К празднику 4 ноября нашла очень интересные воспоминания Ольги фон Тунцельман (Голубевой) о любительской постановке в Нижегородском Мариинском институте благородных девиц оперы Михаила Глинки "Жизнь за царя"

Уже писала в предыдущем посте об Ольге Эрнестовне фон Тунцельман. Предлагаю продолжение её воспоминаний.

 

"Коронация на русский престол царя, названного Николаем Вторым, происходила в 1896 году, а в 1904-1905 годах в стране уже происходили вызнанные его правлением беспорядки. Девять лет в бабушкином сундуке хранилась белая эмалированная кружка с гербом и тканое двуглавыми орлами длинное полотенце - подарок молодого царя народу в честь его вступления на престол. В 1905 году растревоженная бабушка достала залежавшуюся кружку и отдала ее нам. Много людей из-за этих кружек да царских гостинцев во время празднества на Ходынском поле головы сложили, - вспоминала бабушка, - кого задавили, кого затоптали, а кто и сам в толпе и тесноте задохнулся. День-то был тихий, безветренный. Страшное
было дело…Ходили мы с кружкой в лес за ягодами, носили в ней воду, когда лепили куличики и в конце концов где-то потеряли. Полотенце же и по сей день в полном бездействии лежит у меня в шкафу как единственная оставшаяся у
меня память, но не о царе. Нет! О бабушке.

А еще спустя восемь лет, в 1913 году, праздновалось трехсотлетие дома Романовых. В институте подготовка к торжественному дню началась еще с осени 1912 года. Наше институтское начальство то ли по велению свыше, то ли по собственному усмотрению решило провернуть все должные торжества в один из царских дней, установленных в честь рождения царя, царицы и наследника Алексея. Остановились на семнадцатом декабря - дне Николы-зимнего, чтобы до рождественских каникул все и закончить. Большинство воспитанниц разъезжались на зимние каникулы по домам.

Программа празднества обсуждалась на институтском совете, после чего вос­питанницам выпускного первого класса предложили разучить отрывки из оперы «Жизнь за царя» Глинки. Партию Антониды, дочери Ивана Сусанина, поручили исполнять Нине Черняевой, дочери старенького генерала. Это была высокая кра­сивая девочка с длинной черной косой и тем чудесным смуглым цветом лица, про который принято говорить «точно персик». Кроме внешних данных она обладала еще и прекрасным колоратурным сопрано.

Роль Ивана Сусанина в женском институте исполнять, конечно, было некому, и потому арию «Ты взойди, моя заря» было решено просто декламировать. Пар­тию Вани взяла Женя К. Та самая Женя, которая так страстно ненавидела немца Асмута.Как Нина, так и Женя с ее красивым контральто в институтском хоре были ведущими.

После уроков, когда все воспитанницы отправлялись на прогулку, участни­цам концерта приходилось заниматься пением под руководством нашего учи­теля.Это был маленький человечек с огромными выпуклыми, точно маслины, блестящими глазами. Своей стремительностью и живостью он удивительно напоминал мне бабушкиного петушка-забияку Цирко. Разучивая с нами что- либо новое, он с присущей ему энергией дирижировал маленькими ручками, стараясь во что бы то ни стало вытянуть из нас все, что казалось ему необходи­мым. Когда же пение упорно не ладилось, маленький человечек приходил в та­кое сильное негодование и начинал так яростно стучать смычком по пюпитру, что его щуплая фигурка подпрыгивала вслед за смычком, точно гуттаперчевая, а фалды крохотного сюртучка начинали порхать, точно крылья. И тогда мне начинало казаться, что он вот-вот взлетит на пюпитр и пройдется смычком по нашим бесталанным головам. Этот неистовый энтузиаст своего дела с готов­ностью и необыкновенной горячностью взялся за работу, и дело у него быстро пошло на лад.

Когда Нина пела «Не о том грущу, подруженьки, я тоскую не о том», учитель, вопреки своему беспокойному характеру, менялся до неузнаваемости. С большой нежностью аккомпанировал он ей на скрипке, прикрыв от избытка чувств гла­за и, чтобы не смутить певицы и тем не нарушить охватившего его очарования, лишь изредка позволял себе, и то только украдкой, вскидывать на нее восторжен­ные глаза. Когда Нина замолкала, в задумчивости говорил:

- Такой ученицы у меня еще никогда не бывало. Какой голос... А какое испол­нение!

Наш класс так же, как и все остальные, никакого отношения к концерту7 не имел. Никто разучиванием арий с нами не занимался, но и у нас были свои талан­ты. Пусть не такие яркие, но все же опера сумела окончательно вытеснить драму из наших вечерних самодеятельных спектаклей.

А подготовка к вечеру шла своим чередом. Как же не терпелось ну хотя бы мельком взглянуть на сводившие нас с ума костюмы участниц необыкновенного концерта. И после старательно проведенных наблюдений нам удалось установить время, когда они ходили в мастерскую кастелянши, где Мария Павловна-вторая. учительница рукоделия, делала им примерки. Вот почему в момент их появления в коридоре, ведущем к кастелянше, можно было видеть сборище самых ярых по­клонниц театрального искусства, для отвода глаз томившихся у дверей туалетной комнаты, мимо которой пролегал путь «актрис».

Но все заранее обдуманные ухищрения проникнуть взором в тайну свертко* оставались бесплодными. Разгадавшие нехитрый маневр «актрисы» тщательно сохраняли свою тайну.

Тогда наблюдение перенеслось на дверь первого класса, превращавшегося по вечерам в костюмерную. И если дверь приоткрывалась, болельщицы не упу­скали случая, чтобы краем глаза взглянуть на расшитые разноцветными бусами и блестками кокошники, а иногда и на сарафаны подружек Антониды. Девочки прибегали в класс и с восторгом делились своими наблюдениями. Когда же среди ярких кокошников увидали седую голову Ивана Сусанина с длинной белой бородой, то вместо того, чтоб учить уроки, долго спорили, кому из воспитанниц она принадлежит, кто будет декламировать его арию.

В те предпраздничные дни среди институток царило напряженное оживле­ние. Приготовления волновали не только участниц, но и всех остальных. Даже самые маленькие, заразившись общим настроением, сбивались в парах и ходили ; неимоверно вытянутыми от любопытства шеями и сияющими глазами.

И вот настал день зимнего Николы - день именин царя, а значит и долгождан­ный спектакль-концерт.

Накануне вечером пришли и по институтским коридорам гулко понеслись - обычные для них звуки: визг пилы и дробный перестук молотков. В зале согружалась сцена. Длинная кастелянша просеменила в зал с большим свертком под мышкой. Она принесла сшитый ее мастерицами занавес. Затем проплыли изготовленные из картона под руководством Ивана Ивановича бревенчатые сте­ны крестьянской избы и макет русской печи с заслоном. И стало совершенно невозможным усидеть в классе. Так и подмывало выскочить в коридор, попутно завернуть в зал и взглянуть, что там происходит.

Самые нетерпеливые и самые любопытные, а их было большинство, стали так часто проситься в кабина де сайте, что классная дама заподозрила массовое желудочное заболевание и не на шутку встревожилась. Когда же она разгадала настоящую причину частых посещений туалета, то так возмутилась, что катего­рически запретила кому-либо выходить из класса.. Даже на обоснованные просьбы и красноречивые ужимки Тони Карповой ма­демуазель отвечала решительным «нет». Ох уж эта Тоня... Получив отказ, она по­охала, покрутилась по классу и, не найдя ничего лучшего, воспользовалась для своих нужд ящиком для бумаг, устроив настоящий переполох. Находившиеся по­близости девочки повскакали со своих мест и с писком упорхнули. Классная дама, оскорбленная и сконфуженная неблаговидным поступком Тони, покраснела до корней волос и, зажав нос платком, пулей выскочила в коридор. В классе раздался невообразимый хохот.

Бедная мадемуазель! Наказать провинившуюся за свое собственное упрямство она не решалась, тогда слух о скандальной истории мог дойти до ушей маман. И ей ничего не оставалось делать, как срочно вызвать уборщицу ликвидировать последствия своей неуместной твердости характера.

Насмотревшись на приготовления, мы тоже загорелись желанием всем клас­сом устроить настоящий спектакль на настоящей сцене, с декорацией и костюма­ми. И мы взялись за нашу мадемуазель (после того как инцидент с ящиком нем­ного забылся).

- В этом году нечего и думать что-либо устраивать, - ответила она. - В следу­ющем году, если вы будете себя хорошо вести, я попытаюсь получить разрешение на спектакль, и тогда мы что-нибудь придумаем. А сейчас идите и занимайтесь своими делами. Я скоро начну спрашивать французский урок и слова.

Мы не особенно расстроились ее отказом. Накануне торжеств следовало подумать о праздничном туалете. Вечером мы принесли из столовой сахар, вы­данный нам к ужину, и распустили его в небольшом количестве воды, в этом сахарном сиропе намочили свои ленты и приклеили их в дортуаре: кто к степе, а кто к своей ночной тумбочке. За ночь ленты высохли и стали твердыми, точно накрахмаленными. А банты на голове и в косе получились такие замечательные, что никто и не вспомнил о вечернем чае без сахара.

Не забыло нас и начальство, выдав новые, стоявшие колоколом платья и парадные передники из более тонкого полотна, отстроченные па груди вместо кружев зигзагообразной тесьмой. Некоторые из воспитанниц ради такого псо быкновенного случая, надеясь на поблажку классных дам, рискнули немножко подзавиться. Другие подтянули цепочки своих золотых крестиков под самое горло, чтобы крестик поблескивал на труди между пелериной и передником, ыменяя запрещенные в институте разные бижу в виде кулонов и медальонов, •то были нехитрые, но все же приятные сборы.

После утреннего кофе и бутербродов предстояло, как всегда, отстоять обедню.Служба в этот день была длиннее обычной. Отец Николай в новой ризе, расшитотой золотом, по окончании обедни служил еще молебен о добром здравии

всего царствующего дома. А после молебна три воспитанницы в сопровождении юра исполняли праздничный концерт, гимн «Боже, царя храни» и «Коль славен наш Господь в Сионе».В залитой множеством огней церкви на торжественном богослужении присутствовала сама баронесса Леппель. На голове баронессы красовался необыкно­венно пышный, кружевной с синими лентами капор. Среди приглашенных гостей и важных городских дам беспокойно сновала ее озабоченная дочь, баронесса-младшая.

Преподаватели в новых сюртуках держались обособленной группой. Рядом с ними ютились преподавательницы и свободные от дежурства классные дамы, торжественно важные в своих парадных васильковых платьях.

У церковных дверей со скромной улыбкой на хитроватом лице, за которой врывались не совсем-то скромные дела, приткнулся эконом Леонтьев, сумевший м время своей деятельности в институте выстроить на сэкономленные деньги каменный дом, о чем ходило много разных толков. Однако насладиться домом ечу так и не пришлось - помешала революция. И тут же в дверях коридора теснились остальные служащие института ранга пониже. Мы, певчие, как и полагалось, во главе с регентом стояли на правом клиросе и с интересом наблюдали за всем происходящим.

Регент - нескладный, довольно молодой человек со светлыми, сильно близо­рукими глазами - с тревогой поглядывал на хор поверх пенсне. Он был простоват и добродушен, поэтому сборы на спевки проходили всегда с большими ослож- Iк пнями. Спевок, отнимающих у нас свободное послеобеденное время, мы не побили и всячески отлынивали от них, хотя в хор шли охотно. Пользуясь снисхо­дительностью регента, можно было во время службы посидеть на полу, почитать или просто немного отдохнуть, а то иногда и повеселиться.

Регент и сам был не прочь побалагурить и частенько занимал своих певчих неуклюжими шутками, от которых так и разило семинарским бытом. Объектом | ля его шуток неизменно был его закадычный друг - дьякон нашей институтской церкви, а еще клопы, как видно, здорово досаждавшие семинаристам, иначе ре­гент не вспоминал бы о них так часто.

Слава тебе Господи! Видали? - спрашивал нас регент. - Отец дьякон послед­него клопа в своем требнике раздавил. Царство ему небесное, - мелко крестясь и кивая в сторону дьякона, шутил регент, невероятно по-нижегородски окая.  Мы всегда были готовы посмеяться и смеялись.

В другой раз он надолго вывел хор из строя, снова зацепив дьякона.

- Ты что это, отец дьякон, клопов, что ли, со свечей-то ищешь? - озабоченно спросил он, когда дьякон долго шарил в аналое, служившем регенту пюпитром.

Дьякон поднял голову и уставился на регента, а певчие при виде его растерян ного лица фыркнули, поспешно закрестились, закланялись и, вместо того чтобы петь, уткнулись в спины друг друга и затряслись в беззвучном смехе. Регент, нс ожидавший от своей шутки такого эффекта, испуганно застучал камертоном, еде лал строгое лицо и, надеясь, что хор опомнится и запоет, торопливо задал нуж­ный тон и взмахнул руками. Но петь было некому - хор все еще не мог справиться с собой. И пришлось регенту петь соло. Затянувшаяся пауза и сольное выступле ние регента, наверное, показались отцу Николаю подозрительными. Он выглянул из алтаря и укоризненно покачал головой.

Подобными шутками развлекал нас регент, а мы, по молодости лет, смеялись над ними, и служба шла не так томительно. Теперь же, когда на богослужении была сама начальница и ее многочисленные гости, регенту было не до шуток Он волновался и, не зная, куда девать свои длинные руки, то и дело и без всякой надобности подносил к уху камертон. Но тревоги оказались напрасными. Хор отлично справился со своей задачей при исполнении концерта.

По окончании обедни раскрасневшийся от усердия регент удовлетворении вздохнул, достал из кармана по случаю торжественного дня чистый платок, вытер взмокший от волнения лоб и протер пенсне.

Гости зашевелились и во главе с баронессой двинулись к выходу. Завтрак в тот день был поистине царский. В столовой нас ждало по куску ни рога с мясом и по пончику с вареньем. Когда же за обедом подали по кондитер скому пирожному, что бывало очень редко, только по царским дням, и по кулечм конфет, чего вообще никогда не бывало, то многие пришли к заключению, чн> неплохо было бы отмечать трехсотлетие ну хотя бы раз в месяц.

В этот день все было необычным. Прием посетителей перенесли в столовую для приходящих учениц, низкое невзрачное помещение которой находилос на первом этаже в конце коридора. И, наверное, первый раз за все время сущеествования института обед прошел без ажиотажа. Головы и сердца институток были прочно заняты предстоящим концертом.

В то время никто из нас не знал, что последний царь из Романовых, владевший короной триста лет, получил ужасное прозвище «кровавый», о чем многим, в том числе и нам, стало известно лишь после его свержения с престола. А пока полтораста воспитанниц с нетерпением ждали концерта в честь этих самых Романовых, а следовательно, и в его честь.

В семь часов вечера растворились запертые до последнего момента двери и баронесса в сопровождении инспектора и приглашенных, любезно улыбнулась милостиво кивая трясущейся головой, вошла в зал.

Среди гостей привлекал общее внимание своей невероятной тучностью губернатор Хвостов, ставший впоследствии министром. Глядя на него, с трудом поднимающегося по лестнице, просто не верилось, что Маруся Хвостова, строй­ная привлекательная девушка, оканчивающая в этом году институт, могла быть его дочерью.

В числе приглашенных был также и предводитель губернского дворянства. Он был представительной наружности, держался довольно просто, но с большим достоинством. Кому могла в тот вечер прийти в голову мысль, что через год точно в такой же студеный зимний день, наш институтский церковный хор будет при­глашен для участия в его отпевании? Окрыленный успехом хора в день трехсотлетия дома Романовых, регент задался целью удивить мастерством хора губернскую знать, должную присутство­вать на панихиде, и после одной, наспех проведенной спевки, переоценив наши возможности, заставил исполнять какое-то сложное, к тому же совершенно нам незнакомое песнопение. Неуверенный в себе хор при виде большого скопления публики на панихиде до того растерялся, что в самом начале взял неверный тон, сбился и, кое-как дотянув до середины, сконфуженно смолк. И пришлось регенту, чтобы окончательно не сорвать панихиды, петь соло. Кое-кто из хора пытался было к нему пристроиться, но из этого ничего не получилось. Провал был пол­ный. Осрамившись на всю губернию, мы, точно побитые, возвращались с па­нихиды в таком угнетенном состоянии духа, что всю дорогу шли молча, кляня в душе и преподавателя, и регента, и панихиду...

Итак, снова о вечере. Я не стану рассказывать о нем с подробностями. Скажу только, что по тому, как усердно аплодировали выступавшим, как у довольных институток блестели глаза, как удовлетворенно покачивала головой маман и улы­бались гости, было видно, что концерт проходит успешно. Каждое выступление  по требованию публики повторялось. Нина арию Антониды также исполняла два раза, а наутро заговорила шепотом. К великому ужасу и огорчению учителя пе­ния, она сорвала голос. Ей надолго было запрещено не только петь, но даже на­прягать голос.

Концерт закончился хором девушек, исполнивших «Славься! Славься!»

После концерта для воспитанниц старших классов были устроены танцы. Чтобы гости имели возможность удобно понаблюдать за танцующими, их уса­дили на специально приготовленные кресла, позаимствованные из учительской комнаты. Кресла были неуклюжие, с темно-бордовой обивкой и неуютным за­пахом застоявшейся пыли. Для тучного Хвостова пришлось поставить два стула рядом и третий перед ним, чтобы было удобно опираться руками. Глядя на его шарообразную фигуру, я вдруг представила его в седле, и мне подумалось, что ни одна лошадь, кроме здоровенного першерона, не выдержала бы его тяжести.

Постные танцы «шерочки с машерочкой» не могли надолго заинтересовать искушенных балами гостей и, просмотрев два-три танца, они поднялись и вместе с баронессой покинули зал.

К одиннадцати часам двери зала закрылись. Воспитанницы разошлись по дортуарам, и на втором этаже снова воцарилась привычная в эти часы тишина.