. И даже по совету одной очень опытной одноклассницы-приготовишки написала это желание на листочке бумаги, листочек сначала пожевала, а потом выбросила из окна вагона. Приготовишка говорила, что средство это «без осечки».

Я почувствовала себя всероссийской знаменитостью в тот день, когда посыльный принес мне большую коробку, перевязанную красной шелковой лентой. Она была полна конфетами, завернутыми в пестрые бумажки. И на этих бумажках мой портрет в красках и подпись: «Тэффи»! Я сейчас же бросилась к телефону и стала хвастаться своим друзьям, приглашая их к себе попробовать конфеты «Тэффи». Я звонила и звонила, созывая гостей, в порыве гордости уписывая конфеты «Тэффи» и добросовестно уничтожая их. Я опомнилась, только когда опустошила почти всю трехфунтовую коробку. И тут меня замутило. Я объелась своей славой до тошноты и сразу узнала обратную сторону ее медали. И больше меня уже никакими доказательствами славы не проймешь. А конфеты, как ни странно, люблю по-прежнему. Должно быть, оттого, что они мне запрещены.

У меня кошачьих стихов набралось бы на целый том. Но они слишком интимны, чтобы их обнародовать, придавать гласности.

Человек, не любящий кошек, никогда не станет моим другом. И наоборот, если он кошек любит, я ему много за это прощаю и закрываю глаза на его недостатки. Вот, например, Ходасевич. Он любил кошек и даже написал стихи о своем коте Мурре.

Я очень любила Гумилева. Он, конечно, был тоже косноязычным, но не в очень сильной степени, а скорее из вежливости, чтобы не очень отличаться от других поэтов.

Доброжелательство — явление в писательском кругу чрезвычайно редкое. Почти небывалое.

Как часто упрекают писателя, что конец романа вышел у него скомкан и как бы оборван. Теперь я уже знаю, что писатель невольно творит по образу и подобию судьбы. Все концы всегда спешны, и сжаты, и оборваны.

Тургенев — весной, Толстой — летом, Диккенс — зимой, Гамсун — осенью.

Котиковая шубка — это эпоха женской беженской жизни. Удивительный зверь этот котик. Он мог вынести столько, сколько не всякая лошадь сможет.

Везде может жить человек, и я сама видела, как смертник, которого матросы тащили на лед расстреливать, перепрыгивал через лужи, чтобы не промочить ноги, и поднимал воротник, закрывая грудь от ветра. Эти несколько шагов своей жизни инстинктивно стремился он пройти с наибольшим комфортом.

Как говорится, победителей не судят. Кто-то ответил на эту пословицу: «Не судят, но часто вешают без суда».

Ленин, рассказывая о заседании, на котором были Зиновьев, Каменев и пять лошадей, будет говорить: «Было нас восьмеро».

Я отвечала на все приглашения (вернуться в СССР. — Esquire) так: «Знаете что, милые мои друзья, вспоминается мне последнее время, проведенное в России. Было это в Пятигорске. Въезжаю я в город и вижу через всю дорогу огромный плакат: „Добро пожаловать в первую советскую здравницу!“ Плакат держится на двух столбах, на которых качаются два повешенных. Вот теперь я и боюсь, что при въезде в СССР я увижу плакат с надписью: „Добро пожаловать, товарищ Тэффи“, а на столбах, его поддерживающих, будут висеть Зощенко и Анна Ахматова».

Ужасно не люблю слово «никогда». Если бы мне сказали, что у меня, например, никогда не будет болеть голова, я б и то, наверное, испугалась.

Чтобы залезть мне в душу, без калош не обойтись. Ведь душа-то моя насквозь промокла от невыплаканных слез, они все в ней остаются. Снаружи у меня смех, «великая сушь», как было написано на старых барометрах, а внутри сплошное болото, не душа, а сплошное болото.

Когда у меня ненамазанные губы, у меня голос звучит глухо, и ничего веселого я сказать не могу.

Надо мною посмеиваются, что я в каждом человеке непременно должна найти какую-то скрытую нежность. Я отшучиваюсь: «Да, да, и Каин был для мамаши Евы Каинушечка».

Мне гораздо приятнее влюбленный в меня идиот, чем самый разумный умник, безразличный ко мне или влюбленный в другую дуру.

Мой идеал — одна старая и отставная консьержка, которая делала вид, что у нее есть bijou et economies (драгоценности и сбережения. — Esquire). Какой-то парень поверил, пришел и зарезал ее. Гордая смерть, красивая. Добыча — 30 франков.

Раз, два, три, четыре, скучно жить мне в этом мире. Пять, шесть, семь, слишком мало пью и ем. Восемь, девять, десять, вот бы фюрера повесить.

Немецких поэтов сейчас цитировать неприлично. Всех, даже Гете. Но ведь Гейне — еврей. Его гитлеровцы из своих антологий исключили. Он не немецкий, он просто поэт. Его можно.

Веревки у немцев не пакляные, а бумажные. Повеситься на них нельзя.

Как часто вспоминаем мы потом, что у друга нашего были в последнюю встречу печальные глаза и бледные губы. И потом мы всегда знаем, что надо было сделать тогда, как взять друга за руку и отвести от черной тени. Но есть какой-то тайный закон, который не позволяет нам нарушить, перебить указанный нам темп. И это отнюдь не эгоизм и не равнодушие, потому что иногда легче было бы остановиться, чем пройти мимо.

Все мои сверстники умирают, а я все чего-то живу. Словно сижу на приеме у дантиста. Он вызывает пациентов, явно путая очереди, и мне неловко сказать, и сижу усталая и злая.

Нет выше той любви, как если кто морфий свой отдаст брату своему.

Если похвалите — я не поверю. Если скажете правду, мне будет больно. Лучше давайте-ка разойдемся.