Поздравляю с Международным днем учителя. Предлагаю свой новый видеоролик. В нём сделан акцент также на традициях дореволюционной школы. Начинается ролик кадрами из фильма "Сельская учительница", в которых с огромным уважением показана начальница женской гимназии.
А.В. Лазарева
Воспоминания воспитанницы дореформенного времени
Лазарева (урожд. Студзинская) А.В., воспитанница Патриотического института в 1852-1858 гг.; жена генерал-лейтенанта И. Д.Лазарева
Наступил выпуск, мои временные подруги перешли в старший класс, а я попала в 1-е отделение младшего, классными дамами которого были Гаген и Бюсси де Рабютен. Первая простенькая, и не могу сказать, чтобы очень развитая, но добрая, незлобивая, старалась по силе уменья помогать воспитанницам и своим мягким обращением если не заслужила горячей любви всех, но и не возбуждала неприязни.
Что же касается Бюсси де Рабютен, то это была выдающаяся личность. Хорошей фамилии, прекрасно образованная, всегда спокойная и ровная в обращении, религиозная без ханжества, в высшей степени выдержанная, она имела громадное, благотворное влияние на воспитанниц. Внимательно следя за классом, она вела его твердой рукою и в конце концов вполне овладела им. Ее слово неодобрения имело гораздо более значения, чем десять наказаний. Огорчить ее считалось преступлением, и класс берег ее. Конечно, случались и шалости и недоразумения между детьми, но она умела дать всему верную оценку и своим влиянием облагородить понятия детей и взаимные их отношения.
В рекреационное и свободное от занятий время лучшим нашим удовольствием была беседа с нею. Она умела и заинтересовать рассказом, и остро пошутить, и незаметно навести на добрую мысль, и преподать урок нравственности. Враг шпионства, наушничества и всяких низменных побуждений, она умела и нам внушить это. Трудно поверить, но за четыре-пять лет ее пребывания в классе ни одна воспитанница не была ею наказана. Класс гордился этим и считал бы себя обесчещенным, если бы кто заслужил наказание. Всегда при более крупных проступках (как, например, помню раз при потере из кармана одной из воспитанниц куска сладкого пирога, поданного за обедом) весь класс чуть не со слезами умолял не наказывать виновной.
Много с детства испытавшая в жизни, m-lle Бюсси (она была дочь эмигрантов, все потерявших во время <Французской> революции) не придавала значения ни знатности, ни богатству, тому же учила нас.
К большому нашему горю m-lle Бюсси не довела класс до выпуска. Застарелая, многолетняя болезнь вдруг обострилась, и ей пришлось покинуть институт. Но добрые семена, посеянные ею, дали такие крепкие ростки, которых никакие дальнейшие превратности не могли уничтожить. Класс продолжал жить дружно без всяких разделений на богатых, и бедных, и "отчаянных" и сам уже следил и наказывал за всякий недостойный поступок.
Я не называю и ничего не говорю о дамах других отделений и классов, потому что менее знала их; но и между ними были достойные личности. Одни пользовались большей симпатиею, другие меньшей; были и такие, которых не любили, но <...> все классные дамы без исключения заботились о вверенных им воспитанницах, старались выдвинуть их, обижались при случае за своих и принимали к сердцу интересы класса.
Для облегчения менее способным во всех отделениях младшего класса выбирались лучшие по успехам и способностям девочки, и им поручали по две-три ученицы, за успехами которых они обязаны были следить.
Часто даже классные дамы обращались к воспитанницам старшего класса, прося их в каникулярное время подвинуть хороших учениц, которым почему-либо не давался тот или другой предмет. Так, одно лето я занималась математикой с несколькими ученицами 2-го отделения младшего класса.
Очень многие классные дамы летом помогали детям составлять подвижные игры. Вообще, не только летом, но и всегда во внеклассное время не запрещались и не преследовались ни игры, ни шум, ни танцы, ни беготня. И нужно признаться, что мы пользовались ими с наслаждением. Пробегаться хорошо, после многих часов сидения на месте - какое удовольствие!
М.С. Угличанинова
Воспоминания воспитанницы сороковых годов
Угличанинова (урожд. Воронова) Мария Сергеевна,воспитанница Смольного института в 1839-1848 гг.
Теперь буду говорить о своей классной даме Ма-вой, от которой была в зависимости все 8 лет и 9 месяцев, находясь в ее дортуаре. Когда я поступила, это была старая девица лет под шестьдесят. Лицо у нее было смуглое, испорченное оспой, с длинным носом и широким ртом с большими желтыми зубами, волосы были черные с проседью; носила она всегда чепчики с яркими лентами, синее платье и красную турецкую шаль. На третьем пальце у ней было надето черное эмалевое кольцо с золотыми словами, и если которая из девочек досаждала ей, то, сгибая этот палец, <она> старалась кольцом ударить прямо в темя провинившейся.
Она внушала нам, что мы не должны любить родителей, а любить только их, так как те только дали нам жизнь. Но эти внушения производили совершенно обратное действие; чувствовалась обида в сердце за своих родных, которые еще с большей любовью вспоминались, а к ней накипала в сердце ненависть.
Кроме того, она часто заставляла нас писать домой о присылке денег, на которые ничего почти не покупала, и они у нее бесследно исчезали.
Как вообще она к нам относилась, приведу следующий рассказ.
В маленьком классе, то есть в "кофейном", классные дамы по вечерам помогали нам приготовлять уроки к следующему дню. И вот однажды, года через два после моего поступления, сидим мы все за столом в дортуаре, я - по правую руку от Ма-вой. Приготовляли уроки из Закона Божия, и Ма-ва рассказывала, как Дух Святой снисшел на Деву Марию, и, желая объяснить это наглядным образом, нагнулась ко мне, открыв широко свой рот, и дохнула прямо мне в лицо. Я невольно отшатнулась, а глядя на меня, сидевшие напротив две девочки не могли удержаться от смеха. И вот она с силою вытаскивает нас всех трех из-за стола, толкает к стене и, грозя каждой перед носом пальцем, кричит с пеной у рта:
- Я лев, я зверь! Я мстительница! Не любите меня, но бойтесь хуже зверя! Я вам дам дурной аттестат, и вас никто замуж не возьмет!
Во время своего дежурства в классе она, постоянно дремавшая, вдруг проснется, и беда той, с которой она встретится глазами, сейчас же ей закричит: "Встань и стой!" - или вытащит ее за рукав и поставит среди класса, то есть накажет совершенно неповинную, и мы должны были молча сносить. Протест с нашей стороны сочли бы за дерзость. Конечно, это приучало нас к терпению, и в жизни, может быть, некоторым оно и пригодилось, и если бы практиковалось ею собственно для этой цели, можно было бы и извинить, но ведь мы чувствовали, что она нас всех за что-то ненавидит, и платили ей тем же.
Особенно она преследовала одну славную добрую девочку, которую мы все очень любили за ее кротость и, переделав фамилию, звали Курочкой.
И вот от этой-то особы мы должны были зависеть все девять лет, особенно те, которые были в ее дортуаре, так как под ее наблюдением вставали и ложились спать, а также, как я уже говорила, приготовляли с ней уроки. <...>
Говоря <...> о Ма-вой, не могу не вспомнить добром других классных дам, которые относились к нам справедливо, внушая хорошие и честные правила.
Особенно из них была прекрасная личность Радищева, которая обращалась с нами как мать с детьми, а потом сменившая ее Дитмар; классная дама Самсонова была очень строгая, но справедливая, мы уважали и боялись ее. Конечно, они все были большие формалистки и до нашего внутреннего мира им никакого не было дела, да и не было никакой возможности проникнуть в него. Ведь у каждой из них нас было по двадцати человек и более.
Свой внутренний мир мы открывали друг другу. От этой замкнутости получалось особенное единение и дружба. Мы интересовались всем, что касалось каждой из нас, и это была как будто одна дружная семья, состоящая из полутораста человек.
Тогда, как я поступила, в одном здании Смольного были две половины: одна, на которую я была принята, называлась "благородной" и там воспитывались дети дворянского происхождения, учение которых продолжалось 8 лет и 9 месяцев. Туда принимались девочки с восьмилетнего возраста.
Другая половина называлась "мещанской", хотя, кажется, мещанских детей там не было, а больше дети чиновников не дворянского происхождения. Учение здесь продолжалось 6 лет. Воспитанницы обеих половин виделись только в церкви, хотя ухитрялись между собою ссориться. Так, я помню, под запертую садовую калитку подсунута была к нам с той половины записка в стихах, где нас упрекали в гордости, советуя чаще читать басню о гусях, и кончалась эта записка словами басни: "Да, наши предки Рим спасли".
При нас произошло переименование обеих половин. Нашу стали звать Николаевской, а "мещанскую" - Александровской.
На нашей половине было три класса.
Младшие назывались "кофейными" и носили коричневого цвета платья. Средний класс назывался "голубым", и платья были голубого цвета, а старший, выходной, почему-то назывался "белым", хотя платья носили зеленого цвета. В "кофейном" и "голубом" должны были пробыть по три года, в "белом" - 2 года и 9 месяцев.
Переходили из класса в класс не по учению, а обязательно по истечении определенного срока. Так, в нашем классе были две воспитанницы, которые при выпуске едва умели написать свои фамилии, их учителя уже и не вызывали к ответу уроков, а только ставили в книге "нули", но они были смирные, и их держали, тогда как С-ву (которая спрашивала меня про жирандольки) исключили из Смольного, главное за то, что не могли отучить ее от постыдной привычки тащить все чужое.
При переходе из класса в класс мы меняли и помещение, но классные дамы оставались при нас те же и переходили вместе с нами.
С. Ф. Восмоминания
С.Ф. (1845 -?), воспитанница Ермоловского училища в 1856-1862 гг
Вероятно, мы долго еще пробыли бы в состоянии умственного оцепенения и продолжали бы из года в год зубрить свои уроки по одним и тем же опротивевшим нам учебникам, если бы, по какому-то поистине счастливому для нас стечению обстоятельств, нашим инспектором не сделался Ф.И. Буслаев, который очень скоро оценил по достоинству практиковавшийся у нас метод преподавания.
Как опытный педагог и весьма энергичный человек, Ф<едор> И<ванович>, приняв на себя задачу нашего образования, решился повести это дело совершенно иначе, чем оно велось до него. Но обставить училище лучшими педагогическими силами при тех ограниченных средствах, которыми оно располагало, было нелегко, и выполнить эту новую задачу мог только Ф<едор> И<ванович> как один из самых популярных московских профессоров того времени.
Надо думать, что наша попечительница, приглашая Ф.И. <Буслаева> к нам инспектором, имела в виду и то практическое соображение, что он мог доставить училищу лучших учителей за самое скромное вознаграждение. Как видно, княгиня была особа весьма дальновидная, и расчет ее оказался вполне верным. Ф.И. <Буслаев> действительно сумел прилечь в наше училище самых выдающихся преподавателей того времени, которые согласились давать у нас уроки, разумеется, не столько из материальных расчетов, сколько из бескорыстного желания трудиться вместе с Ф<едором> И<вановичем> на пользу просвещения.
Ф.И. Буслаев начал свои преобразования в нашем училище с увольнения Шахова, который был заменен двумя учителями - П.В. Евстафьевым по истории и географии и г-ном Лепешовым по русскому языку.
Наш новый учитель истории и географии с первых же уроков сумел так заинтересовать нас преподаваемыми им предметами, что часы его занятий казались нам похожими скорее на занимательные беседы, чем на настоящие классные занятия, с представлением о которых у нас неизбежно являлось представление об утомлении и скуке. П.В. Евстафьев был действительно превосходный учитель, по сравнению же с Шаховым он показался нам просто феноменом, совмещавшим в себе и необыкновенные познания, и еще более необыкновенный дар передавать эти познания в самой простой и удобопонятной для нас форме. Не знаю, какое впечатление мы произвели на нашего нового учителя, но думаю, что он вынес не совсем лестное о нас мнение, когда после проверки наших познаний в истории и географии увидал, что они равняются нулю. Но зато впечатление, произведенное им на нас, было самое благоприятное и настолько сильное, что перешло даже в крайность, которая выразилась эпидемией обожания, охватившей не только два старшие класса, в которых он учил, но даже и маленький класс, мимо которого он только проходил. <...>
Что же касается до г-на Лепешова, нашего нового учителя русского языка, то он принадлежал к числу скорее добросовестных, чем выдающихся преподавателей и, по-видимому, был приглашен к нам Ф.И. <Буслаевым> лишь на время, до приискания более подходящего учителя. Тем не менее он усердно упражнял нас в грамматическом разборе, в диктовках и в письменном изложении прочитанного. <...>
В то же время как к нам были приглашены почти по всем предметам новые преподаватели, и в их числе А.Н. Бекетов, теперь заслуженный профессор ботаники в Петербургском университете <...>.
Мне было бы крайне трудно, почти невозможно очертить в подробности деятельность А.Н. Бекетова в нашем училище за те два года, в которые мы пользовались его уроками. Скажу только, что он занимался с нами не как учитель, задающий уроки и требующий более или менее основательного приготовления их, а скорее как молодой профессор-энтузиаст, хотя и сознающий всю умственную неразвитость своей аудитории, но твердо верящий в то, что труды его не пропадут даром и что в конце концов ему удастся заинтересовать своих учениц преподаваемой им наукой, пробудив их от умственной спячки, в которую они были погружены.
А пробудить нас от усыпления и если не заинтересовать наукой, то по крайней мере заставить заниматься ею - было нелегко. В особенности это было трудно для такого педагога-идеалиста, каким был А<ндрей> Н<иколаевич>, который считал предосудительным внушать любовь к науке с помощью нулей и единиц, но руководствовался в отношении нас совершенно иными аргументами, всячески стараясь примениться к уровню нашего умственного развития, чтобы приохотить нас к занятиям его предметом и развить в нас не поверхностное только, но вполне осязаемое отношение к ним. Терпению его во время занятий с нами, ленивыми и тупыми школьницами, которые и с нравственной стороны были еще так неразвиты, что скорее злоупотребляли его снисходительностью, чем ценили ее, не было конца. Я не помню ни одного случая, когда А<ндрей> Н<иколаевич> хотя на минуту вышел бы из роли самого гуманного и терпеливого педагога и сделал бы замечание и поставил единицу какой-нибудь тупице и вдобавок лентяйке, сто раз заслужившей, чтоб ее беспощадно покарали.
Однако как ни был терпелив и энергичен А.Н. <Бекетов>, но борьба против нашей умственной апатии, кажется, подчас порядочно утомляла его и приводила в уныние. Это заметно было из того, что он уходил иногда из класса далеко не с таким бодрым и оживленным видом, с каким входил в него. Разумеется, мы не все были такими отчаянными школьницами и записными лентяйками, которых можно было вразумлять только с помощью единиц. Нет, не только в нашем - теперь третьем - классе, но даже и во втором были настолько любознательные девочки, для которых интересные занятия естественной историей представляли двойной интерес под руководством такого преподавателя, каким был А<ндрей> Н<иколаевич>, и приносили им громадную пользу.
Что же касается до воспитанниц старшего класса, то они не только не подвергали терпение А.Н. <Бекетова> такому тяжкому испытанию, какому подчас подвергали его мы, неразумные третьеклассницы и второклассницы, но, напротив, занимались у него, по-видимому, с самым похвальным усердием и добросовестностью. <...>
Укажу здесь еще на одно обстоятельство, чрезвычайно благотворно влиявшее на наше умственное развитие. С тех пор, как учебная часть нашего училища перешла в руки Ф.И. Буслаева, мы получили возможность удовлетворять нашу страсть к чтению уже не тайком, а совершенно открыто, и притом совсем не такими произведениями, какими нам приходилось довольствоваться в дореформенное время и каковые очень скоро утратили всякую прелесть в наших глазах.
Ф<едор> И<ванович> начал развивать наши литературные вкусы с помощью произведений английских романистов - Вальтера Скотта, Диккенса и Теккерея, которыми он снабжал нас при всяком удобном случае и нередко вступал с нами в рассуждения по поводу прочитанных нами романов, причем мы наперерыв старались выказать перед Ф<едором> И<вановичем> и современность, и даже глубину наших воззрений, что, по всей вероятности, казалось чрезвычайно комичным нашему уважаемому инспектору.
Случалось иногда - и даже очень часто, что мы возвращали Ф<едору> И<вановичу> его книги в таком истрепанном виде, что нам самим становилось совестно за нашу крайнюю неряшливость. Когда же мы начинали извиняться и уверять Ф<едора> И<вановича>, что в другой раз мы не позволим себе такого варварского обращения с его книгами, то он добродушно успокаивал нас, утверждая, что он предпочитает даже, чтобы книги возвращались ему потрепанными, так как это служит для него несомненным доказательством того, что они нам понравились и прошли через все руки; если же они возвращаются ему чистенькими, то у него возникает предположение, что они не имели большого успеха "в среде нашей читающей публики". <...>
Как энергично отстаивал Ф<едор> И<ванови^> неприкосновенность наших прав на чтение от покушений нашей попечительницы лишить нас этих прав, можно видеть из следующего случая, происшедшего уже в то время, когда мы были почти совсем взрослыми девушками, чуть не за год до нашего выпуска.
Начальницей нашей была тогда Е. И.О..., смотревшая на все литературные произведения вообще как на ядовитые плоды от древа познания добра и зла, а на развивавшуюся в нас страсть к чтению как на бесовское наваждение, угрожавшее нам неизбежной гибелью как в сей жизни, так и в будущей. Разумеется, эта особа считала своим священным долгом неукоснительно следить за тем, какими зловредными книжицами снабжал нас <...> Ф. И. <Буслаев>, <...> и своевременно докладывать о том нашей попечительнице, присовокупляя к этим докладам приличные случаю комментарии и умозаключения.
Как-то раз Ф<едор> И<ванович> дал нам прочесть "Айвенго" Вальтера Скотта и "Ярмарку тщеславия" Теккерея, носившую заглавие "Базар житейской суеты" в том переводе, который попал к нам в руки. Взглянув на заглавия книг и многозначительно покачав головой, наша начальница молча возвратила их нам, но тотчас же отправилась с донесением кому следует. Попечительница, разумеется, пришла в ужас и явилась самолично спасть нас от заразы, так неосторожно занесенной к нам Ф.И. Буслаевым.
Покажите мне последние книги, которые дал вам Ф<едор> И<ванович>! - вскричала взволнованная попечительница, позабыв даже кивнуть нам головой, когда мы встали при ее появлении в классе.
Мы молча подали две названные книги.
― "Айвенго"... Qu'est-ce-que c'est qu'Aivengo... A coup sur des betises, des aventures d'amour, - с авторитетным видом решила попечительница, откладывая в сторону роман Вальтера Скотта, в который она даже не дала себе труда заглянуть, и переходя к Теккерею: - "Базар житейской суеты", - громко прочла она и в негодовании пожала плечами. - И вы прочли уже этот "Базар житейских... треволнений..." или как там... "приключений"? - спросила она, пронизывая нас своими холодными, прищуренными глазками.
Мы молча и с недоумением смотрели на нее, решительно не понимая, из-за чего она так волнуется.
― Mais c'est affreux! C'est inoui! - восклицала между тем попечительница, обращаясь уже к нашей начальнице, тоже присутствовавшей в классе. - Нет, этому надо положить конец, пока еще не поздно, - решительным тоном прибавила она. - Отберите у них эти книги...
― Но, ваше сиятельство, Ф<едор> И<ванович> желал... - послышался чей-то робкий голос.
― Прошу не рассуждать, а слушаться тех, кто умнее вас, - строго прервала попечительница и удалилась из класса, повергнув нас в неописуемое волнение.
― Что ж это такое, mesdames? Ведь это просто безобразие! Неужели нам опять придется пробавляться "Парижскими тайнами", как в допотопные времена? - в негодовании повторяли мы. - Нет, мы должны постоять за себя... должны доказать, что мы не стадо баранов... Нужно сейчас же довести все дело до Ф<едора> И<вановича>, и самое лучшее - написать об этом Леночке Мешковой (племяннице Ф.И. <Буслаева>, приходящей воспитаннице нашего класса, которая не явилась в училище в описываемый день по случаю праздника). <...>
Послание это было вручено нашей верной союзнице, дортуарной горничной Дуняше, которая не замедлила доставить его по назначению.
Письмо наше, как рассказывала потом Леночка, застало ее за обедом, и когда она прочла его Ф<едору> И<вановичу>, то он торопливо встал из-за стола и объявил, что тотчас же отправится к нам на выручку.
Явившись к нам в класс, Ф<едор> И<ванович> прежде всего вручил каждой из нас на память по экземпляру "Всеобщей истории" <В.Я.> Шульгина и как ни в чем ре бывало завел с нами речь об этой книге. Наконец вошла и начальница, заметно взволнованная.
― А как вам понравился "Базар житейской суеты"? - вдруг спросил нас Ф<едор> И<ванович>. - Не правда ли, превосходная вещь? Это одно из лучших произведений Теккерея.
― Мы не читали его, Ф<едор> И<ванович>, - ответили мы.
― Отчего же? Разве вам некогда было?
― Нет, не то что некогда, но у нас отняли ваши книги. Говорят, что нам неприлично читать их.
― Что?.. Что такое вы сказали? Мне послышалось что-то странное... невероятное, - проговорил Ф<едор> И<вано- вич> с неподражаемо разыгранным удивлением.
― Maman и попечительница находят, что нам неприлично читать Вальтера Скотта и Теккерея, - повторили мы. - Вот, спросите у нее сами.
― Что это значит, Е.И.? - спросил Ф<едор> И<вано- вич>, обращаясь к начальнице, которая казалась сильно смущенной, хотя и старалась придать себе непринужденный вид. - Неужели княгиня в самом деле нашла неприличными книги, которые я дал воспитанницам?
― О, нет... напротив, Ф<едор> И<ванович>, - ответила начальница заискивающим тоном и беспокойно озираясь по сторонам, причем все лицо ее покрылось багровыми пятнами, - только... только ее сиятельство желает, чтобы я просматривала все, что читают воспитанницы.
― О, если так, - вскричал Ф<едор> И<ванович>, - то я прошу вас сегодня же... сейчас же съездить к княгине и передать ей, что я ни минуты не останусь инспектором училища, если она решилась так бесцеремонно контролировать мои поступки!
Дело приняло крайне неприятный для нас оборот, и мы совсем приуныли. Но на следующий день Леночка Мешкова привезла нам радостную весть о том, что "враг побежден" и что попечительница прислала Ф<едору> И<вановичу> письмо, в котором дала ему торжественное обещание не вмешиваться более в его распоряжения.
Попечительница пыталась также вторгаться и в учебную область и не раз обращалась к учителям с разными благими советами относительно преподавания. <...> А.Н. Бекетов с самым хладнокровным видом делал ей возражения приблизительно такого рода:
― Что же об этом толковать, княгиня! В вопросах, касающихся учебной части, только Ф<едор> И<ванович> и может иметь голос, как опытный педагог и как человек компетентный в деле преподавания. А мы с вами что же тут смыслим?..
Тексты взяты из книги:
