Александр Матлин /Нью-Йорк, США/

Странные шутки, господа, преподносит нам старость. По какой-то мистической причине, чем старше мы становимся, тем чаще воспоминания уносят нас в далёкую, давно исчезнувшую молодость. Мы начинаем с умилением вспоминать те события и тех людей, которые всю предыдущую жизнь нас совершенно не интересовали. И чем дальше, тем ярче и сочнее становятся эти бессмысленные воспоминания. До тех пор, когда память замирает, угасает и уже не хранит более не только событий прошедшей жизни, но и собственного имени. Похоже, что Всевышний напоследок одаряет наш мозг радостью перед тем, как его убить. Как последнее сладкое угощение перед казнью.

Не так давно, без всякой на то причины, вдруг явилась мне в воспоминаниях любовь моей ранней молодости, девушка по имени Фаня. Было нам тогда по семнадцать лет, и любовь, как положено, бушевала с необузданной страстью, с клятвами, слезами, учащенным сердцебиением и многочасовыми выяснениями отношений. В общем – любовь – как любовь, ничего оригинального. А может, и страсти никакой не было, а была просто незрелая, бурлящая гормонами юность. Роман этот кончился довольно быстро, как только на горизонте появилась новая мишень страсти. И с тех пор я никогда не видел Фаню и ничего про неё не знал.

Но вот сейчас Фаня мелькнула у меня в воспоминаниях и тут же исчезла. И я бы не стал об этом говорить, если бы вскоре не случилось удивительное и настолько маловероятное событие, что его можно приравнять к чуду.

Заключалось оно в том, что мой друг детства Боб прислал мне имейл. На самом деле он, конечно, не Боб, а просто Боря Шапиро. Друг не только детства, но и юности, того самого времени, когда у меня был роман с Фаней, а у него – с её подругой, и нашей самой большой радостью было танцевать танго и фокстрот под патефон у кого-нибудь дома, если, по счастью, родители уходили в театр. Так вот, Боб, копаясь от старческого любопытства в интернете, находит и присылает мне нечто такое, от чего у меня перехватывает дыхание. Это нечто есть выдержка из московской телефонной книги, всего одна строчка, в которой обозначены фамилия, имя и отчество моей бывшей подруги Фани. Там же с хамской бестактностью указана дата её рождения, которую я помню, и прилагаются её адрес и номер телефона. Не иначе, как моё случайно вспыхнувшее воспоминание о Фане породило этот космический феномен.

Судите сами. Какова вероятность того, что Фаня живёт на этом свете? Маленькая. До нашего возраста доживают немногие, особенно в России. Впрочем, какова вероятность того, что она живёт в России? Ещё меньше. Фаня еврейка, а большинство евреев покинули свою тошнотворную родину и переселились кто куда мог. И, наконец, какова вероятность того, что Фаня, добравшись до восьмидесяти с хорошим довеском, не только живёт на свете, и не только живёт в России, но ещё и носит свою девичью фамилию, под которой она делила со мной отроческую любовь? Тут уж эта искомая вероятность настолько приближается к нулю, что её даже противно принимать всерьёз.

И вот, представьте, я узнаю, что Фаня жива и живёт в Москве под своей девственной фамилией, и меня парализует шок. Что бы вы сделали на моём месте, дорогой читатель? Ну, хорошо, наверно, приняли бы валиум или что-нибудь такое же успокаивающее, а что дальше?

А дальше вот что: у меня появляется зудящее желание позвонить Фане. Конечно, я подсознательно понимаю, что на самом деле я хочу позвонить не ей, а в свою далёкую, полузабытую юность. Несколько дней я пытаюсь сочинить первую фразу и, наконец, так и не придумав ничего сногсшибательного, набираю московский номер телефона.

– Слушаю – отвечает низкий старушечий голос, и меня охватывает озноб.

– Фаина Моисеевна? – говорю я сдавленным голосом.

– Ну да, это я, а что? – В её голосе звучит недовольство.

– Вы знаете, кто с вами говорит?

– Интересно, откуда я могу это знать? Я что, по-вашему, должна знать все голоса в Москве? Вот, прямо, народ какой пошёл. Сами звонят и сами ещё спрашивают, кто звонит. Если скажете, кто звонит, тогда я, может, буду знать, кто звонит. А так – откуда я могу знать, кто звонит?

Дождавшись окончания монолога, я говорю:

– Фаина Моисеевна, это ваш старый знакомый. Пожалуйста, не удивляйтесь и не вешайте трубку.

Я называю себя по имени-фамилии и делаю паузу.

– Фаня, ты меня помнишь?

– А чего, конечно, помню – говорит Фаня, не проявляя эмоций. – Как не помнить. Ты моя первая любовь. Как сейчас помню, мы встречались на Гоголевском бульваре. Ты носил серое пальто, перелицованное из какой-то старой шинели. А у меня была меховая шапочка с красным бантиком, которая тебе очень нравилась. А ты чего звонишь? Может, хочешь зайти?

– Фаня, – говорю я, – мы с тобой не виделись и ничего не знали друг о друге больше шестидесяти лет. Расскажи мне, как ты прожила жизнь.

– А чего рассказывать? Как жила, так и живу. Квартира есть. Пенсия есть. Внуков нет, и не надо. На кой они нужны, только кормить их и убирать за ними. Где ты взял мой телефон?

– Твой телефон нашёл наш общий друг Боб Шапиро. Помнишь Боба? Он жив, здоров, живёт в Израиле, у него двое детей и четыре внука. Мы с ним часто говорим по Скайпу. В прошлом году мы с женой были у него в Израиле.

– Конечно, помню – говорит Фаня. – Сволочь он, твой Боб. Можешь не передавать ему привет. Он всегда лез ко мне под юбку, когда ты не видел.

– Подумать только! – удивляюсь я. – Что он там потерял?

– Откуда я знаю? Это ты у него спроси. Да он уж и сам, небось, теперь не помнит, зачем лез. А ещё у вас был третий друг, Толя, кажется. Или Гена.

– Правильно. Его звали Лёва. Он умер пять лет назад.

– Тоже сволочь порядочная – говорит Фаня.

– Что, тоже под юбку лез?

– Конечно. Куда ему ещё лазить?

– Странно. А где был я в то время, когда они к тебе под юбку лазили?

– А ты выходил в коридор позвонить свой маме и сказать, что придёшь домой поздно, так как у тебя много уроков задано на завтра.

– Фаня, неужели ты помнишь мою маму?

– Ну, вот ещё. Нет, конечно. Я и свою-то маму с трудом вспоминаю. Сволочь она была. Меня к тебе на свидание после восьми вечера не пускала. А сама, как только отец уедет в командировку, так хвост трубой и бегает до ночи чёрт знает где. Но это даже неплохо было: тогда ко мне приходил ты со своими дружками, и мы устраивали танцы. Моя любимая пластинка была «Я помню лунную рапсодию». Помнишь?

– Конечно. Лещенко пел. Или Вадим Козин.

– Я помню лунную рапсо-о-о-дию – пар-рам-пам-пам – и соловьиную мело-о-о-дию, – запела Фаня фальшиво, но с придыханием. Дальше она, к счастью, не помнила слов.

– Фаня, – говорю я. – у тебя, кажется, был брат. Он жив?

– Он сволочь, – мрачно говорит Фаня.

– Почему?

– Потому что сволочь. А ещё брат называется.

– Понятно. Ты замужем?

– Была когда-то. Но это был неудачный брак. Мой муж оказался большая сволочь. О семье не заботился, а только и думал, как бы кого на стороне трахнуть. Лучше бы я за тебя вышла. Хотя, ты тоже, небось, хорош…

– Почему ты так думаешь? – обижаюсь я.

– Что ж я, не знаю, что ли? Все вы одинаковые. Ну ладно. Расскажи о себе что-нибудь.

– Окей, – говорю я с готовностью. – Я женат уже шестьдесят лет. У нас две взрослые дочери и три…

– У меня тоже взрослая дочь, – говорит Фаня. – Сволочь она.

– Как? И дочь тоже сволочь?

– Конечно. А кто же она ещё? Мать сидит одна в своей конуре, сама должна убираться, таскать продукты из магазина, по врачам ездить, а она даже не побеспокоится хотя бы позвонить и узнать, жива ли мать. Ну, не сволочь ли?

– Фаня, – говорю я с максимально возможной деликатностью, – у тебя что, все сволочи?

– Конечно, – соглашается Фаня. – И ты тоже сволочь. Звонишь раз в шестьдесят лет. Я уж о себе не говорю, я знаю, что тебе на меня наплевать. Но хоть бы раз поинтересовался, как поживает твоя дочь.

– О чём ты говоришь, Фаня?

– Сам знаешь, о чём. От кого, ты думаешь, у меня дочка? От тебя.

У меня спина покрывается ледяным потом. На несколько секунд я перестаю соображать. Наконец, я беру себя в руки и говорю, стараясь не выдавать шока:

– Фаня, ты что-то путаешь. Как твоя дочка может быть от меня? У нас с тобой даже секса не было.

– Был, конечно. Ты, наверно, забыл.

– Я ничего не забыл. Не было никакого секса. Ты всё время говорила: вот поженимся, тогда…

– Был, был секс, – убеждённо сказала Фаня. Ты просто не заметил.

– Подожди. В каком году родилась твоя дочь?

– Ну, в шестьдесят втором. Какое это имеет значение?

Я вздыхаю с облегчением.

– Такое, что мы с тобой последний раз виделись в пятьдесят седьмом году. На Гоголевском бульваре. Я тебе сообщил, что женился. Даже паспорт показал. И ты поносила меня последними словами. А потом расплакалась, и мы расстались. И больше никогда не виделись. Ты помнишь это?

– Да, припоминаю, было что-то такое – говорит Фаня задумавшись. – Когда, ты говоришь, это было? В пятьдесят седьмом? Ну, значит, дочка не от тебя. Это я немного перепутала. Но ты всё равно сволочь. Нет того, чтобы зайти, поинтересоваться, как я живу, принести чего-нибудь полезного для здоровья.

– Фаня, как я могу зайти? Я же в Америке.

– Где, где?

– В Америке, Фаня. В Соединённых Штатах. За океаном.

– Ты что, всерьёз? Что ты делаешь в Америке?

– Живу. Я уехал из Советского Союза больше сорока лет назад. Вот с тех пор и живу в Америке, в штате Нью-Джерси.

– Ты с ума сошёл! – говорит Фаня. В её голосе звучит тревога пополам с неверием. – Как ты можешь там жить? Там же преступность на каждом шагу! Я слышала, ваше пресловутое ЦРУ там бесчинствует, шпионит за всеми с утра до вечера! Кроме того, вы всё время хотите уничтожить нашу страну!

– Ну что ты, Фаня! Зачем нам её уничтожать?

– Известно зачем. От зависти. Вам завидно, как мы живём: свободно, радостно. Продуктов в магазинах полно. Отдыхаем, где хотим: хотим – в Турции, хотим – на Кипре. Теперь даже в Крыму можем отдыхать.

Я начинаю лихорадочно соображать, как бы поскорее закончить этот разговор. На выручку приходит сама Фаня.

– Так ты что, из Америки звонишь? Это же дорого, небось?

– Да, Фаня, страшно дорого. Я даже заём в банке взял, чтобы тебе позвонить. Не знаю, как теперь расплачусь.

– Тогда заканчиваем, – великодушно говорит Фаня. – Ну, ты давай, держись там. И звони, не пропадай.

– Хорошо, Фаня. Ты тоже держись. Будь здорова. Я обязательно позвоню, – говорю я и про себя уточняю:

– Обязательно позвоню через шестьдесят лет.

Я кладу трубку, и мне на ум приходит старая банальная мудрость: нельзя войти два раза в одну и ту же реку. И я понимаю, что это неправда. На самом деле можно войти.

Только нужно ли?

Рисунки Вальдемара Крюгера

Источник https://www.chayka.org/node/9312

[472x290]

Моя первая работа в Америке
Среди наших иммигрантов принято считать, что знание английского языка - необходимое условие для того, чтобы найти работу в Америке. Может быть это и правда, но не всегда. Во всяком случае, по моему личному опыту знание языка приносит один вред. А если вы мне не верите, то вот моя история.

По профессии я инженер-строитель. К тому времени, когда я приехал в , у меня за плечами было пятнадцать лет опыта работы, и я был уверен, что в этой стране я рано или поздно найду применение этому бесценному опыту. Я составил хорошее резюме и начал рассылать его по инженерным компаниям. К моей радости, все мои адресаты оказались чрезвычайно вежливыми и отзывчивыми людьми. Каждый день я получал от них в ответ по два-три письма , в которых меня искренне благодарили за то, что я проявил интерес к их фирме, выражали неподдельный восторг по поводу моей высокой квалификации и с огорчением объясняли, что как раз сейчас у них нет возможности взять меня на работу. Что делать, такие времена настали. По прошествии нескольких месяцев моя уверенность в будущей инженерной карьере слегка поблёкла, и я созрел для того, чтобы работать кем угодно – чертёжником, клерком, уборщиком – лишь бы работать.

В конце концов, фортуна сжалилась надо мной. Мне позвонил некий человек по фамилии Голдберг и пригласил меня на интервью. Мистер Голдберг владел небольшой мастерской по изготовлению простых металлоконструкций – таких, на которые вешают дорожные знаки вроде «Стоп», «Объезд», «Осторожно канава» и тому подобное. Ему нужен был чертёжник. Черчение там было предельно простым, а уж для инженера с пятнадцатилетним опытом – вообще плёвое дело.

Мистер Голдберг встретил меня с радостной улыбкой и немедленно повёл показывать своё производство, которым он гордился, как собственным ребёнком. Он явно хотел произвести на меня впечатление, а я, в свою очередь, хотел произвести впечатление на мистера Голдберга, и поэтому наше начальное общение было похоже на встречу двух близких родственников после долгой разлуки. Но вскоре тон этой радостной встречи начал постепенно тускнеть.

Тут я должен сделать небольшое отступление и поговорить о специфике своей русской, или советской – как вам будет угодно – ментальности того времени. Что делает советский человек для того, чтобы произвести впечатление на другого человека? А вот что: он объясняет, что тот, его собеседник, мало чего понимает в своей профессии, всё делает неправильно и вообще соображает слабо. Вам это кажется странным? Мне тоже – сегодня. Но тогда это казалось естественным, и за этим стояла очень простая логика: если я говорю вам, что вы мало что смыслите в своей профессии, значит я, естественно, смыслю больше вашего. Значит, вы должны признать моё профессиональное превосходство, зауважать меня от всей души и немедленно принять на работу. Понятно?

Поэтому всё, что мне показывал мистер Голдберг в своей мастерской, встречало моё снисходительное неодобрение. Сначала он повёл меня в сварочный цех.
- Вот, - сказал он гордо и даже с некоторым самодовольством. – Здесь мы делаем сварку. Мы почти полностью отказались от ручной сварки. У нас есть несколько современных сварочных автоматов.

Признаться, я никогда раньше не видел таких сварочных машин, какие показал мне мистер Голдберг, но это не помешало мне сказать:
- Это так вы делаете сварку? Это всё никуда не годится. Когда я начну у вас работать, я покажу вам, как надо правильно варить стальные конструкции.

Радостная улыбка сползла с лица мистера Голдберга, но я не обратил на это внимания. Мы вернулись в офис и зашли в комнату, где, склонившись над чертёжными досками, работали два чертёжника, один китаец, другой мексиканец.
- Ага, сказал я, распираемый чувством превосходства. Это так вы делаете чертежи? Кто ж так чертит? Когда я начну у вас работать, я покажу вам, как надо чертить.

Тут мистер Голдберг совсем перестал улыбаться, и в глазах его появилась некоторая тоска, но я всё ещё не придал этому значения. Продолжая тоскливо не улыбаться, он сказал:
- Спасибо, что вы пришли. Приятно было познакомиться. Пожалуйста, не звоните мне; я сам позвоню, когда надо будет. До свидания.

Я пошёл домой и начал ждать звонка мистера Голдберга. Прошёл день, потом второй, а он всё не звонил. На третий день я решил позвонить ему сам. Когда мистер Голдберг услышал мой голос, он явно пришёл в раздражение:
- Зачем вы звоните? Я же сказал, чтобы вы не звонили. Я позвоню сам, если надо будет.

На что я ответил вполне вежливо и без всякого нажима:
- Конечно, мистер Голдберг. Я понимаю, мистер Голдберг. Просто я подумал: а вдруг вы потеряли мой номер телефона?
- Я не потерял ваш номер телефона, - сказал мистер Голдберг. Пожалуйста, больше не звоните мне.

Я подождал ещё дня три, но он не звонил. Тогда я снова решил позвонить ему. На этот раз, услышав мой голос, мистер Голдберг рассвирепел.
- Я просил вас не звонить мне! – нервно заверещал он – Я уже сказал вам, что не потерял ваш номер телефона! Я знаю его наизусть! Пожалуйста, прекратите мне звонить!

Но я не хотел сдаваться. Мне нужна была работа. Я сказал:
- Мистер Голдберг, если вы не возьмёте меня на работу, вы так и не будете знать, как правильно делать сварку.

И вот, когда я это сказал, мистер Голдберг, который до того момента всё ещё сохранял некоторую видимость вежливости, окончательно потерял контроль над собой и заорал срывающимся голосом:
- Всё! Хватит! Enough is enough! You go f#ck yourself!

И бросил трубку. Как видите, мистер Голдберг оказался не таким уж вежливым человеком. Но я на него не обиделся. Потому что я плохо понимал по-английски и не знал, что значит go f#ck yourself. Я порылся в словаре, но не нашёл ни такого слова, ни выражения. Тогда я позвонил моему другу Володе.

Володя приехал в Америку на целых шесть месяцев раньше меня и потому считался коренным американцем и знатоком английского языка. К моему счастью, он оказался дома, и я спросил, знает ли он, что значит английское выражение go f#ck yourself.

Как выяснилось впоследствии, Володя не знал, что это значит, но признаться в этом значило бы признаться, что он чего-то не знает по-английски, то есть потерять лицо. Володя не вынес бы такого позора. Он сказал:
- О чём ты говоришь, старик! Конечно, знаю! Это... ну, как бы тебе объяснить по-русски... ну, в общем, идиома.
- Ага, - согласился я. – Что она значит?
- Как бы тебе объяснить по-русски... ну, в общем, это зависит от контекста.

Тогда я рассказал Володе всю историю с самого начала: и про то, как мистер Голдберг улыбался, и как он показывал мне свою мастерскую, и как я ему потом звонил много раз, и как он, в конце концов, сказал “go f#ck yourself”.
- Ну, теперь понятно, - сказа Володя, дослушав мой рассказ. – Он тебя берёт на работу.
- Не может быть! – прошептал я, не веря своему счастью. – Ты уверен?
- Уверен ли я? – В Володином голосе зазвучал сарказм. – Представь себе – да, я уверен! Ты что, думаешь, я не знаю английского?

Моему ликованию не было предела. Наконец-то! Настоящая работа! Я набрал номер телефона, который уже знал наизусть.
- Мистер Голдберг, это опять я, - сказал я, переводя дыхание. – Помните, я вам вчера звонил, и вы мне сказали go f#ck yourself? Помните?
- Ну что ж, значит, я так и сказал, - признался мистер Голдберг.
- Когда мне начинать?

Наступила пауза. Видимо, никогда в жизни мистеру Голдбергу не задавали такого вопроса. Он немного помедлил, и сказал устало:
- You go f#ck yourself right away!

И повесил трубку.

На следующее утро я надел мой самый лучший, он же единственный, костюм, повязал мой самый лучший, он же единственный галстук, и без четверти восемь предстал перед мистером Голдбергом в его кабинете. Когда он увидел меня, у него появилось такое выражение, как будто он только что вынул из супа волос. При этом с его лицом случилось что-то странное: сначала оно порозовело, потом побелело, а потом пошло неровными синюшными пятнами. Он хрипло спросил:
- Что вы тут делаете?
- Я пришёл, чтобы f#ck myself, - ответил я, гордясь своим знанием изысканных английских идиом.
- Чтобы... что?
- f#ck myself, как вы просили, - повторил я. – Вы не беспокойтесь, мистер Голдберг. Я знаю, как это делать. Я буду это делать хорошо.

Постепенно до мистера Голдберга начала доходить суть происходящего. Лицо его снова порозовело, несколько секунд он, как рыба, открытым ртом хватал воздух, а потом разразился истерическим, громоподобным хохотом. Он ржал, как целое стадо жеребцов и не мог успокоиться минут десять. За дверью офиса стали собираться встревоженные сотрудники. Пришла секретарша со стаканом воды, но мистер Голдберг жестом отправил её обратно. В конце концов, он перевёл дух, вытер слёзы и сказал:
- Я не смеялся так уже восемь лет, с тех пор, как мой конкурент проиграл мне большой городской заказ и умер от инфаркта. Ты заслужил награду. Я беру тебя на работу на две недели. Я буду платить тебе два двадцать пять в час, потому что по закону не могу платить меньше. Но ты должен вкалывать на совесть, иначе эти две недели окажутся очень короткими. Так что давай... go f#ck yourself.

Тут на него опять напал приступ хохота, и он знаком велел мне убираться.

Так началась моя первая работа в Америке, в маленькой мастерской по изготовлению металлоконструкций. Первые два дня я изучал новые для меня американские чертёжные инструменты и правила, а в последующие три дня первой недели произвёл на свет и положил на стол мистеру Голдбергу пять чертежей. Это было примерно столько, сколько производили оба чертёжника в этой мастерской за целую неделю. В конце концов, я был инженером с пятнадцатилетним стажем, а советские инженеры в моё время чертили сами. К концу второй недели мистер Голдберг вызвал меня к себе, закрыл дверь кабинета и предложил мне постоянную работу с окладом четыре пятьдесят в час. Как только я принял его предложение, он уволил своих двух чертёжников, китайца и мексиканца, которые работали у него много лет.
- Это капитализм, Алекс, - сказал он мне. – Мы здесь собрались не дурака валять.

По-английски это звучало так:
- We don’t f#ck around here, you know. We f#ck ourselves. – И он разразился хохотом...

Много, много лет прошло с той поры. Я сделал успешную профессиональную карьеру. Я достиг уровня высшего руководства, по-английски говоря senior management в солидной инженерной фирме в Нью-Йорке. Моё имя хорошо известно в профессиональных кругах в моей области. Но никогда в течение моей многолетней карьеры в Штатах я не получал такую гигантскую, стопроцентную прибавку к зарплате, какую дал мне мистер Голдберг тридцать лет назад. Вот так: что ни говори, а иногда лучше не понимать изысканные английские идиомы.

Источник http://russiahousenews.info/funny-story-aphorisms/...atlin-pervaya-rabota-v-amerike

"Александр Матлин." - проза
https://www.chayka.org/authors/aleksandr-matlin