Среда, 11 Января 2012 г. 19:47ссылка Звон_Рун Посмотри, рассылка сегодня пришла - там много фотографий: Суворов в Кончанском http://www.liveinternet.ru/communit.../post200748566/ Среда, 11 Января 2012 г. 20:18ссылка Jyj Благодарствую, ты знаешь я всё никак не могу освободить себя для продолжения этой темы. Материал накапливаю, но он лежит пока до часа своего. Забрось себе в цитатник и я размещу... материал ценен фотоматериалом. Среда, 11 Января 2012 г. 20:29ссылка Звон_Рун Харашо!Я сделаю цитату! А тема-то у тебя эта замечательная!!! Ссылки на неё уже везде в инете стали размещать)) Надо разрулить не стыковки Среда, 11 Января 2012 г. 20:40ссылка Jyj Пока куча не стыковок. 1. Суворов гонял польских конфедератов. Мы с тобой знаем, что польша рассадник юдизма. Значит либо он гонял гоев - поляков, либо юдеев. Скорей всего гонял остатки гоев - поляков. Юдеи явно за "интеграцию". 2. Суворов гонял Наполеона. Мы с тобой знаем что это чистый корсиканец и с юдеями он договорится не смог, помнишь он даже въ вёл для них Синедрион на территории Франции, но те сказали, шишъ, дружить всё равно не будем. Суворова европейские дворы натравил на Наполеона, и тот сломал зубы об Александра Васильевича. Вывод: Царствующая семья Романовых Российской империи юдейских истоков. Если ещё учесть версию замены Пётра 1 в его Великом Посольстве 1697 года, то получается что Суворов служил юдейскому колену. Во второй своей поездке в 1716 Пётр 1 он уже был там как свой. Я недавно приехал из Флоренции и видел следы его там пребывания. Он подарил местным юдеям свой и Катерины портреты (висят в галерее Уффици на самом видном месте). Вопрос: Знал ли он это? Знал ли он кому служит? Среда, 11 Января 2012 г. 20:45ссылка Звон_Рун если он был заговорён на победы (помнишь обсуждали) то возможно тогда и произошла привязка? Может это была плата? Вряд ли он знал. Среда, 11 Января 2012 г. 20:50ссылка Jyj Ты сама знаешь, гадание не наш метод, надо знать точно. Среда, 11 Января 2012 г. 21:06ссылка Звон_Рун //Он подарил местным юдеям свой и Катерины портреты (висят в галерее Уффици на самом видном месте)// Значит знал, раз портреты дарил??? Ведь не будешь же дарить свой портрет врагу, правда? Среда, 11 Января 2012 г. 21:14ссылка Jyj Он - Пётр, убил в 1718 году цесаревича Алексея. А до этого граф Толстой вытащил Алексея из Флоренции, где тот якобы прятался от отца под крылышком папы. Я думаю его там пытались перевербовать. Алексей похоже был не преклонен как всякий гой, поэтому его решили убить. Папа на себя такую ответственность не взял и Флорентийские юдеи тоже от этого открестились. Значит другой "папа" должен был это сделать. Сын настоящего отца не помнил (поэтому вполне мог считать подменного за родного), мать подмененный Пётр задвинул сразу же в монастырь после прибытия из первой поездки. В этой версии есть основной аргумент: Убийство сына отцом возможно только тогда когда отец НЕРОДНОЙ. Я исключаю психически больных людей. Я по этой теме тоже материал набираю.... но опять нет возможности "нырнуть" в тему. Среда, 11 Января 2012 г. 21:21ссылка Звон_Рун Где-то я с год назад читала эту историю про Петра и его первую жену...в какой-то книге. Если вспомню - напишу. Среда, 11 Января 2012 г. 21:56ссылка Jyj Самое главное в том, что они эти портреты ХРАНЯТ у себя на видном месте. Как ГЕРОЕВ их дел. Можно было в запасники положить, тем более они не имеет отношения к роду Медичи (по официальной версии), чей замок занимает галерея Уффици. Медичей надо ковырять с их родом в связке с Петром. Среда, 11 Января 2012 г. 21:16ссылка Звон_Рун Про Наполеона вспомнила твоё сообщение на ЛАИ, которое потом затёли(( Помнишь - про картину Франсуа-Луи-Жозеф Ватто там где флаг Наполеона с горизонтальными полосками... http://www.liveinternet.ru/users/2851019/post131412894/ Среда, 11 Января 2012 г. 21:28ссылка Jyj 1 0 +16% Надо составить полный список лиц которые уехали в Великое посольство в 1697 вместе с Петром. И отследить их дальнейшие судьбы. Те кто вернулись помнили истинного Петра, значит нужно было всех участников "ликвидировать" или купить, как Меньшикова. Я пока установил приблизительное количество лиц, но дальше дела заняли меня безраздельно. Скорей всего голову, а не свободное время. Для этого надо очистить "голову".

http://www.liveinternet.ru/users/jyj/post133613500/page1.html#BlCom562141271

Источник: http://geroiros.narod.ru/suv4.htm

____

Автор - Арсений Замостьянов

[http://imageshack.us/photo/my-images/153/kc7o.jpg/] [показать]
   Солдаты, безымянные авторы народных песен, прославили Суворова в своих бесхитростных стихах прежде всех столичных служителей муз. Так и должно было случиться с полководцем, остающимся в истории российского общества неразрешимой загадкой. Ни первые подвиги Суворова в Польше, ни славные победы при Туртукае, Козлудже, Гирсове, Фокшанах, Рымнике не были воспеты одописцами екатерининского века. Гораздо позднее у читающей публики создалось впечатление, что Суворов всегда был излюбленным героем Державина и Петрова. Нам, помнящим державинского «Снигиря», трудно представить, что в своей знаменитой оде «На взятие Измаила» Гаврила Романович, оставшийся в истории как друг и литературное alter ego Суворова, не упомянул Александра Васильевича — тогда уже графа Рымникского — ни разу. И только честнейший Ермил Костров, в том же 1791 году посвятивший Суворову свой перевод «Оссиана, сына Фингалова, барда третьего века…», восславил тогда Суворова в эпистоле «На взятие Измаила», да всем своим положением обязанный Суворову легендарный графоман Дмитрий Хвостов восславил брата своей жены в «Стихах на отъезд Его Сиятельства Графа Александра Васильевича Суворова-Рымникского по взятии Измаила в Санкт-Петербург из Москвы 1791 года февраля «…» дня». Хвостов, по своему обыкновению, в том же 1791 году издал своё творение, – но Суворов ждал чего-то иного, ждал своего Оссиана, который восславит военные подвиги измаильского героя достойными стихами. Ермила Кострова

[http://imageshack.us/photo/my-images/707/1m47.jpg/] [показать]
Костров Ермил Иванович [6 (17) января 1755, с. Синеглинье Вятской губ. - 9 (20) декабря 1796, Москва] - талантливый переводчик и поэт. Родился в селе Синеглинье Слободского уезда Вятской губернии (ныне с. Синегорье, Нагорского района, Кировской области).

Суворов ставил высоко – в четвертой главе настоящего издания помещено стихотворение Суворова, посвященное Кострову – но этот поэт был также человеком суворовского круга. Суворов был Меценатом Кострова. Александр Васильевич ждал признания литераторов, не обязанных ему ни материальным благополучием, ни положением в обществе. Признание литераторов пришло к Суворову не сразу, великий полководец задержался в безвестности, чтобы уже старцем сделаться героем лучших военных од своего века, а после смерти остаться тайной за семью печатями, которую и поныне разгадывают философы и поэты, историки и политики. Преклонявшийся перед поэзией Суворов искренне благодарил поэтов, прославлявших его победы, посылал им комплиментарные письма, а Ермилу Кострову и Гавриле Державину, как известно читателям этой книги, в ответ на их стихотворные приношения сам полководец посвятил по стихотворению.
Разбив при Праге войско конфедератов, Суворов с армией вошёл в Варшаву. Ермил Костров немедленно отозвался на это событие «Эпистолой на взятие Варшавы»:

И что твоих побед и подвигов наградой?
Верх почестей… Вождем вождей ты наречен…

   Пальцев рук не хватит, чтобы пересчитать эпизоды торжества российского военного могущества в европейских столицах. Семилетняя война, Наполеоновские войны, Вторая Мировая... Психологическое значение польской кампании 1794 года, блестящих побед при Кобрине, под Брестом, наконец, пражской виктории, было велико: не дикие турки, а прежние теснители Московии поляки, да ещё хворые французской болезнью, были наголову разбиты полным генералом Суворовым.
«Ура! Варшава наша!», — писал императрице полководец в известной легенде. Эти слова определили начало нового витка суворовской легенды — с этого времени каждое слово Александра Васильевича, каждый его жест, будет рассматриваться современниками как нечто многозначительное и символичное. В этой легенде нашлось местечко и для императрицы Екатерины Великой.

[http://imageshack.us/photo/my-images/89/vt73.jpg/] [показать]
Екатери́на II Великая (Екатерина Алексе́евна; при рождении София Фредерика Августа Ангальт-Цербстская, нем. Sophie Auguste Friederike von Anhalt-Zerbst-Dornburg) — 21 апреля (2 мая) 1729, Штеттин, Пруссия — 6 (17) ноября 1796, Зимний дворец, Петербург) — императрица всероссийская (1762—1796). Период её правления часто считают[кто?] золотым веком Российской империи.

«Ура! Фельдмаршал Суворов!», — конечно, нам хочется верить, что именно так отписала Северная Семирамида своему воинственному старцу. И началось. Костров торжествовал вместе с Суворовым и обещал в новых стихах воспеть новые подвиги фельдмаршала:

Но, муза! Опочий. Коль вновь Суворов грянет,
Твердыни ужасов враждебны потрясет,
Пусть дух твой в пламени рожденном вновь воспрянет,
И нову песнь ему усердье воспоет.

   Сочиняя почти наперегонки с Ермилом Костровым, посвятил Суворову оду Иван Дмитриев — поэт

[http://imageshack.us/photo/my-images/5/w95h.jpg/] [показать]
Ива́н Ива́нович Дми́триев (10 (21) сентября 1760, село Богородицкое, Казанская губерния — 3 (15) октября 1837, Москва) — русский поэт, баснописец, государственный деятель; представитель сентиментализма. Член Российской академии (1797).

очень миролюбивый, тонкий стилист, один из талантливейших наших сентименталистов. Современники сомневались — уж не Державин ли написал эту оду? Но в 1831 году успевший постареть и послужить министром Иван Иванович Дмитриев написал послание другому поэту, В. А. Жуковскому, послание «По случаю получения от него двух стихотворений на взятие Варшавы»:

Была пора, питомец русской славы,
И я вослед Державину певал
Фелицы мощь и стон Варшавы, —
Рекла и бысть — и Польши трон упал.

   Другая, сомнительной славы, война, иного рода патриотизм — уже патриотизм воинствующий, предполагающий существование оппозиции, тех, кого новый «стон Варшавы» не восхищает и не умиляет. Ода «с мнимым противником»:

Взыграй же, дух! Жуковский, дай мне руку!
Пускай с певцом воскликнет патриот:
Хвала и честь Екатерины внуку!
С ним русский лавр цвесть будет в род и род.

   В 1794 году Ивану Дмитриеву, а вместе с ним и Гавриле Державину,

[http://imageshack.us/photo/my-images/822/84vk.jpg/] [показать] Uploaded with [http://imageshack.us]ImageShack.us Гаврии́л (Гаври́ла) Рома́нович Держа́вин (3 (14) июля 1743, Казань, Российская империя — 8 (20) июля 1816) — русский поэт эпохи Просвещения, представитель классицизма, значительно преобразивший его. В различные годы занимал высшие государственные должности: правитель Олонецкого наместничества (1784-1785), губернатор Тамбовской губернии (1786—1788), кабинет-секретарь Екатерины II (1791—1793), президент Коммерц-коллегии (с 1794), министр юстиции (1802—1803). Член Российской академии с момента её основания.

не требовалось произносить это слово — «патриот». И, если Дмитриев и тогда озаглавил своё стихотворение «Глас патриота», то как разнятся высокий патриотизм 1794 года и неловкий поклон в сторону императора Николая Павловича — впрочем, последний заслуживал и уважения, и прославления. Откликнулись на взятие Варшавы и Ермил Костров, и, наконец, Гаврила Романович Державин. Первый – «Эпистолой Его Сиятельству Графу Александру Васильевичу Суворову-Рымникскому на взятие Варшавы», второй – «Песнью Ея Императорскому Величеству Екатерине Второй на победы Графа Суворова-Рымникского 1794 года». Впрочем, судьба державинского стихотворения не была счастливой: «Песнь…» была напечатана в 1794 году, но в свет не вышла. Следующие стихи показались тогда политически некорректными:

Трон пред тобой, — корона у ног,
- Царь в полону!...

Стихотворение было, наконец, издано в 1798 году. Державин был громоподобен, как никогда:

Прокатится, пройдет,
Промчится, прозвучит
И в вечность возвестит,
Кто был Суворов.
По браням – Александр, по доблестям – стоик,
В себе их совместил и в обоих велик.

   Восхищение суворовской победой само собой было подлинным и неуязвимым патриотизмом. Иные победы требуют иного приёма, а Суворов у нас был и есть один. Замечательно, что в нашем веке авторы художественного фильма «Суворов» (об этой кинокартине речь впереди) намучились с польским вопросом. Прославлять захватнические и контрреволюционные войны Российской империи мастерам советского «нового искусства» не следовало, и в первоначальном варианте фильма польской кампании внимание не уделялось. Но рукопожатие Молотова и фон Рибентропа сразу изменило ситуацию, конъюнктура перевернулась с головы на ноги или — кому как нравится — наоборот. Нужно было озвучить и исторически оправдать антипольские настроения советского правительства — и фильм в своём окончательном варианте начинался с бравурного изображения суворовских побед в Польше. В конечном итоге это сыграло с Григорием Пудовкиным — режиссёром киноромана — злую шутку. Очень скоро поляки стали для СССР братьями по соцлагерю и фильм — один из самых интересных в советской кинобаталистике - попал в опалу. В опалу попала и ода Ивана Ивановича Дмитриева. Её старались по возможности не включать в новые издания стихотворений поэта, как и соответствующие оды Гаврилы Романовича Державина. Кампания 1794 года не вписывалась в сэвовскую концепцию истории. Как требовала оговорок и стыдливого умолчания и история суворовской охоты за Пугачёвым (см. ниже). Эта история напоминает историю с «Попутной песней» М. И. Глинки. Эту песню на стихи Нестора Кукольника, посвящённую открытию первой русской железной дороги, любили исполнять даже на официальных советских правительственных концертах. Но с одной знаменательной поправкой. У Кукольника и Глинки:

Дым столбом – кипит, дымится
Пароход…
Пестрота, разгул, волненье,
Ожиданье, нетерпенье…
Православный веселится
Наш народ.
И быстрее, шибче воли
Поезд мчится в чистом поле.

Но по советскому канону – не «Православный веселится наш народ», а «Веселится и ликует наш народ». Ликовать в тёмные времена крепостного права народ, пожалуй, мог, но быть при этом православным — никогда. Борьба с «официальной народностью» продолжалась и в середине Двадцатого века.
   Итак, наступление Суворова и суворовской темы на фронтах русской поэзии началось после победной польской кампании 1794 года. С 1794 года по 1800 поэты (ярчайшим из них был великий Державин) подняли Суворова на подобающую ему высоту. Именно в эти годы общественное мнение России, уже почти руководимое стихотворцами, избрало Суворова своим героем, противопоставляя русского генералиссимуса сначала генералу Бонапарту, позже — императору Наполеону. Старик Болконский — герой толстовского романа — был в числе тех, кто в последнее пятилетие Восемнадцатого века убедился в гениальности Суворова и накрепко уверился в уникальности дарования русского полководца. Суворов совсем не был похож на классического «екатерининского орла». Это сейчас нам трудно представить себе блестящий век Екатерины без его enfant terrible. Со своей невзрачной внешностью, с почти домостроевским нравом, исключающим галантную ветреность, Суворов стал бы для современников настоящим посмешищем, если бы не воспользовался маской посмешища мнимого. Державин в «Снигире» заметил, что наш полководец низлагал «шутками зависть, злобу штыком». К тому времени Гаврила Романович Державин хорошо изучил нрав Суворова. К такому человеку общество должно было привыкать и привыкать. И привыкало до 1794 года. Это длительное ожидание признания было мучительным и для Суворова, и для общества. Александр Васильевич, поздно получивший по заслугам, долгое время то принимался считать себя неудачником, то стоически переносил государственную неблагодарность, как и невнимание поэтов. Державин — ярчайший представитель тогдашнего просвещенного общества — на закате своих дней, конечно, стеснялся уже упомянутого мною исторического и литературного факта: в измаильской оде не был прославлен Суворов. Не только политическая ангажированность не позволила замечательному нашему поэту воспеть попавшего тогда в потёмкинскую полуопалу Суворов. Позволю себе предположение, что тогда — после Фокшан, Рымника и Измаила — Державин не разглядел ещё в Суворове гениального полководца. Помешала и репутация удачливого и горячего дикаря, закрепившаяся за Суворовым в близких Державину столичных кругах, и возможные мысли об ординарности дарования Суворова: честный, чудаковатый, искушённый в поэзии и экстравагантный в поступках генерал побил турок. Наблюдавшему за той войной из Петербурга Державину эти подвиги не могли ещё показаться доказательством гениальности, а уж когда «...шагнул - и царства покорил...», — и чудаковатость, и честность показались приметами гениальности. И Державин, всегда восхищавшийся истинными стоиками, во время самой трудной — павловской — опалы Суворова писал в стихотворении «На возвращение графа Зубова из Персии», обращённом к молодому полководцу:

Учиться никогда не поздно,
Исправь проступки юных лет;
То сердце прямо благородно,
Что ищет над собой побед.
Смотри, как в ясный день, как в буре
Суворов тверд, велик всегда!
Ступай за ним! — небес в лазури
Ещё горит его звезда.

1797 год

Позже Державин с нескрываемым удовольствием комментировал это свое пророчество в «Объяснениях…»: «Суворов был тогда от Павла в изгнании или, так сказать, в ссылке, живя в своей деревне в Боровичах; то автор советует Зубову подражать ему, быть тверду, — пророчествуя, что звезда его счастья еще не угасла, что и исполнилось, ибо после того Суворов был приглашен австрийским императором для предводительства войск противу французов, командовал двумя императорскими армиями, выиграл множество побед, пожалован князем и генералиссимусом».
Многие историки Двадцатого века будут перепевать на все лады эту удивительную по точности мысль Державина: суворовское поведение во время павловской опалы было победой над собой, может быть, величайшей в богатой славою биографии полководца. Державин увидел в упрямстве опального фельдмаршала (в стихотворении это упрямство фигурирует под псевдонимом «твёрдость») высокую добродетельную доблесть и, не считаясь с деликатной литературной конъюнктурой того времени, дерзко воспел эту доблесть. Сделал то, чего не мог сделать ранее, в более либеральную екатерининскую эпоху, после измаильской победы. Тогда Суворов ещё не был для Державина ни твёрдым, ни великим. А ведь на самом деле наш полководец не менял своих рыцарских убеждений с юношеских лет, а необходимым для России стал со времен туртукайских поисков. В известном переложении Анакреона «К лире» (1797 г.) Державин также обратился к образу опального Суворова:

Петь Румянцова сбирался,
Петь Суворова хотел…

В переводе М. В. Ломоносова это стихотворения начиналось с иного двустищия:

Мне Петь было о Трое,
О Кадме мне бы петь…

Для Державина это стихотворение – не просто образец анакреонтики. В «Объяснениях…» поэт писал: «Сочинено в Петербурге. Похвала г. Румянцову и Суворову, когда первый скончался, а второй находился под гневом императора в его деревне в 1797 г. ноября дня».
Поэт воздаёт «тихую хвалу» своим любимым героям, не раз познававшим все «прелести» опалы:

Но завистливой судьбою
Задунайский кончил век;
А Рымникский скрылся тьмою,
Как неславный человек.
Что ж? Приятна ли им будет,
Лира! днесь твоя хвала?
Мир без нас не позабудет
Их бессмертные дела.

В одном из черновых вариантво стихотворения «К лире» Державин вплотную подошёл к реалистическому решению образа Суворова, которое отразится в «Снигире»:

А Рымникский ходит с палкой,
Как неславный человек.

Нет, конечно, Державин не прощается с образом Суворова; поэт не подавлял в себе желание «петь Суворова», просто эффектнее казалось написать о том, что о Суворове он больше не напишет ни строчки, «А начнем мы петь любовь». Державин взволнован: славнейший герой, как провинившийся служащий, уволен и отправлен в ссылку в собственное имение под присмотром императорской челяди. «Скрылся тьмою, как неславный человек». По Державину, со славными людьми так поступать не следует. Впрочем, для императора Павла не существовало славных и неславных. Существовали равные перед государем в своем служении люди, и Суворов в этом смысле был ничуть не выше, чем молодой полководец Зубов или проштрафившийся на плацу поручик. Державин – дитя екатерининского века – не был согласен с такой постановкой вопроса. В том же 1797 году Державин пишет стихотворение-послание «Капнисту», в котором снова обращается к теме опального Суворова:

Век Задунайского увял,
Достойный в памяти остаться!
Рымникского печален стал;
Сей муж, рожденный прославляться,
Проводит ныне мрачны дни:
Чего ж не приключится с нами?
Что мне предписано судьбами,
Тебе откажут в том они.

   История Суворова и Румянцева здесь сочетается с личной драмой Державина и адресата его послания, поэта Капниста. Такой подход к суворовской теме позволил Державину освоить материал «Снигиря» – великого и новаторского стихотворения, вполне выразившего психологию национального героя.
Державин не оставляет попыток художественного воплощения образа национального героя; в нескольких стихотворениях, написанных по горячим следам событий, описывает последние великие события жизни Суворова – легендарное свидание с Павлом, Итальянский поход, переход через Альпы. В этих творениях Державина чувствуется горячая увлечённость славянским прошлым, делается успешная попытка возрождения славянской мифологии в литературном языке. Итак, ода «На победы в Италии»:

Ударь во сребряный, священный
Далекозвонкий, валка, щит!
Да гром твой, эхом повторенный,
В жилище бардов восшумит.

Встают. – Сто арф звучат струнами,
Пред ними сто дубов горят,
От чаши круговой зарями
Седые чела в тьме блестят.
Но кто там белых волн туманом
Покрыт по персям, по плечам,
В стальном доспехе светит рдяном,
Подобно синя моря льдам?
Кто на копье склонясь главою,
Событье слушает времен?
Не тот ли, древле что войною
Потряс парижских твердость стен?

Так; он пленяется певцами,
Поющими его дела,
Смотря, как блещет битв лучами
Сквозь тьму времен его хвала.
Так, он! – се Рюрик торжествует
В Валкале звук своих побед
И перстом долу показует
На росса, что по нем идет.
«Се мой, — гласит он, — воевода!
Воспитанный в огнях, во льдах,
Вождь бурь полночного народа,
Девятый вал в морских волнах,
Звезда, прешедша мира тропы,
Который след огня черты,
Меч Павлов, щит царей Европы,
Князь славы!» – се, Суворов, ты!

Се ты, веков явленье чуда!
Сбылось пророчество, сбылось!
Луч, воссиявший из-под спуда,
Герой мой, вновь свой лавр вознес!
Уже вступил он в славны следы,
Что древний витязь проложил;
Уж водит за собой победы
И лики сладкогласных лир.

1799 г.

Это аллегорическое стихотворение – одна из самых высокопарных од Державина. Поэт, как и всё российское общество 1799 года, был потрясён суворовскими победами в Италии. Армии Суворова тогда противостояло сильнейшее воинство Европы, привыкшие к победам французы. «Якобы», как однажды метко назвал их – смутьянов революции – Державин. И Суворов с кажущейся лёгкостью оказался победителем, развеял миф о чудесной силы революционных армий. Это была победа благородства над вероломством, победа над силами и людьми, олицетворявшими превращение парижских храмов в хранилища нечистот. Победа, вселившая в Россию уверенность в успехе добра – уверенность, необходимую в борьбе со злом. С Суворовым гиена оказалась не страшной, а жалкой. Демоны сильны нашей боязнью, они слабеют, если мы их не боимся. Благодаря победам Суворова в Италии страх в России развеялся – и в 1812 году бесновавшийся в Москве Бонапарт так и не дождался этого страха.
Страх был уничтожен Суворовым вместе с армией Моро.
   Державин уже в 1799 году предчувствовал, какую важность для судеб России представляют суворовские победы в Италии. И поэт судорожно искал нужные слова для выражения этого чувства. Слов не хватало. Были привлечены: славяно-варяжская историческая мифология, апокрифы о парижских и итальянских походах Рюрика, упоминания священного щита, жилища бардов, ста арф и ста дубов. Через все аллегорические покровы виднелся и образ Суворова – героя, «воссиявшего из-под спуда», «воспитанного в огнях, во льдах». Обратимся к авторским комментариям, извлеченным из «Объяснений на сочинения Державина…»: «Ударь во сребряный, священный,\\Далекозвонкий, валка, щит! – древние северные народы, или варяго-россы, возвещали войну и собирались на оную по ударению во щит; а валками назывались у них военные девы или музы. В жилище бардов восшумит. – Барды северных народов – поэты, которые песнями своими возбуждали их на брань. Пред ними сто дубов горят. – У северных народов было обыкновение торжествовать их победы под звуком арф при зажженных дубах, где и пили они круговую чашу. …парижских твердость стен. – Варяги некогда по Сене приходили в Галлию под стены Парижа, взяв город Нант и пр.
Се Рюрик торжествует. – Предводительствовал теми варягами их великий князь Рюрик. В Валкале звук своих побед. – По древнему варяго-росскому баснословию, герои их по смерти своей торжествовали свои победы в Валкале, то есть в раю.
Воспитанный в огнях, во льдах. – Суворов, чтоб лучше переносить военные трудности, приучил себя измлада к холоду и к жару, ходя в самые знойные дни с открытой головою и окачиваясь каждое утро и вечер холодною водою со льдом, а спал на сене. Девятый вал в морских волнах. – Известно мореходцам, что девятый вал самый крепчайший, которого не могут выдержать худые корабли. Звезда, прешедша мира тропы и проч. – Комета, прошедшая тропики, или пути солнечные, то есть Суворов с оружием многие прошел страны.
Князь славы. – До сей оды гр. Суворов еще князем не был, но после перехода Альпийских гор пожалован в сие достоинство.
Сбылось пророчество, сбылось. – В оде Зубову на прибытие из Персии предсказано было, что Суворова горит еще звезда; то сими победами и сбылось то пророчество.
Луч, воссиявший из-под спуда. – То есть бывший под угнетением или в ссылке воссиял вновь славою».
Державин обстоятельно комментировал собственное сочинение, стремясь оживить экзотический, хотя и привычный для торжественной оды, мир славяно-варяжской мифологии. Особенный интерес представляют комментарии, выражающие державинское отношение к Суворову, вместе с другими аналогичными комментариями составляющие своеобразный цикл державинских высказываний о полководце. В том же 1799 году Державин создает и оду «На переход Альпийских гор» – многословную, талантливую песнь о самом удивительном подвиге Суворова. Привожу полный вариант этой оды:

Сквозь тучи вкруг лежащи, черны,
Твой горний кроющи полет,
Носящи страх нам, скорби зельны,
Ты грянул наконец! – И свет,
От молнии твоей горящий,
Сердца Альпийских гор потрясший,
Струей вселенну пролетел;
Чрез неприступны переправы
На высоте ты новой славы
Явился, северный орел!

О радость! – Муза! дай мне лиру,
Да вновь Суворова пою!
Как слышен гром за громом миру,
Да слышит всяк так песнь мою!
Побед его плененный слухом,
Лечу моим за ним я духом
Чрез долы, холмы и леса;
Зрю, близ меня зияют ады,
Над мной шумящи водопады,
Как бы склонились небеса.

Идет в веселии геройском
И тихим манием руки,
Повелевая сильным войском,
Сзывает вкруг себя полки.
«Друзья! – он говорит, — известно,
Что Россам мужество совместно;
Но нет теперь надежды вам.
Кто вере, чести друг неложно,
Умреть иль победить здесь должно».
«Умрем!» – клик вторит по горам.

Идет, — о, зрелище прекрасно,
Где прямо, верностью горя,
Готово войско в брань бесстрашно!
Встает меж их любезна пря:
Все движутся на смерть послушно,
Но не хотят великодушно
Идти за вОждем назади;
Сверкают копьями, мечами.
Как холм, объемляся волнами,
Идет он с шумом – впереди.

Ведет в пути непроходимом
По темным дебрям, по тропам,
Под заревом, от молньи зримом,
И по бегущим облакам;
День – нощь ему среди туманов,
Нощь – день от громовых пожаров;
Несется в бездну по вервям,
По камням лезет вверх из бездны,
Мосты ему – дубы зажженны,
Плывет по скачущим волнам.

Ведет под снегом, вихрем, градом,
Под ужасом природы всей;
Встречается спреди и рядом
На каждом шаге с тьмой смертей;
Отвсюду окружен врагами:
Водой, горами, небесами
И воинством противных сил.
Вблизи падут со треском холмы,
Вдали там гулы ропчут, громы,
Скрежещет бледный голод в тыл.

Ведет – и некая громада,
Гигант пред ним восстал в пути,
Главой небес, ногами ада
Касаяся, претит идти.
Со ребр его шумят вниз реки,
Пред ним мелькают дни и веки,
Как вкруг волнующийся пар;
Ничто его не потрясает,
Он гром и бури презирает –
Нахмурясь смотрит Сен-Готар.

А там волшебница седая
Лежит на высоте холмов,
Дыханьем солнце отражая,
Блестит вдали огнями льдов,
Которыми одета зрится:
Она на всю природу злится
И в страшных инистых скалах,
Нависнутых снегов слоями,
Готова задавить горами
Иль в хладных задушить когтях.

А там, невидимой рукою
Простертое с холма на холм,
Чудовище, как мост длиною,
Рыгая дым и пламень ртом,
Бездонну челюсть разверзает,
В единый миг полки глотает;
А там – пещера черна спит
И смертным мраком взоры кроет,
Как бурею, гортанью воет:
Пред ней Отчаянье сидит.

Пришедши к чудам сим природы,
Что б славный учинил Язон?
Составила б Медея воды,
А он на них навел бы сон.
Но в Россе нет коварств примера;
Крыле его суть должность, вера
И исполинской славы труд.
Корабль на парусах как в бурю
По черному средь волн лазурю,
Так он летит в опасный путь.

Уж тучи супостат засели
По высотам, в ущельях гор,
Уж глыбы, громы полетели
И осветили молньи взор;
Власы у храбрых встали дыбом,
И к сей отваге, страшной дивом,
Склонился в помощь свод небес,
С него зря бедствия толики,
Трепещет в скорби Петр Великий:
«Где Росс мой?» – след и слух исчез.

Но что! не дух ли Оссиана,
Певца туманов и морей,
Мне кажет под луной Морана,
Как шел он на царя царей?
Нет, зрю, Массена под землею
С Рымникским в тьме сошлися к бою:
Чело с челом, глаза горят –
Не громы ль с громами дерутся? –
Мечами о мечи секутся,
Вкруг сыплют огнь, – хохочет ад.

Ведет туда, где ветр не дышит
И в высотах и в глубинах,
Где ухо льдов лишь гулы слышит,
Катящихся на крутизнах.
Ведет – и скрыт уж в мраке гроба,
Уж с хладным смехом шепчет злоба:
«Погиб средь дерзких он путей!»
Но Россу где и что преграда?
С тобою Бог! – И гор громада
Раздвиглась силою твоей.

Как лев могущий, отлученный
Ловцов коварством от детей,
Забрал препятством раздраженный,
Бросая пламя из очей,
Вздымая страшну гриву гневом,
Крутя хвостом, рыкая зевом
И прескача преграды, вдруг
Ломает копья, луки, стрелы, -
Чрез непроходны так пределы,
Тебя, герой! провел твой дух.

Или Везувия в утробе
Как, споря, океан с огнем
Спирают в непрерывной злобе
Горящу лаву с вечным льдом,
Клокочут глухо в мраке бездны;
Но хлад прорвет как свод железный,
На воздух льется пламень, дым, -
Таков и Росс средь горных споров;
На Галла стал ногой Суворов,
И горы треснули под ним.

Дадите ль веру вы, потомки,
Толь страшных одоленью сил?
Дела героев древних громки,
До волн Средьземных доходил
Алкид и знак свой там поставил
На то, чтоб смертный труд оставил
И дале не дерхал бы взор, -
Но, сильный Геркулес Российский!
Тебе столпы его, знать, низки;
Шагаешь ты чрез цепи гор.

   Державин уже однажды сравнивал Суворова с Геркулесом – в коротких стихотворных посланиях в Финляндию Совсем другая история, совсем иной контекст. И Гаврила Романович продолжает оду «На переход Альпийских гор»:

Идет – одет седым туманом –
По безднам страшный Исполин;
За ним летит в доспехе рдяном
Вослед младый птенец орлин.
Кто витязь сей багрянородный,
Соименитый и подобный
Владыке византийских стран?
Еще Росс выше вознесется,
Когда и впредь не отречется
Несть Константин воинский сан.

Уж сыплются со скал безмерных
Полки сквозь облаков, как дождь!
Уж мечутся в врагов надменных:
В душах их слава, Бог и вождь;
К отечеству, к царю любовью,
Или врожденной бранной кровью,
Иль к вере верой всяк крылат.
Не могут счесть мои их взоры,
Ни всех наречь: как молньи скоры,
Вокруг я блеском их объят.

Не Гозано ль там, Богом данный,
Еще с чудовищем в реке
На смертный бой, самоизбранный,
Плывет со знаменем в руке?
Копье и меч из твердой стали,
О чешую преломшись, пали:
Стал безоружен и один.
Но, не уважа лютым жалом,
Разит он зверя в грудь кинжалом –
Нет, нет, се ты, Россиянин!

О, сколько храбрости российской
Примеров видел уже свет!
Европа и предел азийской
Тому свидетельствы дает.
Кто хочет, стань на холм высоко
И кинь со мной в долину око
На птиц, на сей парящих стан.
Зри: в воздухе склубясь волнистом,
Как грудью бьет сокОл их с свистом, -
Стремглав падет сраженный вран.

Так козни зла все упадают,
О Павел, под твоей рукой!
Народы длани простирают,
От бед спасенные тобой.
Но были б счастливей стократно,
Коль знали бы ценить обратно
Твою к ним милость, святость крыл;
Во храме ж славы письменами
Златыми, чтимыми веками,
Всем правда скажет: «Царь ты сил!»

Из мраков восстают стигийских
Евгений, Цесарь, Ганнибал,
Проход чрез Альпы войск российских
Их души славой обуял.
«Кто, кто, — вещают с удивленьем, -
С такою смелостью, стремленьем,
Прешел против природы сил
И вражьих тьмы попрал затворов?
Кто больше нас?» – Твой блеск, Суворов!
Главы их долу преклонил.

Возьми кто летопись вселенной,
Геройские дела читай,
Ценя их с истиной священной,
С Суворовым соображай;
Ты зришь тех слабость, сих пороки
Поколебали дух высокий, -
Но он из младости спешил
Ко доблести простерть лишь длани;
Куда ни послан был на брани,
Пришел, увидел, победил.

О, ты, страна, где были нравы,
В руках оружье, в сердце Бог!
На поприще которой славы
Могущий Леопольд не мог
Сил капли поглотить сил морем,
Где жизнь он кончил бедством, горем!
Скажи, скажи вселенной ты,
Гельвеция! быв наш свидетель:
Чья Россов тверже добродетель?
Где больше духа высоты?

Промчи ж, о Русса! ты Секване,
Скорей дух русский, Павла мочь,
Цареубийц в вертепе, в стане
Ближайшу возвещая ночь.
Скажи: в руках с Перуном Павел
Или хранитель мира, ангел,
Гремит, являя власть свою;
Престаньте нарушать законы
И не трясите больше троны,
Внемлите истину сию:

Днесь зверство ваше стало наго,
Вы рветесь за прибыток свой, -
Воюет Росс за обще благо,
За свой, за ваш, за всех покой.
Вы жертва лжи и своевольства,
Он жертва долга и геройства;
В вас равенства мечта – в нем чин;
Суля вы вольность – взяли дани;
В защиту царств простер он длани;
Вы чада тьмы, – он света сын.

Вам видим бег светил небесных,
Не правит ли их ум един?
В словесных тварях, бессловесных
У всех есть вождь иль господин;
Стихиев разность – разнострастье,
Верховный ум – их всех согласье;
Монарша цепь есть цепь сердец.
Царь мнений связь, всех действ причина,
И кротка власть отца едина –
Живого Бога образец.

Где ж скрыта к правде сей дорога,
Где в вольнодумном сердце мнят:
«Нет царской степени, нет Бога», -
Быть тщетно счастливы хотят.
Ищай себе в народе власти,
Попри свои всех прежде страсти:
А быв глава, будь всем слугой.
Но где ж, где ваши Цинциннаты?
Вы мните только быть богаты;
Корысти чужд прямой герой.

О, доблесть воинов избранныз,
Собравших лавры с тьмы побед,
Бессмертной славой оссиянных,
Какой не видывал сей свет!
Вам предоставлено судьбами
Решить спор ада с небесами:
Собщать ли солнцу блеск звездАм,
Законам естества ль встать новым,
Стоять ли алтарям Христовым
И быть или не быть царям?

По доблести – царям сокровный;
По верности – престолов щит;
По вере – камень царств угольный;
Вождь – знаньем бранным знаменит,
В котором мудрость с добротою,
Терпенье, храбрость с быстротою
Вместились всех изящных душ!
Сражаясь веры со врагами
И небо поддержав плечами,
Дерзай! великий Богом муж.

Дерзайте! – вижу, с вами ходит
Тот об руку во всех путях,
Что перстом круги звездны водит
И молнию на небесах.
Он рек – и тучи удалились;
Велел – и холмы уклонились;
Блеснул на ваших луч челах.
Приятна смерть Христа в любови,
И капля вашей святы крови:
Еще удар – и где наш враг?

Услышьте! – вам соплещут други,
Поет Христова церковь гимн:
За ваши для царей заслуги
Цари вам данники отнынь.
Доколь течет прозрачна Рона,
Потомство поздно без урона
Узрит в ней ваших битв зари;
Отныне горы ввек Альпийски
Пребудут Россов обелиски,
Дымящи холмы – алтари.

Торжественная ода Суворову и внятный манифест контрреволюционных сил на все времена. Державинские аргументы в споре с революционерами, демократами применимы и в наше время. Отметим, что главным аргументом здесь остается Суворов – человек, победивший и внешних, и внутренних супостатов. Державин участвует в создании суворовской эпитафии-одностишия, пишет ещё одну эпитафию Суворову:

О вечность! прекрати твоих шум вечных споров:
Кто превосходней всех героев в свете был?
В святилище твое от нас в сей день вступил Суворов.

(1800 г., «На смерть графа Александра Васильевича Суворова-Рымникского, князя Италийского, в С-Петербурге 1800 года»)

Заключительный аккорд этого стихотворения – укороченная строка из одного слова «Суворов» – передаёт трагизм тех дней, дней прощания с героем. Наконец, Гаврила Романович Державин упоминает Суворова в стихотворениях «Евгению. Жизнь Званская», «Заздравный орел» и других. В «Заздравном орле» имя Суворова вновь соседствует с именем Румянцева:

О! исполать вам, вои,
Бессмертные герои,
Румянцов и Суворов!
За столько славных боев:
Мы в память вашу пьем.

И, наконец, вместе со стихотворением «Всторжествовал и усмехнулся…», рассказывающем нам о последней опале и смерти Суворова, Державин создает «Снигиря». История написания этого стихотворения, рассказанная самим Державиным в «Объяснениях…», давно стала ещё одной литературной легендой. Обратимся к каноническому тексту «Снигиря»:

Что ты заводишь песню военну,
Флейте подобно, милый снигирь?
С кем мы пойдем войной на гиену?
Кто теперь вождь наш? Кто богатырь?
Сильный где, храбрый, быстрый Суворов?
Северны громы в гробе лежат.

Кто перед ратью будет, пылая,
Ездить на кляче, грызть сухари;
В стуже и в зное меч закаляя,
Спать на соломе, бдеть до зари;
Тысячи воинств, стен и затворов
С горстью россиян все побеждать?

Быть везде первым в мужестве строгом;
Шутками зависть, злобу штыком,
Рок низлагать молитвой и Богом,
Скиптры давая, зваться рабом;
Доблестей быв страдалец единых,
Жить для царей, себя изнурять?

Нет теперь мужа в свете столь славна:
Полно петь песню военну, снигирь!
Бранна музыка днесь не забавна,
Слышен отвсюду томный вой лир;
Львиного сердца, крыльев орлиных
Нет уже с нами! – что воевать?

1800 год

Это стихотворение – самый известный русский логаэд и, наряду с эпитафией Шишкова, лучший поэтический памятник великому Суворову. Державину здесь удалось создать почти обыденный и тем еще более трогательный образ умершего героя. Поэт использовал в «Снигире» приёмы, выработанные в русской анакреонтике, но сломал традицию, сделав анакреонтику не шуточной, а трагической. Стихотворение заслужило признание читателей двух веков: как уникальный русский логаэд, оно вошло во все учебники стиховедения и антологии русской поэзии. Державинский снигирь прытко перелетел и в поэзию Двадцатого века. Форму «Снигиря» в наше время попытался повторить И. А. Бродский в стихотворении «На смерть Жукова». В «Объяснениях…» Державин снова порассуждал о Суворове. Державин писал: «У автора в клетке был снигирь, выученный петь одно колено военного марша; когда автор по преставлении сего героя возвратился в дом, то услыша, что птичка сия поет военную песнь, написал сию оду в память столь славного мужа. С кем мы пойдем войной на гиену? – Гиена – злейший африканский зверь, под коей здесь разумеется революционный дух Франции, против которой гр. Суворов был послан. Кто перед ратью будет, пылая и проч. – Суворов, воюя в Италии, в жаркие дни ездил в одной рубашке пред войском на казачьей лошади или кляче, по обыкновению своему был неприхотлив в кушаньи и часто едал сухари; в стуже и в зное без всякого покрова так, как бы себя закаливал подобно стали; спал на соломе или на сене, вставал на заре, а когда надобно было еще и прежде делать ночные экспедиции на неприятеля, то сам кричал петухом, дабы показать, что скоро заря и что надобно идти в назначенный им марш; тогда он в приказах своих отдавал, чтоб по первому крику петухов выступали. Обыкновенно он предводительствовал небольшим числом войск, и горстью россиян побеждал превосходное число неприятелей. Быть везде первым в мужестве строгом. – Никто столько не отличался истинным мужеством, как он, и побеждал шутками зависть, потому что притворялся, нарочно делая разные проказы, дабы над ним смеялись и, считая его дураком, менее бы ему завидовали. Ибо почти что при самой смерти, когда случился разговор о Наполеоне при нем, когда называли его великим полководцем, то он слабым голосом сказал: «Тот не велик еще, кого таковым почитают». – Злобу штыком. – Он более всего употреблял в военных действиях сие орудие, так жестоко поступая с неприятелями, что его почитали варваром; но он свои на то имел причины, которые, может быть, более в нем означивали человеколюбие, нежели в других пощада и мягкосердие, ибо он говорил, что надо в неприятеля вперить ужас, то он поскорее покорится и тем пресечется кровопролитие, а поступая с снисхождением, продолжишь только войну чрез многие годы, в которые более прольется крови, нежели в одном ужасном поражении. Рок низлагать молитвой и Богом. – Он весьма был благочестивый человек и совершенно во всех своих делах уповал на Бога, почитая, что счастие не от кого другого происходит, как свыше». И снова противопоставление – Суворов и Наполеон. Не только в военной науке, но и в литературе, в поэзии. Ученый-психолог Б. Н. Теплов в книге «Ум полководца» также исследовал суворовский и наполеоновский феномены в их сравнении и сопоставлении. Державин приводит ценнейшее свидетельство суворовского высказывания о Наполеоне и, кроме того, шаг за шагом раскрывает нам подоплёку строк «Снигиря». Державинский портрет Суворова из «Объяснений…» стал также одним из самых интересных свидетельств современников о нашем герое. В «Примечаниях на сочинения Державина» 1805 года психология творчества автора «Снигиря» приоткрывается еще шире: «Песнь сия в память кончины графа Ал. Вас. Суворова-Рымникского, князя Италийского. Писана в Петербурге в 1800 году тотчас по кончине, когда автор, быв при оной, возвратился домой, и, слыша, что снигирь, сидевший у него в клетке, наученный, подобно флейте, петь одно колено военного марша, напевал оной, то он, глядя на него, без всякого приготовления написал сии стихи и приказал вынести его из своей комнаты, чтоб более не слушать военной музыки». Державина можно считать одним из основателей суворовского мифа; поэтизация образа Суворова в противовес Наполеону в комментариях к «Снигирю» налицо. Поэтам и мыслителям, озадаченным суворовским феноменом, было нелегко найти определения для русского гения, национального героя, лишенного ярмарочной удали и кабацкого молодечества. Суворов – солдат и богомолец, пунктуально выполнявший ставившиеся перед ним задачи. Этот Суворов педантично эвакуировал из Крыма греков и армян, с поразившей Пушкина аккуратной самоотверженностью уничтожил последствия пугачевского мятежа, наконец, вытеснил врага с Крыма и с Кубани. Этот Суворов был грозой бунтарей не из-за жестокости и отчаянности, а благодаря своему умению ставить задачи и, взвесив всё, раньше других их выполнять.
Было время, когда и в русской поэзии Александра Васильевича Суворова заслонял молодой герой, генерал Бонапарт. Приведу отрывок из «Путешествия в Россию» Теофиля Готье. Отрывок, в котором, по-моему, заключается метафора российской наполеономании – в том числе и наполеономании наших стихотворцев. Теофиль Готье описывает недавно отстроенный по проекту Константина Тона Большой Кремлевский дворец: «Можно себе представить, даже если я не буду вдаваться в подробности, роскошь обстановки парадных зал. Благодаря огромным денежным затратам здесь собрано все, на что способны нынешние расточительство и роскошь, и ничто не напоминает очаровательного московского стиля. Это, впрочем, было уже предопределено стилем самого здания дворца. Но меня потрясла одна вещь: в конце последней комнаты я очутился лицом к лицу с бледным призраком из белого мрамора в парадной одежде с устремленными на меня большими неподвижными глазами и склоненной в раздумье головой римского кесаря. Наполеон в Москве, во дворце царя! Я не ожидал такой встречи!».
Да, при отступлении из Москвы скульптурный портрет французского авантюрьера работы Дени Антуана Шодэ был забыт в Кремле. Так Наполеон стал узником победившей России; и поныне его статуя находится в Москве, только не в Кремле, а в музее «Бородинская панорама». Многочисленные же туристы, разглядывающие помпезное захоронение французского языческого божка в соборе Дома Инвалидов с удивлением узнают, что доступный взорам первый из шести гробов, в которых покоится прах Бонапарта, оказывается даром русского императора Николая Павловича. Наполеон и Суворов – военное противостояние продолжилось на страницах книг, в строках стихотворений.
   В Девятнадцатом веке, конечно, Суворов для многих превратился в некий реликт екатерининского века (именно екатерининскому веку посвящено замечательное стихотворение Аполлона Майкова «Менуэт»), но были и среди классиков Девятнадцатого века люди, увлечённые Суворовым: художник Василий Суриков и светило военной науки генерал Драгомиров, литератор Николай Полевой и всем известный историк Василий Осипович Ключевский. Сложным было достойное отдельного рассказа отношение к Суворову другого национального гения России – Александра Сергеевича Пушкина. Удивительно, но великий охранитель России от потрясений и бунтов, убеждённый монархист Александр Васильевич Суворов был кумиром для многих декабристов, о чём также рассказ впереди.
Ещё одна вершина суворовской поэзии – стихотворение адмирала А. С. Шишкова, как и Державин, входившего в знаменитую «Беседу…» и оставшегося в истории русской литературы как идеолог консервативного направления в отечественной словесности начала 19 в. Шишковская эпитафия Державину хорошо известна зрителям пудовкинского кинофильма «Суворов». Повторю, что в этом фильме сам полководец в Кончанском декламирует шишковскую эпитафию:

   Остановись прохожий!
Здесь человек лежит, на смертных непохожий.
На крылосе в глуши с дьячком он басом пел,
И славою как Петр иль Александр гремел.
Ушатом на себя холодную лил воду,
И пламень храбрости вливал в сердца народу.
Не в латах, на конях, как Греческий герой,
Не со щитом златым, украшенным всех паче,
С нагайкою в руках и на козацкой кляче,
В едино лето взял полдюжины он Трой.
Не в брОню облечен, не на холму высоком,
Он брань кровавую спокойным мерил оком,
В рубахе, в шишаке, пред войсками верхом,
Как молния сверкал, и поражал как гром.
С полками там ходил, где чуть летают птицы.
Жил в хижинах простых, и покорял столицы.
Вставал по петухам, сражался на штыках;
Чужой народ носил его на головах.
Одною пищею с солдатами питался.
Цари к нему в родство, не он к ним, причитался.
Был двух Империй вождь; Европу удивлял;
Сажал царей на трон, и на соломе спал.

В этом стихотворении адмирал Шишков превзошел себя: это, бесспорно, самый выдающийся образец его поэтического творчества. Мифологизированное противостояние столичной «Беседы…» и московского «Арзамаса», шишковистов и карамзинистов, не было борьбой бесталанного и талантливого, серого и яркого. В русской литературе остались и «арзамасцы» – Пушкин, Жуковский, Вяземский, многие другие – и участники «Беседы…»: Крылов, Державин, молодые Грибоедов, Катенин и Бобров. Хвостовское графоманство и литературная воинственность Шаховского не затмевали в «Беседе…» державинских традиций. Суворовская эпитафия Шишкова, выполненная в державинских традициях и с оригинальным талантом учёного и адмирала, была написана ещё до «Беседы…» и стала самой популярной эпитафией Суворову и одним из двух (наряду со «Снигирем») лучших поэтических посвящений Александру Васильевичу Суворову.
Шишков почувствовал фактуру суворовского чуда – в его эпитафии присутствует солдат-богомолец, стоик и любимец славы. Ключом к разгадке суворовского феномена у Шишкова становится «непохожесть» полководца на других смертных. Каждая строка стихотворения раскрывает новую грань этой «непохожести». Думаю, что создатели кинобиографии Суворова в своеё фактической неправоте оказались правы психологически: Суворову бы понравилось шишковское стихотворение, он поставил бы его в ряд со своими любимыми творениями Державина, античных поэтов и макферсоновского Оссиана, известного полководцу по переводу Ермила Кострова.
В «Беседе…» авторитет Суворова оставался высоким и через много лет после смерти полководца, во времена новых героев, прежде всего – героев 1812 года. К лучшим страницам истории Суворова обращался Семен Бобров, не забывал своего великого дядьку и друга граф Хвостов, самим своим сардинским графством обязанный Суворову. Еще при жизни Суворова Хвостов отзывался а все победы знатного родственника пространными стихами. Уже в «Беседе…» граф Хвостов не расставался с образом Суворова и, может быть, полуслучайные упоминания полководца в поздних стихах Хвостова представляют больший интерес, нежели его пространные ранние оды суворовским победам.
Именно в письмах Хвостову Суворов был наиболее открытым и прямым, именно Хвостов был первым читателем большинства стихотворений Суворова. Воспоминания о друге, запечатленные в поздних стихах Хвостова, стала скромным литературным монументом полководцу. Перед европейской кампанией 1799 года Суворов жил в петербургском доме Хвостова, в котором позже и умер. И Хвостов имел право написать:

Российский богатырь молниеносных взоров,
Когда здесь умственно, пример вождей Суворов,
Среди Петрополя Европу облетал,
Где должен грянуть гром, как Зевс, располагал,
Оплотом заградил к нам льва набеги смелы,
Готовил, яростный, на чалмоносцев стрелы,
Премудрости рукой водя, как на войне,
Герой участие в сих тайнах вверил мне.
(«Живописцу моему», 1812 г.)

Это чистая правда: Суворов доверял Хвостову и «вверял участие в тайнах». В послании «Николаю Михайловичу Языкову» (1827 г.) Хвостов снова припоминает славного героя:

Новграда бард, не медли боле!
Представь премудрость на престоле,
Греми Екатерины меч;
На Альпы стань, когда Суворов,
Герой молниеносных взоров,
Вещал устами грома речь!

Громкие слова, тяжеловесные риторические фигуры – зерно наивного хвостовского стиля. Графоманы любили Суворова, а некоторые и вовсе использовали в своих целях генеральскую любовь к поэзии. Кто сейчас помнит способного писателя, поэта и подполковника Фанагорийского полка Иринарха Завалишина, написавшего в 1795 году героическую поэму «Сувориада», немало польстившую Суворову. Нам остается вчитываться в строки злой державинской эпиграммы на Завалишина:

Сей рифмотворческой, безсмысленной чухой
Геройский звук побед в потомство не промчится:

По имени творца, в пыль тотчас завалится,
И вечно будет жить Суворов сам собой
Или достойною его гомеровской трубой.
Вот вид на эту книгу мой.

Конечно, поэзия Хвостова и Завалишина не была той гомеровской трубой, что может увековечить великого героя. Суворов и сам прекрасно понимал и видел все несовершенства их графомании (см. анекдот о предсмертном совете генералиссимуса Хвостову). Понимал несовершенства, но ценил внимание стихотворцев. Суворов был снисходителен к поэтам. Не в продолжение разговора о графоманах, но в связи с завалишинской разработкой жанра героической поэмы напомню, что узбекский стихотворец второй половины 19 века Фиркат создал «Сувороэму», ещё одну героическую поэму о Суворове. Сувороведы любят цитировать фиркатовский пассаж о кончанской ссылке полководца:

Он жил угрюмо в сельском заточеньи,
С людьми простыми запросто дружа;
Оттуда видя всей земли волненье,
Орлом полдневным над землей кружа.

   В народных русских песнях Суворова сравнивали с соколом, узбекский поэт уподобил великого старца орлу. И – ещё одна подробность – в кончанском заточении утешением Суворова были стихи. Стихи, в которых отразились его прошлые подвиги. В ноябре 1798 года Суворов пишет Хвостову из ссылки: «А/лександру/ С/еменовичу/ Р/умянце/ву поручено от меня между пр/очим/ привесть с собою из С/анкт/-П/етер/б/ург/а «Сувориаду», оду на Измаил Д. Хвостова, на Варшаву оду Кострова, на Варшаву песнь Г. Державина, то ж, коли есть иные, коих не знаю; томик – перевод Оссиана Кострова. Ежели Р/умянцев/ в чем по тому неизправен, я вас прошу изправить и ко мне перевесть. Деньги возмещу». А с деньгами у Суворова тогда было плоховато: опала, наветы, иски… Но на стихи он не жалел, ценил и внимание поэтов и возможность читать стихи о собственных славных делах.
   Ещё один миф, имеющий документальные подтверждения – предание о Терентии Черкасове. По легенде, староста одного из имений Суворова, скрывая своё расточительство и воровство, зная генеральскую слабость, отписывал барину неумелыми стихами. Терентий Черкасов не был деревенским старостой – он был юристом, юриспрудентом, вел дела Суворова и заслужил следующее высказывание Александра Васильевича: «Терентий вместо дела упражняется только в поэзии». Терентий Черкасов посвящал Суворову стихи:

Буди силен и красен,
Почтеньем превознесен.
И что злобной супостат ни деет,
Моя преданность не оскудеет.
И как светло блистает звезда,
Тако соделывается от источника правоты мзда!

   Суворову везло на графоманов, тысячи тонн словесной руды посвящали они добродушному полководцу. А, может быть, полководец осознанно окружал себя хорошими и разными поэтами, образовывал героическую, зовущую на подвиги, атмосферу. Мифологизировал собственное существование, вырываясь из будничных хлопот в мир стремительных переходов, доведенной до совершенства тактики, в мир шутливых обменов стихами и громких поэтических голосов. Суворов знал, что такое быть национальным героем. Поэзия – и даже немудреные вирши плутоватого Терентия Черкасова – была важной составляющей и будничной жизни полководца, и его праздников. А праздником для Суворова и для окружавших его поэтов была – победа.
Следующая волна поэтических отражений Суворова тесно связана с Отечественной войной 1812 года, с героикой первых десятилетий Девятнадцатого века. Поэты – будущие декабристы и вельможи – клялись именем Суворова, учились у Суворова, вспоминали о великом Суворове. Из некоторых воспоминаний вышли всем известные поэтические шедевры. Василий Андреевич Жуковский – поэт, «в наследие» в которому оставлял лиру Державин – в «Певце во стане русских воинов, между прочим, писал:

Но кто сей рьяный великан,
Сей витязь полуночи?
Друзья, на спящий вражий стан
Вперил он страшны очи;
Его завидя в облаках,
Шумящим, смутным роем
На снежных Альпов высотах
Взлетели тени с воем;
Бледнеет галл, дрожит сармат
В шатрах от гневных взоров…
О горе! горе, супостат!
То грозный наш Суворов.

Хвала вам, чада прежних лет,
Хвала вам, чада славы!
Дружиной смелой вам вослед
Бежим на пир кровавый;
Да мчится ваш победный строй
Пред нашими орлами;
Да сеет, нам предтеча в бой,
Погибель над врагами;
Наполним кубок! Меч во длань!
Внимай нам, вечный мститель!
За гибель – гибель, брань – за брань,
И казнь тебе, губитель!

«…»
И ты… и ты, Багратион?
Вотще друзей молитвы,
Вотще их плач… во гробе он,
Добыча лютой битвы.
Еще дружин надежда в нём;
Все мнит: с одра восстанет;
И робко шепчет враг с врагом:
«Увы нам! Скоро грянет».
А он… навеки взор смежил,
Решитель бранных споров,
Он в область храбрых воспарил
К тебе, отец Суворов.

«…»
Гордитесь, ваш Державин сын!
Готовь свои перуны,
Суворов, чудо-исполин, -
Державин грянет в струны.

«Певец во стане русских воинов» – самое известное стихотворение времен Отечественной войны 1812 года и последовавших за ней европейских кампаний. В то время «Певцом…» Жуковского зачитывалась вся Россия. Ещё в 1808 году Державин писал:

Тебе в наследие, Жуковской!
Я ветху лиру отдаю…

   Символично, что в легендарном стихотворении, посвященным воинам 1812 года, нашлось место и для полководца прежних лет. Для Суворова. Этот факт показывает силу суворовской легенды, её значимость для России и в Отечественную войну и позднее. Суворов и был вдохновителем и учителем не только генералов и офицеров, но и солдат русской армии, воспитанных на рассказах лермонтовских «стариков» о суворовских походах. Генералы делились воспоминаниями о престарелом победителе французов, офицеры пересказывали анекдоты о Суворове, а солдаты – пели песни о старом фельдмаршале. Впрочем, и офицеры пели суворовские песни, а солдаты слогали о «батюшке Суворове» легенды и анекдоты.
Былинным исполином из народной исторической песни предстаёт Суворов в «Певце во стане русских воинов». Овеянный духом северных преданий, Суворов, как воплощение защитника Родины, преподносится Жуковским в связи с державинской одой «На победы в Италии». Старый заступник России пригодился и через двенадцать лет после своей кончины. Он усмирил Бонапарта силами своих детей. И не случайно у Жуковского, в печальной перекличке павших героев встречается обращение «отец Суворов». Да, наш генералиссимус к тому времени стал уже поэтическим символом, вроде Леля, Северной Пальмиры, Брута, Аспазии, Семирамиды и. т. п. И по сей день в меню многих европейских и российских ресторанов можно встретить одно загадочное блюдо — «Похлёбку по-суворовски». Конечно, сейчас никто не носит и не шьёт ни шляп, ни лосин а-ля Суворов - а ведь моду на такую одежду ввели когда-то в революционной Франции ждавшие прихода Суворова роялисты.
   Советское время подарило нам самые разнообразные толкования суворовского образа. В одних учебниках истории красовалось изображение Суворова, везущего графу Панину клетку с Пугачёвым, в других — бравого седовласого генерала, штурмующего Измаил, в-третьих, большевистские историки явно пытались перетянуть Суворова на свою сторону, через увеличительное стекло глядя на суворовские разногласия с царями и их вельможами и умалчивая о пугачёвском эпизоде, о польской кампании и даже о контрреволюционных целях Итальянского похода. Или отдавать должное военному гению Суворова - или писать о нём как о союзнике героев Вандеи - так стоял вопрос. Сочетать эти две характеристики советские историки долгое время не имели права. Наконец, был создан миф о Суворове-демократе и, если Демьян Бедный написал о Пушкине: «Он не стоял ещё за власть советов, но к ней прошёл он некую ступень...», то советские поэты семидесятых писали нечто подобное о Суворове.
   Замечательно, что многие отечественные исследователи жизни и творчества А. В. Суворова в качестве иллюстрации военного и человеческого гения нашего генералиссимуса привлекали строфы Д. Г. Н. Байрона из поэмы «Дон Жуан».
Молодой читатель книги К. Осипова «Суворов» может
представить себе Байрона горячим поклонником Суворова,
что, конечно, будет самым превратным пониманием байроновского отношения к русскому полководцу. Каждый, кто осилил первые девять песней поэмы «Дон Жуан», знает, насколько злой по отношению к России вообще и Суворову в частности является эта яркая романтическая поэма.
Европа воспринимала Суворова, как временами необходимо полезного гениального и удачливого варвара. Истинных поклонников среди европейцев Суворов создавал сам, очаровывая бившихся с ним бок о бок австрийцев, венгров, французов. Байрон никогда не встречался с Суворовым, при работе над поэмой «Дон Жуан» пользовался доступными ему источниками — и из-под романтического пера английского поэта вышел Суворов-Нерон, наделённый полководческим талантом, но не считающийся с жертвами. И это — о полководце, который даже в самых страшных обстоятельствах умел сберечь своё войско. Во всех сражениях, которые дал Суворов, потери неприятеля превышали суворовские потери.
Для поэтов пушкинского Золотого века суворовская тема не была первостепенной. Они — дети первых десятилетий Девятнадцатого века — были воспитаны на трёх последних кампаниях Наполеоновских войн, прежде всего — на Отечественной войне. Ученики Суворова — князь Багратион, князь Кутузов, казак Платов - символизировали для них то, что для Державина, Кострова, Дмитриева символизировал Суворов. Это не означает полного исчезновения суворовской темы в русской поэзии — просто с первого плана генералиссимус переместился в сторону от главных событий эпохи романтических эгоистов. Суворова вспоминали как «отца», патриарха русской армии, как национального гения — таковыми в то время считались Пётр Великий, Екатерина, да Михайло Васильевич Ломоносов. Почитались также Александр Данилович Меншиков, писатели Гаврила Романович Державин и Иван Андреевич Крылов, талантливейшие из «екатерининских орлов» — Потёмкин, Румянцев, Панин, Безбородко. В этом ряду удостоившихся «гражданской канонизации» очень скоро оказались и полководцы-герои 1812 года, и Карамзин, Пушкин, Глинка — тайновидцы отечественной культуры века Девятнадцатого. Суворов занял достойное место в пантеоне прославленных «отцов нации».
Именно как один из отцов нации выступает Суворов в патриотической поэзии, посвященной событиям 1812 – 1815 годов, в поэзии декабристов и их современников. Вообще героическая эпоха противостояния России и гиены началась с суворовских походов 1799 и завершилась (чтобы затем возобновиться) крахом наполеоновских ста дней и Венским конгрессом 1815 года. Кондратий Рылеев – один из повешенных декабристов – в 1813 году написал оду «Любовь к Отчизне», в которой нас интересует следующая строфа: Суворов чистою любовью К своей Отчизне век пылал, И, жертвуя именьем, кровью, Ее врагов он поражал: Его поляки трепетали, Французы с турками дрожали. Повсюду завсегда с тобой Любовь к Отчизне, россиянин, А с нею, с ней велик граждАнин, Ужасный для врагов герой. В этой строфе угадываются тени задуманной, но так и не написанной Рылеевым думы «Суворов», которая могла бы занять достойное место в ряду рылеевских дум о Державине, Иване Сусанине, Ермаке и. т. д. В 1806 году поэт Василий Васильевич Попугаев пишет стихотворение «К согражданам» – темпераментное обращение к россиянам, борющимся с воинством Бонапарта. В 1806 году, как и в 1812, и в 1941, имя Суворова было важным знаком в отечественной патриотической лирике. Суворовым похвалялись перед французами и толстовские воины в романе «Война и мир». В стихотворении члена Вольного общества, ученика А. Н. Радищева Василия Попугаева Суворов выступает грозным для французов напоминанием побед русского оружия, а с другой стороны – как пример для русских воинов, пример героя, постигшего науку побеждать. Суворов для поэтов попугаевского поколения был лучшим олицетворением героя-победителя, защитника Отечества. Именно таким героем предстал Суворов в виде петербургского монумента работы Козловского, монумента, в 1806 году уже известного всей России. В стихотворении «К согражданам» Попугаев по-державински обращается к Россу: Тебе ли выю горделиву Под иго чуждо наклонять, Судьбу германцев несчастливу И цепь позорну разделять? Любовь к Отечеству святая, Тебя на подвиг возбуждая, Ужель угаснет пред врагом? Тебе ль, страшившему Вселенну, Быть суетным врагом сраженну, Тебе ль его не презреть гром? Давно ли, славою венчанный, Суворов Галлов поражал? Давно ли супостат попранный Ему победу уступал? Ужели Россы пременились? Когда сердца их сокрушились, Коль голос славы слышен был? Нет, — Россы, в броню облекайтесь, Как тучи бурны устремляйтесь! Вас Галл еще не позабыл.

Понедельник, 30 Августа 2010 г. 12:51ссылка Jyj 1 0 +16% Источник ____ Автор - Константин Ковалев Все, что известно о настоящей жизни Суворова – кратко и лаконично, как две связанные с ним и поразительные по простоте исторические надписи: одна на московском доме – «Здесь жил великий Суворов», другая на его могиле в Питере – «Здесь лежит Суворов». Простота пути от «жил» до «лежит» столь же разительна, как отрывистый стиль его литературной речи, вплоть до «Науки побеждать». И если описание его военных побед может занять много томов, то совсем не просто говорить о Суворове, как о творческой личности и деятеле культуры, самобытном мыслителе и высокообразованном человеке, необычной натуре и несносном для современников «чудаке». Сага о чудаках Наверное, мы бы знали о нем больше, если бы могли свободно входить в уже упомянутый дом у Никитских ворот в Москве, где он жил. Но особняк принадлежит посольству Нигерии, доступ в него – закрыт для посторонних. Вроде бы ничего особенного. Но, согласитесь, немного странно. Разве нет других особняков? Могли бы, скажем, в столице Франции отдать дом Наполеона (или в столице Англии – резиденцию адмирала Нельсона) некоему африканскому посольству? Не в обиду послам – но вряд ли, ведь это касается памяти величайших полководцев мировой истории. Но мы – можем! Эта двойственность по отношению к Суворову проявляется во многом: мы почитаем его, как полководца, но почти ничего не знаем и не говорим, как о человеке, деятеле культуры. Мы до сих пор никак не можем в точности определить – когда отмечать его юбилеи. По точным утверждениям ученых и биографов именно в ноябре 2004 года мы должны праздновать 275-летие со дня его рождения, а по издающимся по сию пору энциклопедиям оказывается, что в 2005. Современники считали его чудаком. Все это нынче напоминает незабвенные истории о российских юродивых и юродстве. Именно такие люди могли напрямую говорить царям все, что думают, голую правду. Чудакам все прощается. А кто-то ведь должен иногда говорить эту самую правду, иначе власти — конец. Умные императоры, а таковым был, по нашему мнению Павел I, это понимали. А потому слушали и делали выводы. Ненавидели при этом чудаков? Может быть. Обижались? Естественно. Били по столу кулаком и отправляли за откровенность куда подальше? Ну, как же без этого. Но слушали! И выводы делали, и званиями одаряли, вплоть до генералиссимуса. Кстати, об императоре Павле. Тоже «причудливом» человеке. В процессе работы над книгой о композиторе Бортнянском, который, как известно, был придворным музыкантом при Павле, а также учил музыке всех его детей, я постоянно убеждался в том, что сын Екатерины Великой был одним из самых интереснейших людей своей эпохи. Например, он создал собственный, «павловский» стиль в декоративно-прикладном искусстве, чего не произошло ни с одним другим российским императором. Мудро создал православный мальтийский орден, в отличие от всех других, более скрытых орденов, и даже возглавлял его, как и все последующие помазанники русского престола. О его образованности складывались легенды. А мне однажды, еще в начале 1980-х, удалось попасть в запасники и подвалы Тартуского университета, где в одной из скрытых комнат хранилась громадная личная библиотека Павла I (попавшая туда весьма странным образом, а теперь — оставшаяся на территории иностранного государства). Так вот — с любовью переплетенные в красный бархат и расшитые золотом книги на многочисленных языках — почти все были испещрены личными пометками императора. Обладая таким богатством знаний, особенно в России, не легко ли прослыть «странным» человеком или «чудаком»? Только такой человек и мог заметить в другом «чудаке» — Суворове — уникального полководца. И заметил! Сейчас модно говорить о святости тех или иных деятелей русской истории. Не так давно даже поднимался вопрос о причислении к лику святых Ивана Грозного и Григория Распутина. Поговаривают и о Суворове, ведь есть же пример — адмирал Ушаков, иконописный лик которого в военном мундире (первый случай в русской иконописи нового времени!) при орденах и регалиях уже давно утвержден. Совсем недавно митрополит Смоленский Кирилл в телепрограмме «Зеркало» напомнил, что Ушаков был удостоен святости за то, что не проиграл ни одного сражения на воде. Но ведь и Суворов не потерпел ни одного поражения за всю свою жизнь! Похоже, можно говорить о появлении некоего критерия святости для военных мужей? Но достаточно ли только побед? Ведь владыка почему-то не припомнил важнейшего факта биографии Ушакова. После отставки из флота адмирал отправился в Мордовию к своему брату, который был настоятелем Синаксаркского монастыря, и прожил еще десятилетия в чистоте монашеского подвига. Вот в чем необычность его судьбы: от основателя средиземноморской республики до затворничества в дебрях российской земли. А что Суворов, был ли он столь благочестив? Скорее, относился к самым противоречивым личностям своей эпохи. Хотя иногда его причисляют к монашествующим в миру «юродивым». Известно, что он вообще не имел личных или близких друзей и признавал одну только службу. Это было не только не естественно для его окружающих, но и вызывало наряду с восхищением — бурю раздражения и непонимания. В отношениях с близкими Суворов был порой чрезмерно придирчив и суров, словно весь мир был для него одной большой армией, которую нужно построить в определенную систему. Во времена двух своих временных отставок он отправлялся в родовое имение Кончанское, где вдруг наводил такие порядки, что обитатели запоминали их на многие годы, пока он опять отправлялся на очередную войну. Если он создавал оркестр или хор из крепостных, то муштровал актеров или певчих до состояния «идеального», применяя все способы воспитания: от слов до телесных «убеждений». Те, кто не вписывался в распорядки и планы — немедленно вылетали вон. Если он разбирался в семейных отношениях, то по-армейски — быстро и твердо. Жену изгнал из дому в одно мгновение. Не люба, не покорна — развод, причем, немедленный и бесповоротный. Рассказывали, любил говаривать, почистив ружье: «Жена моя в надлежащем виде». Зато и оркестр, и хор слыли идеальными, а любовь полководца к дочери «Суворочке» уже стала легендарной. Был ли он столь беспощаден во всем, этот суровый человек? Ведь он имел тонкую поющую душу. Поющая душа Он писал: «Хотите меня знать? Я сам себя раскрою... Друзья мне удивлялись, ненавистники меня поносили... Я бывал Эзопом, Ла-фонтеном: шутками и звериным языком говорил правду. Подобно шуту Балакиреву, который благодетельствовал России, кривлялся и корчился. Я пел петухом, пробуждая сонливых...». Какие откровенные слова! Генералиссимус сам признает себя шутом, записывает себя в чудаки для истории. Пел он, по словам современников, на самом деле отменно. Один отставной сержант, прослуживший с ним почти всю жизнь, заметил в воспоминаниях, что Суворов певал по нотным книгам, а более всего любил концерты Бортнянского. Действительно он дружил с самыми известными российскими музыкантами своего времени. Лучший из них — композитор Дмитрий Бортнянский — посвятил Суворову два известнейших ныне духовных концерта: «Слава в вышних», исполненный во время встречи полководца после прибытия из Италии, а также «Живый в помощи Вышняго» — панихидный реквием, который на похоронах генералиссимуса пела вся Придворная капелла под управлением самого Бортнянского. Когда Суворов попал в опалу, то Бортнянский, имевший доступ к императору и друживший с его супругой, рискуя карьерой неоднократно вступался за него и тем самым во многом помог восстановлению его отношений с Павлом. Это запечатлел поэт Хвостов в строках о композиторе: О Суворове хлопочет И душою кроткой хочет, Чтоб он буйства сверг ярем... Тот, кто знал Суворова, тот его понимал, почитал и любил. И мы ныне можем сказать, что кроме всего прочего почитаем егсгкак поэта, музыканта, ценителя искусств, мыслителя и не только военного, но и жизненного стратега. Благодаря своим чудачествам Суворов мог войти в любой кабинет и сделать то, что порой не могли сделать наделенные самыми большими полномочиями чиновники. Благодаря светлым мыслям и необычному литературному языку он оставил неизгладимый след в швейцарском монастыре, где сохранились записи его бесед с настоятельницей. Наконец, его имя породило целый поток народных песен и распевных баллад, посвященных его подвигам, победам и даже ранениям. Эти песни живы в некоторых деревнях по сию пору и совсем недавно еще фольклористы хвастались очередными находками и записями новых вариантов таких распевов. Как во этих-то палатушках Да лежал русский, больно раненый. Ну лежал русский, больно раненый, Да и тот батюшка Суворов наш! Поэт Державин воспел его в своих стихах и поэмах. И все таки он в некоторой степени остается для нас загадочным человеком. Ноон был своеобразен даже в своих советах. Круг его чтения напоминает немного странный набор имен и текстов, вполне приемлемый и понятный для человека XVIII столетия, но весьма разбросанный и неожиданный, словно обрисовывающий библиотеку просвещенного «графомана». Вот что он писал своему крестнику Александру Карачаю: «Вникай прилежно в сочинения Вобана, Кугорна, Кюраса, Гюбнера. Будь знающ несколько в богословии, физике и нравственной философии. Читай прилежно Тюренна, записки Цезаря, Фридриха II, первые тома истории Роллена и «Мечтания» Графа Сакса. Языки полезны для словесности. Учись понемногу танцам, верховой езде и фехтованию». Кажется, идеальный набор для российского дворянина-джентльмена, однако он не очень соответствует общепринятому кругу чтения человека его эпохи. Это какой-то собственный взгляд на то, что принято считать обязательным для воспитания настоящего вкуса и познания мира. Однако на фоне многих современников-«недорослей», этот взгляд был весьма проникновенным. Разве мог ли кто еще похвастаться таким багажом знаний и начитанностью, как Суворов? Он избегал общества, стремился к одиночеству. А на вопрос — почему? — отвечал: «У меня много старых друзей: Цезарь, Аннибал, Вобан, Кегорн, Фолард, Тюренн, Монте-кукули, Роллен... и всех не вспомню. Старым друзьям грешно изменять на новых». Не так-то просто и сегодня записаться в друзья к самому Суворову. .. Как, впрочем, не просто назваться и прослыть чудаком, при этом обладая погонами высшего военного звания России.

Понедельник, 30 Августа 2010 г. 13:04ссылка Jyj 1 0 +16% Источник ____ 1. Управляющему Семену Трофимовичу Румянцеву (1785 г.) Семен Трофимович. Многие дворовые ребята у меня так подросли, что их женить пора. Девок здесь нет, и купить их гораздо дороже, нежели в вашей стороне. Чего ради прошу вас для них купить четыре девицы, от 14 до 18 лет, и как случится из крестьянок или из дворовых. На что употребите оброчные мои деньги от 150 и хотя до 200 р. Лица не очень разбирая, лишь бы были здоровы. О чем уже со мною более не переписываться. Да не можно ль, государь мой, выбрать еще из моих крестьянских тако ж дворовым людям в невесты девочку-другую, только чтоб то мужичкам было безобидно... Сих девиц извольте отправлять в Ундол на крестьянских подводах без нарядов, одних за другими, как возят кур, но очень сохранно... Остаюсь с моим должным почтением. А. Суворов. 2. Управляющему, прапорщику Михаиле Ивановичу Поречневу Как я отбываю из здешнего места на время в другое, то и поручаю вам управление по дому и Ундольскому имению. В людях прошу наблюдать порядок благочиния и благосостояния с пристойностию должного поведения. В непорядках же позволяю наказывать людей: 1. Словесно усовещевать; 2. Сажать на хлеб и воду; 3. В крайности сечь по рассмотрении вины розгами. Во всем прочем должно исполнять следующее: 1. Иванов обучает певчих с прилежанием по моему наставлению. 2. Николай — управитель музыкантов, у него под предводительством музыка и пр. 3. Ерофеев имеет обучать трагедиям и комедиям свой штат. 4. Мальчиков словесному учит Никита. 5. Смотрение вам иметь во время начатия постройкою людских казарм, также и в скорейшем окончании их. Крестьяне просили работы эти производить после пашни, то чтобы время нагнать, работать тогда сильно с удвоением. В облегчение крестьян от постоя эти казармы построить cyxие, бесклопные — что зависит много и от самого мха. В хоромах панели исправить, кровлю обшить тесом, красить снаружи и внутри прочно, писать ко мне о происшествиях кратко в месяц два раза, а когда нужно, то три и четыре, по силе наблюдать сад и огород с их продуктами. 6. К Петрову посту наловить рыбы и, насоля, прислать ко мне в с. Рождествено. 7. По доношению моему во Владимирскую казенную палату прими пенсионные мне на крест Победоносца Георгия 133 p. 33 Ѕ коп. и из оных денег произведи расходы по означенным выше постройкам. 8. На столовые расходы тебе оставил я 10 р., также хлеб и пр. — наблюдай в оном экономию. 3. Управляющему Поречневу Не пропусти время в ундольском саду вместо подсохших березок насадить осенью новые, а коли можно, то и елками, а подле частокола метельником, чтоб оный со временем гуще разросся, был красив и пустых мест в нем бы не было. Тако ж аллеи и дороги с куртина-[С. 204]ми липняком и кленником дополнить и украсить. К Ундолке-речке против ворот пришпектом по приличеству мест березками, липками, коли ж можно и елкою, а подле самой речки чаще ветлинником обсадить. Для этого попроси графа Воронцова садовника, чтобы он сад поправил, плодовые деревья подчистил и мастеру нашему Александре показал, как их и впредь подрезывать. Тако ж, какие есть в цветниках и огороде, от из растениев семена собирать и плодов довольно запасти, а его садовника воронцовского по приличеству отблагодарить. Мяты, зеленой петрушки, особливо ж укропу, высушить сколько можно больше и исправнее на зиму, равно и иных припасов зеленей. Птичью горницу оставить по-прежнему. Рощу в ней с Покрова или в свое время учредить на разных птиц. Больше прошлогоднего наловить; особливо как большой недостаток был в щеглятах. И на покупных птиц я не жалею рублика-другого в Владимире и Москве. Но на это нечего надеяться, лучше уж свои. Роща чтоб так чиста была, чтоб нам можно было бы в ней и зимою кушать. Корыта для птичьих семян в ней должны быть приличны, не казисты, да и плошки надобно получше. С полдюжины кадок должно поставить с лучшею землею. Посадить сюда березок, елок, сосенок, и которые из них отойдут и будут к весне расти — чего ради их хранить и поливать. Ведай, что у меня денег нет, а долг есть, и год целый я тратился на церкви. Чем меньше мы издержим по Ундолу, тем больше по уплате долга останется нам денег на тамошние ризы к Божией церкви. Вот тебе, Поречнев, вся загадка, и можешь это объявить священникам. Смотри строго за благонравием, чтобы шалости все вывелись, чтобы ничто худое пред тобою затаено не было как сущему на месте вместо меня, и по этому преимуществу ты можешь виноватого наказывать. Проси священников, чтобы и они тебе помогли. Им сделать рясы приличные, как у московских городских священников. Одну из моих лошадей отдай Шпагину за его труды. Ныне я еду в костромские мои деревни и поворот мой будет сюда около Покрова. Сего году лучше всю стрельбу прекратить, а вместо того завести больше в приличных местах токов, где тетеревей и рябчиков благовременно прикармливать, и чтоб крыть шатром, то оный тако ж заблаговременно приторговать, к цене примениться и купить, коли дешев, хотя и подержанный, тогда нам в филиповки веселее будет охотиться и не по-пустому. Чего ради просить соседей, чтобы своих стрелков к нам в леса не посылали. Не пускать в осень охотиться и тенетами... Все, что следуете, исправляй и отнюдь не откидывай. Запущение всякое дело портит, а другие дела вновь опять приспевают. Наблюдай, чтобы покойно было жить в казармах, тепло, не ветрено, не душно и не угарно и чтобы мне моих малых ундольцев избавить, сколько можно, вовсе от постоя, и чтоб отнюдь не мешать идти их хозяйствам. Помни музыку нашу — вокальный и инструментальный хоры и чтоб не уронить концертное. А просто пение всегда было дурно и больше, кажется, его испортил Бочкин, велиим гласом с кабацкого. Когда они в Москве певали с голицынскими певчими, сие надлежало давно обновить и того единожды держаться. Театральное нужно для упражнения и невинного веселья. Всем своевременно и платье наделать. Васька комиком хорош. Но трагиком будет лучше Никитка. [С. 205] Только должно ему научиться выражению — что легко по запятым, точкам, двоеточиям, восклицательным и вопросительным знакам. В рифмах выйдет легко. Держаться надобно каданса в стихах, подобно инструментальному такту, — без чего ясности и сладости в речи не будет, ни восхищения, о чем ты все сие подтвердительно растолкуй. Вместо Максима и Бочкина комическим ролям можно приучать и маленьких певчих из крестьян. Сверх того французской грамматике заставить учиться исподволь Алексашку парикмахера. Ему и Николай покажет, только бы он умел читать. Пуще всего мальчиков питай в благонравии. 4. Регистр о наказаниях крестьян Регистр о виновных и наказанных крестьянах. 15 октября 1784 года (Отметки А. В. Суворова на ведомости) № 1.Федор Кленшин. В гор. Темникове пойман с крадеными сапогами и топорами. За оное сечен на сходке хорошо. Вторично на Мусе пойман с деньгами: сечен тако ж де. И впредь таких не щадить. № 2. Денис Никитин. Пойман в поле с сноповым хлебом. Сечен за оное. Впредь больше сечь. № 3. Иван Сидоров. Пойман с рожью на гумне. Сечен же. Очень хорошо. № 4. Иван Тихонов пойман тако ж де со снопами в поле. За оное сечен. И впредь не щадить. № 5. У Рудановки Алексей Медведев пойман с краденым сеном за оное сечен. Нешто! и впредь хорошенько таких. Оный же Медведев после того, убоясь солдатчины, палец себе отрубил, то как с ним, государь, изволите. Вы его греху причина. Впредь не налегайте. За это вас самих буду сечь. Знать он слышал, что от меня не велено в натуре рекрут своих отдавать, а покупать их миром на стороне, чтобы рекрутчины никто не боялся. Разве не помните, что в третьем годе я у вас застал? За недоимку по налогам вы управляли людей в рекруты, за что и были от меня наказаны. Если впредь еще хоть чуть что будет, я отдам старосту в рекруты. Орфография и пунктуация текста изменены в соответствии с современными нормами правописания, но для сохранения звучания речи XVIII в. отдельные слова оставлены в характерном написании той эпохи.

Понедельник, 30 Августа 2010 г. 13:10ссылка Jyj 1 0 +16% Источник ____ Записки участника похода капитана Грязева Швейцарский поход [http://imageshack.us/photo/my-images/850/721u.jpg/] [показать] 1. Чертов мост 15 сентября в час пополуночи снялись мы с места и, пройдя Урзернскую долину, вошли в междугорие. Здесь предстала глазам нашим одна перпендикулярно стоящая, подобно стене, каменная гора, в середине которой находилось узкое, самою природою устроенное отверстие, называемое Тейфельслох (чертова дыра), ведущее к Тейфельсбрике и продолжающееся во внутренности горы около ста сажен. В нем царствовала вечная ночь, и мы, схватив друг друга за руки, проходили под сводом сей громады, которая, подавляя сама себя своею тяжестию, испускала на нас водные потоки, и таким образом пройдя сие отверстие, или, лучше сказать, ущелие, приближались мы к началу Чертова моста. Кажется, всякое выражение будет недостаточно, дабы в точности представить все ужасы, сие место окружающие, которые мы проходить должны были. Это есть не иное что, как страшный проход, вводящий во внутрь Швейцарии между огромных, крутых каменных гор, или, лучше сказать, натуральных стен, идущих по обеим сторонам пути, в расстоянии 6 сажен поперечника между собою, полагая в том числе и реку Рус[], здесь протекающую, которая, занимая с одной стороны половину прохода, с бурным стремлением и шумом катится междугорием и по каменному дну, где, встречаясь местно со скалами, на поверхность воды выходящими, ударяется об них с плеском и пенистою волною опять обтекает их; с другой стороны сей реки, вниз по ее течению, идет вымощенная дорога наподобие моста, которая, сообразно примыкающей к ней горной стране, имеет различные широты, высоты и направления. Поверхность сей реки равняется иногда с поверхностию сей дорожки, а иногда сажен пятьдесят и менее упадает вниз от оной; в таком-то месте дорога поддерживается каменными сводами, инде самою природою образованными, а инде искусством утвержденными. Идучи таким образом по излучистой и неровной дороге, продолжающейся узким междугорием, шаг твой непременно должен остановиться при воззрении на две каменные скалы разделившихся между собою гор над рекою, где видна одна только бездонная пропасть крутящейся между камней воды. С одной скалы на другую сделан был деревянный помост, который французы, ретируясь, разломали и сожгли, но, к счастию, не совсем. Здесь-то нужно было иметь всю твердость духа, дабы сии до половины обгорелые части бревен и досок кое-как соединив, пройти через сию бездонную и крутящуюся пучину. Но чего неудобна сделать необходимость? Общими силами и помогая один другому, миновали мы сию опасность без всяких вредных для себя последствий, кроме замедления, с каковым должно было проходить по зыблющимся перекладам толикому числу людей. На сей-то предмет изобретательный гений человека приискал богатую мысль и составил ту риторическую фигуру, которая изображена в донесении государю нашему императору насчет перехода нами сего чудеснейшего Чертова моста, где, описывая разительными чертами все ужасы природы, его окружающие, сказано, что и офицеры, ревнуя славе и трудам российского воинства, употребляли свои шарфы для связывания полуобгоревших частей дерева. Я сам был непосредственный участник перехода через Чертов мост, и полк наш всегда следовал перед прочими впереди, и я этого не видал; а обгорелые части бревен и досок с присовокуплением новых были исправлены накануне посланными людьми, и хотя не беспечно, но переходить было можно. Как бы то ни было, но мы, миновав сию опасность, продолжали наш путь по такой же точно дороге, какою проходили и до сего помоста, с тою только разницею, что дорога ощутительно склонялась ниже и ниже. Нам казалось, что мы нисходим в подземное царство карать и там противников закона и судьбы. Около десяти часов нашего хода по сему страшному пути, дорога мало-помалу становилась лучшею, горные стены и вершины их начали постепенно расширяться, воздух ощутительно сделался свежее, воображение чище и душа спокойнее, наконец, вдали стали показываться равнины и селения. В первом из них нашли мы французский стан, из досчатых навесов собранный и оставленный уже ими, а за селением достигли ретирующийся неприятельский арьергард, напали на него и прогнали далее в горы. За сим проходили мы селение Бемштак и прекрасную его долину, где встречены были жителями с изъявлением величайшей и непритворной радости, потому что французская саранча им надоела и они надеялись, что мы истребим ее. Продолжая путь наш по дороге к местечку Альтдорфу, мы не дошли, однако ж, до оного и остановились при селении Шадсдорф; ибо утомленные наши силы столь затруднительным переходом требовали отдохновения, и сверх того отступающий неприятель остановился здесь на окружных высотах и в виду нашем. (Н. Орлов. Поход Суворова в 1799 г. С. 90—93). [http://imageshack.us/photo/my-images/46/h9y0.jpg/] [показать] 2. По горам Швейцарии В 4 ч. по полуночи начали мы подниматься на гору, называемую Бинтнерсберг, каменистую, крутую, высокую и для перехода весьма трудную и опасную, как для нас самих, так в особенности для вьюков наших и лошадей. Пройдя каменистую часть сей горы, мы переступили на покрытую снегом, а далее и выше и на ледяную, которая стояла в одних огромных слитках из нечистого и сорного льда. Взойдя с великою трудностию на сию поверхность, равняющуюся текущим в атмосфере облакам, почувствовали мы совсем другой воздух, стесняющий наше дыхание. С сей ужасной высоты должны были опять спущаться в противоположную сторону горы по крутому и скользкому утесу, где каждый шаг мог быть последним в жизни или угрожал смертию самою мучительнейшею; но как другого пути не было, следовательно, должно было решиться по нем спускаться и отдать себя на волю случая. Лошадей наших, не только со вьюками, но и простых, сводить было невозможно: их становили на самый край сей пропасти и сзади сталкивали в оную. Cие обстоятельство действительно зависело от случая: иные оставались безвредны, но многие ломали себе шеи и ноги и оставались тут без внимания со всем багажом своим. Другие падали еще на пути, или истощавшие от бескормицы, или разбивавшиеся ногами от лишения подков и обломавшие копыта, или обрывались в стремнины без возврата. Но люди были еще в жалостнейшем положении, так что без содрогания сердечного на сию картину ужасов смотреть было невозможно. Вся наша армия и полки перемешались, рассыпались; всякий шел там, где хотел, избирая по своему суждению удобнейшее место, кто куда поспел; как кому его силы позволяли; питательности для подкрепления их не было ни малейшей; слабейшие силами упадали и платили решительную дань природе; желавшие отдыхать садились на ледяные уступы и засыпали тут вечным сном; идущие останавливаемы были холодным и противным ветром, с дождем и снегом смешанным, который тогда же на них и замерзал; все почти оледенели, едва двигались и боролись со смертию. Не было нигде прибежища к успокоению, не было ни щепки развести огонь для обогрения остывших членов; лафеты горных орудий и дротики казаков, как вещи совсем уже не нужные, послужили только малою пищею огню и помощию для весьма немногих, в числе коих находились наши почтенные начальники и великий князь Константин, который первый подал мысль к обогрению себя лафетами и дротиками. Все тягости, на себе несомые, разбросали или растеряли, даже и самое оружие, как первое охранение воина; всякий мыслил о себе собственно; никто не мог повелевать, и всякое повиновение исчезло; но всякий повиновался обстоятельствам и настоящему своему положению. Путь, которым многие опущались в сию пропасть и сталкивали, как я выше сказал, своих лошадей, столько был смят и обезображен, что он сделался еще опаснее, и при воззрении на него подумать было не возможно, чтобы по нем спущаться. Предприимчивые проложили себе другой путь, хотя и по весьма крутому утесу, но покрытому свежим, со льдом смешанным снегом. Я, генерал граф Каменский и его адъютант — составляли товарищество в продолжение нашего хода по сей ужасной горе. Мы, подошед ко вновь открытому пути, изумились, увидевши пропасть, в которую должны были спущаться по крутому и снежному утесу между высунувшихся повсюду острых и огромных каменьев, но чем далее мы размышляли, тем более наши страхи увеличивались; время было дорого, и наконец, призвав спасительную Десницу в помощь, решились спущаться, но не по примеру других, а по своему: мы уселись рядом на край пропасти, подобрав под себя свои шинели, и покатились подобно детям с масленичной горы; единственное наше спасение состояло в том, чтобы со всем своим: стремлением не попасть на камень, который бы мог не только причинить нам вред, но и раздробить на части; однако, благодарение Всевышнему, мы скатились в самую глубину пропасти без всякого повреждения, кроме сильного испуга или чего-то сему подобного: ибо сердце мое замерло, и я не чувствовал более в себе его трепетания. Мы не могли опомниться даже и тогда, как остановились уже на одном месте; но майор Владыкин, сошедший прежде нас, понял наше окаменение и раскликал нас... Мы пустились продолжать наше странничество. Сим последним нашим действием наши опасности не только не миновались, но нам предстояли еще большие. Из сей пропасти должны мы были опять подниматься на весьма крутой каменный и оледенелый утес противу низвергающегося с высоты водопада, влекущего за собою камни и черные глыбы земли; некоторые из наших товарищей, в виду нашем, соделались его жертвою. Здесь глаза мои встречали нашего неутомимого вождя, бессмертного Суворова. Он сидел на казачьей лошади, и я слышал сам, как он усиливался вырваться из рук двух шедших по сторонам его дюжих казаков, которые держали его самого и вели его лошадь; он беспрестанно говорил: «Пустите меня, пустите меня, я сам пойду!» — Но усердные его охранители молча продолжали свое дело, а иногда с хладнокровием отвечали: «Сиди!» — И великий повиновался! Должно было восходить на крутой и оледенелый утес; всякий спешил, теснился, опереживал один другого и не ведал судьбы своей, где надлежало ему умереть, одним шагом вперед или назади. А как на сей утес должно было входить не иначе, как по одиночке, то взошедший принимал другого, внизу стоящего, и помогал ему подниматься на последний крутой утес, и таким образом дошла очередь до меня; мне подали руку, и я, взойдя на скалу, несколько приостановился поднимать за мною следующего, в том намерении, чтобы передним дать несколько пройти и избавиться от опасной тесноты; потом, сделавши все, чего требовала взаимность, продолжали свой путь по весьма узкой, оледенелой и к стороне пропасти покатой тропинке, где один неверный шаг, сделанный по случаю или неосторожности, мог бы повергнуть невозвратно в неизмеримую пропасть, что с некоторыми и случилось; но одно страдание было все, что могли мы тогда чувствовать, но ни помочь, ни спасти были не в состоянии. Продолжая таким образом путь наш по сей роковой тропинке, мы почувствовали, что стали склоняться ниже к отлогости горы; вместо снега и льда глиняное и вязкое подножие останавливало часто шаги наши от бессилия, где непроницаемая мгла или густой туман и мрачная завеса ночи увеличивали еще более трудности и отнимали последнюю бодрость и надежду, единственную утешительницу смертных, найти в будущем какое-либо прибежище и успокоение; но спустясь еще ниже, достигли мы в одной глубокой лощине густого леса около полуночи — это я, сколько же осталось еще позади меня с такими же опасностями и в такое время; оно принудило многих остаться в самом жалостнейшем положении, и тогда-то россияне должны были собраться с последним своим мужеством, дабы преодолеть природу, в которой имели страшного и непримиримого врага. Сей дремучий лес учинялся первым прибежищем, где всякий искал своего успокоения, какого только можно было ожидать от сего дикого вертепа, но по крайней мере, отогрения застывших своих членов; я не говорю уже — подкрепления сил своих, ибо нечем было, да и на ум не шло. Разводили огни; мгла не допускала подниматься курению; дым расстилался по земле, и горечь была несносна. С одним себе спутником я пошел далее, в намерении найти что-нибудь лучшее, — попал в ручей по пояс, меня вытащили, я еще шел, но ужасная темнота и незнание пути, наконец, остановили меня; я завернул в густоту деревьев, весь мокр, весь в грязи, измучен усталостию, растерзан скорбию, бросился я на сырой мох, но ужасный холод, приводивши всю внутренность мою в содрогание, не позволил мне долго оставаться в таком положении; я вскочил, наломали мы ощупью сучьев, высекли огню, кое-как развели и имели много терпения, чтобы довести его до такого положения, которое бы могло наградить все наши заботы. К нам присоединились и другие товарищи, ибо огонь, как магнит, притягивал к себе всех проходящих и требующих подобного успокоения. Мы усилили огонь, при свете коего нашли множество сухих сучьев и столько отогрелись, что могли скинуть с себя все верхнее платье, дабы, развеся оное по сучьям, очистить его от грязи и высушить. В таких упражнениях протекла остальная часть ночи, и благодетельный сон во все время не появлялся ни на минуту; картина ужаса и страдания и участие, самим принимаемое, совсем отогнали его.

Понедельник, 30 Августа 2010 г. 13:13ссылка Jyj 1 0 +16% Источник ____ Приказ войскам Кубанского корпуса об улучшении, материально-бытового и санитарного состояния... 16 мая 1778 Полковым, баталионным и их команд лекарям и подлекарям иметь ежевремянное попечение о соблюдении паче здоровья здоровых, всегдашними обзорами в касающемся до них содержания каждого вообще, до их пищи и питья. Последнему принадлежит, где лучшая вода, таковая отварная и отстоянная, а слабым сухарная или с уксусом; к пище ж выпеченной хлеб, исправные сухари, теплое варево и крепко полуженные котлы. Застоянную охладелую пищу отнюдь не употреблять, но надлежаще варить, а по употреблении вымывать и вытирать котлы сухо. Обуви и мундирам быть не весьма тесным, дабы и в обуви постилка употреблятца могла. Наблюдать весьма чистоту в белье, целоностным вымыванием оного. Строго остерегатца вредного изнурения, но тем паче к трудолюбию приучать, убегая крайне праздностей, в противном случае господин лекарь или подлекарь представляет тотчас господину эскадронному или ротному командиру. В случае неудовлетворения от сего, доносит о том полковому, баталионному или того отделения начальнику; далее ж относитца уведомлением о том, хотя письменно, господину командующему тою частью, а потом и тою ж бригадою. В крайности ж имеет право о сем непорядке немедленно сообщать старшему при корпусе господину лекарю для донесения корпусному генералу, но таковые приключения никогда не ожидаемы. Случайно больных и слабых в лазаретах при войсках строгим наблюдением обыкновенных порядков в лечении и содержании неутомленно приводить в прежнее состояние их здоровья. В каком и малом [случае] в предвидимом умножении оных, господин бригадный командир имеет долг, при самоличном в том месте обозрении, исследовавши причину зла, неослабно взыскать на начальнике, ибо иначе ответствует он одною своею особою начальнику корпуса. Довольно надзиратели в лазаретах при слабых и больных должны быть люди честные, попечительные, трудолюбивые и бескорыстные, и лекарем или подлекарем таковой усмотренной переменяетца с доклада ближнего начальника на месте. Ротным фельдшерам быть в их должностях исправнейшим и строго ко оным от лекарей и подлекарей приобученным. Благоучреждение исправных артелей в корпоральствах под разумными и попечительными артельными старостами наистрожайше соблюдать с примечательным в том надсмотрением высших начальников над нижними, как то следует, до взыскания от корпусного командира.

Понедельник, 30 Августа 2010 г. 13:18ссылка Jyj 1 0 +16% Источник ____ Анекдоты о полководце, собранные В.А. Левшиным. 1809 Всем служившим под начальством князя Италийского известно, что он любил в своих офицерах расторопность и решимую готовность для ответа. Заминающихся, приходящих в смятение и не дающих ему скорого ответа, хотя бы и некстати, но с живостью, называл он немогзнайками. В сем намерении не редко испытывал он всех своих офицеров. Укрепляя границу со шведами, прогуливался он (всегда не без намерений) и увидел офицера, надзиравшего за некоторою частью работ, который размеривал шагами место, на котором следовало производить работу завтрашний день. Он подшел к нему и вдруг спросил: «Знаешь ли, сколько верст до луны?» — «3наю, ваше сиятельство!» — «А сколько же?» — «Два солдатских перехода», — отвечал офицер без запинки. Суворов тотчас поворотился и пошел от него прочь; сделав несколько шагов, остановился, посмотрел на офицера; еще отшел несколько шагов, опять остановился, и поклонясь офицеру в пояс, сказал: «Прощайте, ваше благородие! Прошу почаще ко мне обедать», — и ушел. Всем известно, что покойный князь Италийский издавна приобучил тело свое к сношению всех воздушных перемен; он мог спать не токмо (как обыкновенно бывало) на соломе или сене, но и на голой земле, подложа под голову седло, в жестокие морозы окачивался водою со льдом и зимою, кроме дороги, шубы не надевал. В бытность его в С.-Петербурге блаженныя памяти императрица Екатерина II изволила заметить, что он разъезжает без шубы, и для того прислала ему шубу, стоящую великой цены, приказав с посланным сказать, чтоб он непременно шубу сию носил. «Как! — сказал Суворов. — Солдату шубы по штату не положено». И когда присланный подтвердил, что на сие есть непременное соизволение ее величества, Суворов сказал: «Матушка меня балует! Быть так!» После чего принял шубу c благодарением, но никогда оную на себя не надевал, кроме того, когда езжал во дворец; но и тогда сажал с собою слугу, который шубу сию держал на руках и при выходе Суворова из кареты надевал оную на него; в сем наряде он входил до передних комнат. Покойный Суворов в подчиненных своих офицерах не любил излишнего и с порядком воинского убранства несогласного щегольства. Не терпел он также одобрительных и препоручательных писем, о ком бы то ни было: он требовал, чтоб офицера одобряли служба и поведение. Когда он препровождал с корпусом войск татар, не пожелавших остаться в Крыму на прежних местах, за Кубань, прибыл к нему в корпус определенный подполковник NN. Он привез с собою нескольких одобрительных писем от самых ближних к нему особ и явился к Суворову щеголевато причесанный, опрысканный благовониями и обутый в башмаки. Суворов, прочитав письма, принял его очень ласково. «Очень рад! — сказал он ему. — Вы знакомы со всеми моими ближними. Хорошо! Помилуй Бог, хорошо; мы сами постараемся сблизиться». И немедленно предложил ему прогуляться с собою верховою ездою. Г. NN., обрадованный таким приветствием главного своего начальника, просил о позволении переодеться. «Не надобно, не надобно! — сказал Суворов. — В службе не до переодеванъя; должно быть каждой час готову». NN. принужден был сесть на казачью лошадь и ехать доброю рысью вслед за своим начальником. Между тем он считал, что поездка сия составляет небольшую прогулку; но очень ошибся. Они проездили двое суток по форпостам и редутам, так что у г. NN. от худого казачьего седла не токмо не осталось чулок на икрах, но досталось и собственной коже. Таким образом дано было ему чувствовать, что придворной наряд для офицера, служащего в поле, не годится. Хотя Суворов знал очень хорошо многие языки, но без необходимости не употреблял ни которого, кроме русского. Любящих непрестанно употреблять французской язык, особливо же слишком занимающихся щегольством, причислял он в класс немогзнаев под особливым названием мусье. Ежели доходила речь до такого человека, Суворов говорил: «О! Знаю, знаю! Помилуй Бог! Это мусье». Пока еще не обнаружились военные таланты и великой дух Суворова, многие считали его преданным пьянству; вместо того не было человека воздержнее его как в пище, так и питье. Он довольствовался самою простою пищею, и очень часто садясь в кружок к солдатам, ел с ними кашицу. Пища и мера питья назначены были у него c точностью, и ежели бы оказался в нем позыв употребить нечто сверх определенного, то камердинер его Трофим имел строгое подтверждение отнимать у него тарелку, стакан или рюмку. Александр Васильевич за столом и впрочем не пил, кроме пива и рюмки Венгерского, никакого вина. Нередко случалось, что он отнимающего у него Трофима тарелку или стакан упрашивал самыми убедительными словами о снисхождении, иногда с угрозами и повелительно: и горе бывало Трофиму в случае уступчивости. Разумеется, что Трофим никогда не бывал снисходительным, и господин его не съедал и не выпивал кроме определенного количества. Он не любил мелочных вежливостей и прислуг, но обходился просто. Случилось в осеннее холодное время, когда происходили еще замешательства от выпровоженных крымских татар и главная квартира Суворова находилась на Кавказской линии, и когда граф, объезжая линию, возвращался в свою квартиру, холод принудил Александра Васильевича взять салоп у своей супруги, в котором он прибыл в кибитке, и вышед из оной, переправлялся чрез реку на плоту, завернувшись в салоп. Некоторые офицеры сочли его по салопу за генеральшу и бежали свести оную с плота на берег. Когда они приготовились к сему, Александр Васильевич спрыгнул с плота, ударил их по рукам, и сказав: «Без церемонии! Без церемонии!», ушел в свою квартиру. Князь Италийский вставал очень рано и обыкновенно каждый день окатывался холодною водою; после того одевался и занимался целой час учением партесного пения. Пока слышан был его бас, никто к нему входить не смел; но когда он прокричит петухом, значило, что он готов, и тогда немедленно входили к нему с делами. Известно, что непобедимый сей ирой, сколько беспримерен был в военном искусстве, столько же знающ и в политике; но любил все то скрывать, и с намерением выказывая разные странности, желал, чтоб в нем ошибались и не видели того, что был он в самом деле. От сего произошло, что долго считали его хотя хорошим партизаном, но впрочем, за странного чудака. Таковым изобразил его, возвратясь из армии ко двору, покойный князь Потемкин самой императрице Екатерине II. Однако ж сия премудрая монархиня, ведая об воинских успехах Суворова, желала сама его знать покороче. В первый случай, когда Суворов случился после того в С.-Петербурге, государыня сия пригласила его в кабинет и вошла с ним в подробный и самый трудный разговор. Она удивилась ответам, суждениям, сведениям, доводам и заключениям сего великого мужа. Он более знал, более провидел и доказывал в науках, нежели профессор, а в политике, нежели дипломатике, целый свой век в ней упражнявшийся. При первом свидании государыня сказала Потемкину: «Ах, князь! Как вы ошиблись; как худо вы знаете Суворова!» — «Возможно ли, государыня! Я не смею... но кажется…» — «Конечно, вам кажется, когда вы не старались его узнать, когда рассматривали его поверхностно; но я доставлю вам случай выйти из сего заблуждения». Чрез несколько времени императрица призвала Суворова в свой кабинет, а князю Потемкину приказала стать в примыкающем к оному коридоре, в таком месте, где он весь разговор явственно мог слышать. Монархиня завела разговор с обыкновенною своею мудростью и требовала его советов в рассуждении тогдашних политических отношений Европы. Река красноречия, основательные истины и тончайшей политики проистекли тогда из уст Суворова. Князь Потемкин, долго и со изумлением слушая, не мог долее вытерпеть. «Ах! Александр Васильевич, — сказал он, входя в кабинет, — служа так долго с вами, я до сего времени не знал вас». Суворов заговорил вздор и немедленно ушел вон. Однако ж с того времени Потемкин возымел к Суворову отменное уважение. Когда князь Италийский 20 октября I799 года возведен был императором Павлом I на высший степень чести генералиссимуса над всеми российскими войсками с тою славою, что он есть первый из полководцев сего и всех грядущих веков, как то означено в высочайшем рескрипте; именно монарх сей писал: «Побеждая повсюду врагов отечества, не доставало вам еще одного рода славы, преодолеть и самую природу. Но вы одержали и над нею ныне верх. Поразив еще раз злодеев веры, попрали вместе с ними козни сообщников их, злобою и завистию противу вас вооруженных. Ныне награждаю вас по признательности моей и ставя на вышний степень, чести и геройству предоставленной, уверен, что возложу на оный знаменитейшего полководца сего и других веков». Быв безмерно обрадован, сказал: «Слава Богу! Велика милость! Велик чин; он меня придавит; не долго мне жить». В самом деле, он скончался 6 мая 1800 года в С.-Петербурге и погребен в Невском монастыре. Надгробие его украшено краткою, но много значащею надписью: «Здесь лежит Суворов». После одного форсированного марша в Италии солдаты, не имевшие притом и провианта в снабзаках, на отдыхе, сев на берег речки, вынули ложки и хлебали оными воду. Суворов пришел к ним нечаянно и сказал: «Здорова, рабята! Что вы делаете?» — «Хлебаем итальянской суп, ваше сиятельство!» — «Помилуй Бог, как хорошо!» — сказал он, не велел им вставать, что хотели они сделать из почтения, сел между ими, взял у одного ложку, сам хлебал воду из речки и говорил: «Славной cyп!.. Помилуй Бог, славной!.. Ваш фельдмаршал теперь сыт. Но молчок, рабята! Французишки близко, один переход: у них много напечено и нажарено: все будет наше!» Сказав сие, встал и отшел. Таким то образом сей великий муж умел своих подчиненных ободрять к перенесению нужд и трудов и снискивать их к себе доверенность. Во время той же войны французы показались в небольшом отряде за рекою. Несколько батальонов русских переправились и напали на неприятелей, но к французам пришло подкрепление в превосходных силах, так что они почти отрезали русских и, судя по обстоятельствам, принуждали их сдаться; однако ж усиленной огонь и нападение на штыках было ответом русских; и как россияне сами получили подкрепление, то французы были опрокинуты и прогнаны с немалым уроном. Французской генерал Макдональд, быв очевидцем сей отчаянной обороны, удивился и спрашивал у пленных цесарских офицеров: нет ли на сие точного предписания, чтоб драться с толиким ожесточением. Слух о сем дошел к Суворову. «Удивляется, — сказал он, — Макдональд, спрашивает, не приказано ли русским быть храбрыми: помилуй Бог, как смешно!» После прибытия к французским войскам генерала Жуберта Суворов заметил по движениям войск, что он приготовляется к главному сражению. «Ну! — сказал Суворов. — Этот молодец идет учиться: пойдем, дадим ему урок». Известны следствия сего урока: французы были жестоко разбиты и сам Жуберт убит. Когда французский генерал Серюрье, находясь несколько месяцев у россиян в плену, был отпущен на честное слово, Суворов пригласил его к обеду, обошелся с ним очень ласково, разговаривал об военных делах и, прощаясь с ним, спросил: «Куда вы отправитесь?» — «В Париж», — отвечал Серюрье. — «Тем лучше, — сказал Суворов, — я надеюсь скоро видеться там c вами». Пред переходом чрез Сен-Готардские горы, когда российские войски, после стольких побед и непрестанных военных трудов оставя плодоносные равнины Пьемонтские и Ломбардские, c огорчением смотрели на высокие скалы ужасных гор, всегда снегом и льдом покрытые, и на которые взбираясь, надлежало почти каждой шаг очищать себе оружием: первых колонн солдаты вознегодовали и не хотели идти далее. Суворов, узнав о том, прибегает к ним; он велел вырыть яму на дороге, лег в нее и кричал солдатам: «Заройте меня в землю; оставьте здесь своего генерала: вы не мои дети, я не отец вам более; мне пришлось умереть». Солдаты, услыша сие, столпились около Суворова и просили позволение взобраться на вершину Сен-Готарда и согнать оттуда французов. Они слово свое сдержали, и сей переход более, нежели Аннибалов, был совершен. Когда Венский кабинет, имея свои собственные виды, остановил умыслами своими успехи и намерения российского оружия в Швейцарии, скрытные намерения австрийцев не утаились от проницательности Суворова: он явно выказал свое негодование и жаловался на эрцгерцога, который собственно не был причиною, но принужден был поступать по предписаниям своего кабинета. Эрцгерцог прислал к нему в Линдау своего офицера, прося на совет для составления плана оборонительного. «Скажите эрцгерцогу, — произнес Суворов, — что я не знаю никаких планов оборонительных; мне известны только наступательные; я пойду вперед, когда будет нужно, не остановлюсь более в Швейцарии и в сходственность полученных мною повелений устремлюсь во Франш-Конт. Скажите эрцгерцогу, что в Вене я паду к ногам его; а здесь я по крайней мере ему равной: он служит императору, и я также; он повелевает армиею, и я также; он молод, а я стар, а по числу побед и более опытен: я более опытен; я ни у кого не прошу советов и не имею нужды в уроках, от кого бы то ни было. Бог и шпага, вот мои наставники!» Сказано уже отчасти прежде, что он наблюдал всегда строгую диету. Нередко случалось среди обеда, что кто-либо из его адъютантов вставал, подходил к нему и запрещал ему более есть. «По чьему это приказанию?» — спрашивал Суворов. — «По приказанию самого фельдмаршала Суворова», — отвечал адъютант. — «О! Должно повиноваться! Ему должно повиноваться!» — и вставал из-за стола. Известно, что Суворов сам учил солдат своих драться на штыках и тремя различными образами. Когда он командовал: марш против поляков! — тогда солдаты производили только один удар вперед штыками. — Марш против турков! То солдаты производили два примерных удара штыками. — Марш против… французишков! Тут солдаты кололи два раза вперед, а в третий вонзали штыки в землю и повертывали. Ненависть его к французам после революции была чрезмерная. Из Варшавы, когда писал он к императрице Екатерине II, то очень часто оканчивал письма свои в таких словах: «Матушка! Прикажи мне идти против французов». Во время войны и находясь против неприятеля, без точного его приказания утренней зори не били. Он выходил из своей палатки и три раза пел петухом; сие составляло знак к походу, а иногда к нападению на неприятеля. Суворов не любил слишком точной и педантической дисциплины немецкой, придерживался старинных воинских установлений, отменно приноровленных к национальному русскому характеру. Суворов, после кончины Екатерины II получа повеление переменить воинскую дисциплину, ввесть новые правила, также и маленькие палочки для меры и образца кос и буколь солдатских, сказал: «Пудра не порох, букли не пушки, коса не тесак; я не немец, а природной русак». Сии слова сделались у русских некоторым образом пословицею, дошли до двора и были причиною отставки Суворова. Когда Суворов получил повеление оставить начальство, он хотел сам объявить о том своему войску, и для того велел оному собраться в строй. Пред фрунтом складена была по воле его пирамида из литавр и барабанов. Суворов явился одетый в простое солдатское платье, но во всех своих орденах, сказал к воинам своим речь, простился с ними в самых трогательных выражениях и, скинув с себя все знаки отличия, положил оные на пирамиду. «Товарищи! — сказал он солдатам, — может быть, придет время, когда Суворов снова явится среди вас и возьмет назад то, что получил с вами, что теперь оставляет вам и что всегда носил во время побед своих». Растроганные и огорченные солдаты плакали навзрыд. После своей отставки приехал он в Москву; но вскоре приказано было ему удалиться из оной; он получил сие повеление в своем уединении чрез полицейского майора, предписывающее ему удалиться в деревню. Суворов с хладнокровием спросил у него: «Сколько назначено времени на то, чтоб он мог привести в порядок дела свои?» — «Четыре часа», — отвечал майор. «О! Слишком много милости, — сказал он, — для Суворова довольно одного часа». После чего взял свою шкатулку и сошел вниз; дорожная карета ожидала его у подъезда. «Нет! — сказал он. — Суворов, едущий в ссылку, в карете надобности не имеет. Он может отправиться туда в том экипаже, в каком езжал он ко двору Екатерины, или начальствовать над армиею. Пусть привезут мне кибитку!» Должно было повиноваться его воле, и майор принужден был с старым фельдмаршалом проехать в кибитке пятьсот верст. По возвращении в Петербург государь вспомнил о Суворове и отписал к нему. В деревню его приезжает фельдъегерь и отдает письмо. На конверте надписано было большими буквами: «Фельдмаршалу Суворову». «Это письмо не ко мне, — сказал старый Ирой, прочитав надпись. — Ежели б Суворов был фельдмаршал, то не был бы в изгнании и под стражею; он предводительствовал бы войсками». Изумленный фельдъегерь сколько ни повторял, что это письмо приказано вручить его высокопревосходительству, но должен был отвезти оное обратно нераспечатанное. Государь не обнаружил своего огорчения, но с тех пор гораздо строже присматривали за Суворовым; однако ж вскоре после того вызван был он на новое поприще славы и поехал начальствовать над войсками в Италии. Текст приведен в соответствие с нормами современного русского языка, но для сохранения звучания речи автора отдельные слова оставлены в характерном написании той эпохи.

Понедельник, 30 Августа 2010 г. 13:26ссылка Jyj Источник ____ Русско-турецкая война. 1787—1791. Штурм Очакова. 6 декабря 1788. Отрывок из сочинения фон Раана. 1792 [http://imageshack.us/photo/my-images/15/a5j2.jpg/] [показать] ПИСЬМО 2 Из польской Украйны, февраля 2 дня 1788 года Армия, состоящая под начальством фельдмаршала князя Потемкина-Таврического, назначена к осаде Очакова, куда она, оставив российские пределы, прямо и отправилася. Как, по-видимому, при оной теперь еще никакого дела не будет, то и вступил я в войска, находящиеся под командою фельдмаршала графа Румянцева-Задунайского, которые конечно ранее начнут действия свои, имея предметом своим завоевание Молдавии. Намерение мое есть то, чтоб присутствовать при вступлении в неприятельские провинции, для сообщения обещанного описания всех действий. В конце прошедшего года собрались все войска из внутренности России к Польской границе, а отчасти в Таврическую область, и разделились на две армии. Первая под командою фельдмаршала графа Румянцева-Задунайского будет действовать в Молдавии, а вторая, состоящая в повелении фельдмаршала князя Потемкина-Таврического, производить будет движения свои из Таврической области, и первою целию ее будет крепость Очаков. Войска первой армии вступили уже в Польшу и расположились по зимним квартирам. В рассуждении их движений буду я сообщать вам все то, при чем самолично буду, а о предприятиях второй армии, будете вы от меня получать те известия, которые мне доставлять будут посредством переписки друзья мои находящиеся при оной. <…> ПИСЬМО 17 Из Очакова от декабря 28 дня 1788 года Приложенное при пятнадцатом письме. Наконец, находимся мы в стенах Очаковских и после претерпения невероятных трудностей проводим покойные дни в беседовании с пленными нашими турчанками. Вот тебе все происшествие нашей экспедиции, как мы вошли на сии страшные стены. Декабря 5 дня ввечеру фельдмаршал князь Потемкин-Таврический собрал военный совет. В рассуждении несносных тягостей, которые мы здесь под пушками крепости, при продолжительном морозе, в землянках наших толь долгое время претерпевали, и многих от того родившихся болезней, все солдаты желали штурму. И потому того вечера в военном совете после некоторых несогласий положили сделать штурм. Для оного назначили следующее утро. Армию разделили на семь колонн, которые из второй параллели шли на штурм. Первую колонну вел генерал-аншеф Миллер, вторую генерал-майор барон фон Дерпален, третью генерал-майор князь Волконский, четвертую бригадир Хрущов, пятую бригадир Мейендорф. Шестая колонна шла к Гассан-пашинскому замку, отделенно на конце косы лежащему, и атаковала в одно время. Седьмою, как резервною колонною, начальствовал сам фельдмаршал. Генерал-майор Волконский и бригадир Горич, которые первые вошли на парапет, убиты. Еще убито штаб и обер-офицеров 25 и рядовых с небольшим 900 человек; число раненых еще неизвестно. Сопротивление неприятеля было упорно; гарнизону по себе было 9000 человек, а в крепости прежде штурму считали вообще 25 тысяч душ. В добычу получено 300 пушек и множество амуниции. Известно, что у турок в таком случае все способные владеть оружием должны чинить оборону, и следовательно, число сражавшихся можно полагать до 15 тысяч человек. Число убитых с нашей стороны не было бы так велико, естьли б от взорвания двух подкопов не погибли многие. Добыча была гораздо более, нежели мы ожидали. Кроме тяжелой амуниции, получено множество пистолетов, сабель, кинжалов, стрел, кос и тому подобных вещей, которые после взятия крепости целыми возами продавались. Турецкий пиастр, по нашим деньгам около 60 копеек, потерял половину цены своей, а червонец турецкий ходил за рубль. Число прекрасных женщин очень велико, которые теперь все разделены. Купеческих товаров нашли мы чрезвычайное множество. Князь Потемкин-Таврический после окончания сего действия поехал в Петербург и до того времени, пока войска вступят в зимние квартиры, поручил начальство над ними князю Репнину. Впрочем, гранодеры наши живут теперь прекрасно и спокойно; жаль только, что мы почти везде принуждены жить в домах без кровель, которые во всем городе не так скоро исправлены быть могут. В небольшой отдаленности от крепости, при морском заливе лежит маленькая крепость, называемая Березанна; там было гарнизону 250 человек и один паша[]. Крепость сию атаковали запорожские казаки, коих начальник сам выпросил себе позволение на то. Он с запорожцами своими сел на малые суда, и в подкрепление им дал фельдмаршал 2 Егерские батальона. Лишь только они высажены были на берег и хотели начать действие, то выслал гарнизон свою капитуляцию к фельдмаршалу, которая состояла в том, чтоб их свободно проводили через Дунай. На сие мы согласились, взяли их в полон и проводили через Очаковскую степь к Бендерам, да далее за Дунай. Текст приведен в соответствие с нормами современного русского языка, но для сохранения звучания речи XVIII века отдельные слова и обороты оставлены в характерном написании той эпохи.

Понедельник, 30 Августа 2010 г. 13:35ссылка Jyj Источник ____ Русско-турецкая война. 1787—1791. Сражение при Кинбурне. 1 октября 1787. Гравюра А. Коцебу. 1850-е годы [http://imageshack.us/photo/my-images/801/83gz.jpg/] [показать] Вторая Русско-турецкая война началась высадкой 14 (25) сентября 1787 г. под Кинбурном турецкого десанта, который 1 (12) октября был разгромлен А.В. Суворовым. Крепость на Кинбурнской косе защищал гарнизон в 4 тысячи человек во главе с Суворовым. Артиллерийским огнем русские заставили турецкий флот отойти, а затем стремительно атаковали вражеский десант. Атаку развернутым строем возглавил сам Суворов. В этом бою знаменитый российский полководец получил ранение в руку. В жесточайшем сражении при Кинбурне турецкий десант был разгромлен и практически полностью уничтожен. Эта победа стала первым крупным успехом российских войск в войне. После поражения при Кинбурне турки не предпринимали в 1787 г. активных действий.Вторая попытка турок овладеть Кинбурном зимой 1787/1788 г. также оказалась неудачной. Источник ____ Русско-турецкая война. 1787—1791. Сражение при Кинбурне. 1 октября 1787. Отрывок из сочинения фон Раана [http://imageshack.us/photo/my-images/138/cum5.jpg/] [показать] ПИСЬМО 3 Из города Бершады апреля 15 дня При распечатании сего письма найдете вы копию с письма от друга моего М. Л. Р. находящегося инженером при армии князя Потемкина-Таврического, в котором описывает он недавно случившееся действие между отрядом генерала Суворова и неприятелем под Кинбурнскою крепостию, лежащею в 60 верстах от Херсона. [C. 8] <…> ПИСЬМО 4 Вложенное в предыдущем. Херсон. Апреля 7 дня 1788 года. Крепость Кинбурнская лежит, как вам известно, почти на конце косы, которая из Крымской степи на юг от Днепра, по ту сторону Херсона, простирается в Черное море. Неприятель делал вид сделать из Очакова через лиман по сю сторону десант, чтоб учинить нападение на сию малую крепость. Когда о сем сведали, то поручили генералу Суворову начальство над деташаментом[], для прикрытия сей косы и входу в Таврическую область. Перед крепостью устроили большую батарею для прикрытия берега, который очень песчан и плоский; а спереди сделаны были три ложемента[†], один за другим, вдоль по широте всей косы. Через несколько дней увидели, как и ожидали, несколько турецких флагов, приближающихся от Очакова к сему берегу. Они в некоторой отдаленности от берега стали на якорях и ввечеру начали бомбардировать батарею. Но бомбы, по большой части перелетев над головами нашего войска, падали на другой стороне в море. На рассвете неприятель вышел на берег и сделал нападение на передний наш ложемент, который поперек косы с одной стороны до другой был расположен; но он был отбит. К вечеру атаковал он вторично, и сие действие было решительнее. Неприятель напал с чрезвычайною яростию и отнял у нас первый ложемент. Между тем с неприятельских судов со стороны берега пальба беспрестанно продолжалась. Генерал Суворов, приметя такой беспорядок, вышел из своей батареи, бросился в толпу, сказав: «Рабята, вперед»; и таким образом выгнали неприятеля из ложемента. Через короткое время неприятель опять собрался и начал снова атаку, причем войска наши стали было отступать. В сем смятении генерала Суворова отрезали от его флигеля, и он остался между неприятелями. Тогда гренадеры первого фланга, которые, отбиваясь, отступали, приметя cиe, кричали: «Братцы! Генерал остался впереди». Сие восклицание привело их в новый жар, и они с примкнутыми штыками, в неописываемой ярости, наступали на неприятеля. Генерал соединился с войсками своими и прогнал неприятеля из своих ложементов до самого берега. Войска наши, произнося свойственное им при одержании победы, страшное для неприятеля и знаменующее погибель его восклицанье: ура, толпами гнали неприятеля в море, и гренадеры штыками побили их великое множество, которые в воде стояли по пояс и не могли доплыть до судов своих, а множество их там потопилось. Таким образом встречен был неприятель при первом своем посещении, и он, оставя наши берега, более не показывался. В сем действии особливо отличился один ротмистр одного карабинерного полку. Он видел, что отделенная часть линии, состоявшая из бригады, на левом флигеле была без начальника, что офицеры были побиты и что конница не могла действовать. Он тотчас поскакал к той части войска, и сказав: «Ребята, что стоите, ступайте!», ударил шпорами лошадь свою. «Стой! — закричал ему один старый гренадер. — Господин ротмистр, сойдите с лошади и тогда мы последуем за вами». Тотчас ротмистр сошел с лошади, которая побежала за фронт, командовал саблею: ступай. Бригада храбро стояла и немало способствовала к окончанию действия. Ротмистр награжден военным орденом Святого Георгия и майорским чином. Генерал Суворов легко, а генерал-майор Рек тяжело ранены. В скорости не могу более писать. Остаюсь и проч. М. Л. Р. Текст приведен в соответствие с нормами современного правописания, но для сохранения звучания речи XVIII века отдельные слова и обороты оставлены в характерном написании той эпохи. [] Деташамент — отряд. [†] Ложемент — окоп. Источник ____ Русско-турецкая война. 1787—1791. Сражение при Кинбурне. 1 октября 1787. Исторический очерк М.Б. Стремоухова и П.Н. Симанского [http://imageshack.us/photo/my-images/593/5ac3.jpg/] [показать] «Крепостца эта имела важное стратегическое значение: она затрудняла туркам вход в Днепр и не допускала прямого сообщения Очакова с Крымом». Понимая значение Кинбурна, турки открыли против него ряд последовательных покушений… Наконец 1 октября, с рассветом, под прикрытием 600 орудий своего флота 5000 турецкий отряд из состава Очаковского гарнизона начал высаживаться на Кинбурнской косе. Суворов отдал приказание не отвечать на огонь турок, сделал еще кое-какие распоряжения и пошел, по обычаю, к обедне… «Пусть все вылезут», — говорил он своим подчиненным. Спокойствие начальника не могло не предаться и войскам. Уверенность в победе была общая. Около 3 часов дня, когда турки, роя окопы, подошли к крепости уже менее, чем на версту, полуторатысячный отряд русских энергично бросился в атаку. Завязался упорный и ожесточенный бой. Турецкие укрепления были захвачены. Началось преследование противника. Но попав при этом под фланговый огонь турецкого флота, русские [C. 83] войска отхлынули назад. Лошадь под Суворовым была ранена, и он сам, находившийся все время в первых рядах, оказался с небольшою кучкою людей среди неприятельских войск. Гренадер Шлиссельбургского полка Степан Новиков, видя опасность, угрожавшую Суворову, «умертвил штыком одного, другого за ним следующего застрелил и бросился на третьего». Критическое положение любимого начальника и подвиг Новикова воодушевили людей, и они вновь двинулись вперед. «Но предел человеческих сил был близок». Вторично попав под огонь турецкого флота, наши войска и на этот раз начали отходить назад. В числе новых жертв был и сам Суворов, раненый картечью под сердце… Минута была критическая. Турки — «молодцы, с какими еще не дирался», как выразился потом Суворов в своем донесении Потемкину, — произвели бешеную атаку, безостановочно лезли на наши штыки. Картечь турецкого флота образовала настоящий «ад» — «Но Бог дал мне крепость, — пишет Суворов, — и я не сомневался». Было уже около 6-ти часов вечера. Пренебрегая мучительной раной, Суворов повел вперед свои последние резервы. Натиск этого двухтысячного отряда был ужасен, турецкие укрепления — взяты. Началось страшное избиение противника. Бежать последнему некуда: турецкие суда, попавшие под огонь крепостных орудий, уже отошли от берега… Приходилось бросаться в море… Из 5-тысячного десанта спаслось не более 600—700 человек, остальные погибли… Трудно описать, с каким восторгом была принята весть об этой победе и Потемкиным, и в Петербурге. Уединенное, изолированное положение Кинбурна в связи с нелегкой обороною длиннейшей береговой линии вызывало самые серьезные опасения за участь суворовского отряда… Потемкин неоднократно указывал на это императрице. «Молю Бога, — отвечала она ему, — чтобы вам удалось спасти Кинбурн». «Дай Боже не потерять Кинбурна», — повторяла Екатерина и в следующем письме, видя же глубокое уныние Потемкина, утешала его: «Империя останется империею и без Кинбурна; то ли мы брали и потеряли?» Неготовность к войне, медленные сборы главной армии не позволяли Потемкину перейти от обороны к наступлению. Единственное же орудие, с которым еще можно было атаковать турок, — Севастопольский флот, «любимое создание» светлейшего, — 9 сентября на пути к Варне был разметан неожиданно налетевшей бурей… Судя по письмам к императрице, Потемкин пришел в полное отчаяние. «Бог бьет, а не турки, — пишет он государыне. — Я… поражен до крайности: нет ни ума, ни духу…». Он просит о «поручении начальства другому», говорит о том, что останется «простым человеком, кончит в уединении и неизвестности жизнь», которая, как он думает, «и не продлится»; говорит о необходимости вывести войска из Крыма… Императрица ободряла светлейшего, насколько умела и могла, но, конечно, и сама чувствовала, что дела идут плохо… «Кинбурн» изменил все. Он поднял дух Потемкина, влил новые силы в его деятельность, уничтожил опасения за судьбу побережья и Крыма. Он придал совсем иную окраску и тому томительному периоду вынужденной обороны… «Под Кинбурном я отбил у турок охоту делать высадки», — говорил потом сам Суворов. По представлению Потемкина императрица наградила победителя орденом Св. Андрея Первозванного и удостоила его собственноручным рескриптом. «Чувствительны нам раны ваши», — писала она Суворову. Зиму 1787—88 годов Суворов прожил в Кинбурне, а летом 1788 года был привлечен к армии, под начальством самого Потемкина осадившей Очаков. Источник ____ Русско-турецкая война. 1768—1774. Кампания 1773—1774 гг. Исторический очерк М.Б Стремоухова и П.Н. Симанского Во время кампании 1773—1774 гг. А.В. Суворову удалось нанести существенный урон туркам в районе монастыря Нигоешти (1773), затем одержать победы в сражениях под Туртукаем (1773), у д. Кючук-Кайнарджи (1773), у Гирсова (1773). Разгром 40-тысячного турецкого корпуса у д. Козлужда (1774) вынудил турецкое правительство пойти на переговоры и ускорил окончание Hусско-турецкой войны. 10 (21) июля 1774 г. был подписан Кючук-Кайнарджийский мир. К этому-то времени[1] на театр военных действий и прибыл Суворов. Его уже давно влекло сюда. Еще в августе 1770 г., под впечатлением блестящих побед, одержанных Румянцевым, он писал Кречетникову: «Сколь вы счастливы, что вы у графа Петра Александровича… Даруй Боже, скоро увидаться особливо там, куда поехали…» Наконец, 4 апреля из военной коллегии получено желаемое разрешение. По прибытии к армии Суворов был назначен в дивизию графа Салтыкова[2] , стоявшую кордоном на одном из участков Дуная, и получил в командование небольшой отряд (в 500 чел. пехоты), расположенный у Негоештского монастыря, против турецкой крепости Туртукая. Новый начальник Суворова не отличался особенными способностями, проводил время в полном бездействии и не раз навлекал на себя негодование Румянцева неисполнением его прямых и точных указаний. Суворов был очень низкого мнения о военных дарованиях Салтыкова, называл последнего в переписке или разговоре с другими «Ивашкой» и острил про него, говоря, что он, Суворов, знает практику, Каменский — тактику, а Салтыков ни практики, ни тактики…[3]. Остроты эти передавались Салтыкову[4] и, конечно, еще более ухудшали отношения между начальником и подчиненным. Их взаимные несогласия не замедлили отразиться и на служебных делах, проявившись главным образом в том постоянном отказе, который встречали со стороны Салтыкова все просьбы Суворова о присылке подкреплений для его Негоештского отряда. Ничтожные силы последнего не помешали, однако, будущему фельдмаршалу нанести туркам весьма чувствительные удары и резко выделиться своею деятельностью и способностями из ряда других вождей, подчиненных Румянцеву… Когда, понуждаемый императрицею, Румянцев решил начать на Дунае более энергичные операции и думал подготовить успех своих главных сил рядом мелких поисков, на долю Суворова выпало производство разведок по направлению к Туртукаю. Но прежде чем ему удалось переправиться на другой берег, турки в ночь с 8 на 9 мая сами атаковали русских у Негоештского монастыря. Атака эта была отбита… «На здешней стороне мы уже их и побили», — писал Суворов в тот же день графу Салтыкову… Он решил немедленно же переправиться к Туртукаю, правильно рассчитывая, что турки не могут ждать такого скорого ответа на свое дерзкое нападение… «За отделением части пехоты в гребцы и для охранения судов, — говорит Сакович (стр. 36), — под ружьем оставалось не более 500 человек. С этою-то горстью людей Суворову предстояли: амбаркация[5], переправа, десант, атака крутого берега, переход многих рытвин и оврагов, взятие 4-х батарей, штурм трех лагерей и города и, наконец, бой на каждом шагу с неприятелем, в шесть раз[6] превосходившим его силами!»[7] Несмотря на это, поиск закончен блестяще… Переправа происходила в ночной темноте. Атака велась лихо… В 4 часу утра все было кончено. Все лагери были взяты, Туртукай взорван и выжжен дотла. У неприятеля легло до 1500 человек, у нас выбыло из строя до 200… <…> С именем Туртукая невольно восстает в памяти знаменитое донесение, посланное Суворовым Румянцеву: Слава Богу, слава вам, Туртукай взят и я там, донесение, породившее даже специальный спор по вопросу о своей достоверности…[8] После Туртукайского дела Суворов не долго оставался на месте… Операции ген. Вейсмана под Силистрией заставили Румянцева послать Салтыкову приказание о новой демонстрации на правом берегу Дуная… По мнению главнокомандующего, эта демонстрация должна была отвлечь внимание турок от Вейсмана. Второй поиск, исполненный в ночь с 16 на 17 июня, закончился так же успешно, как и первый… Турки были разбиты и бежали, потеряв до 800 человек. Победителю достались богатые трофеи… Интересна в этом бою и та победа, которая одержана самим Суворовым над физическою немощью, исключительно благодаря его замечательной силе воли. Уже давно страдая лихорадкой, Суворов в начале боя говорил лишь шепотом, мог двигаться не иначе, как с помощью двух человек, водивших его под руки. Но он совладал с недугом и к концу дела сел даже на коня… В общем ходе событий 1773 года Туртукайские поиски получили значение, как ряд моральных воздействий на турок, с целью принудить последних к заключению мира[9]. В военном же отношении они обнаружили со стороны Суворова такие новые, своеобразные и в то же время глубоко правильные приемы, что заставили одного из добросовестнейших исследователей этих операций признать русского вождя значительно опередившим воззрения и идеи современных ему дней[10]. Между тем 22 июня, при отступлении от Силистрии на левый берег Дуная, русские войска у сел. Кючук-Кайнарджи нанесли туркам новое поражение. Крупная победа куплена, однако, и крупною же ценою: ген. Вейсман, этот «Ахилл армии», кумир солдат, человек замечательных дарований и беззаветной храбрости, пал в бою перед фронтом одного из каре…[11] Заменить Вейсмана мог только один Суворов. Румянцев понял это и поручил ему оборону Гирсово, единственного пункта, еще остававшегося в наших руках на той стороне Дуная, после отступления от Силистрии на левый берег реки[12]. Суворов оправдал сделанный выбор, и 3 сентября, когда турки в числе 11 т. предприняли серьезную попытку вернуть Гирсово обратно, нанес им с своим 3000-ным отрядом самое решительное поражение… В этом бою наступавшие к русским укреплениям турки попробовали построиться по европейскому образцу в три линии. «Смотрите, — заметил Суворов, — басурманы хотят сражаться в порядке, дорого же они поплатятся за это». И, действительно, победа была полная… Сам Суворов во время стремительной атаки турок едва успел спастись, перескочив за обычные для того времени «рогатки»…[13] Кампания 1773 года кончилась. Зимою Суворов уехал в Москву, женился здесь, но к началу новой кампании был снова на Дунае; жена осталась в Москве. Румянцев предполагал перейти в наступление и поручил эти операции двум лицам: Каменскому и Суворову. При этом последний был подчинен первому. Крутой, горячий до неистовства, неуступчивый, Каменский[14] обладал недюжинным умом и не мог в глубине души не признавать достоинств Суворова. Быть может, он даже завидовал ему. В свою очередь Суворов тоже не любить уступать, а в данном случае, не признавая за Каменским никаких особых заслуг, чувствовал себя еще и обиженным… Все это породило между обоими ряд нежелательных столкновений и обоюдных жалоб… Тем не менее, подчиняясь приказанию главнокомандующего, оба отряда двинулись вперед, чтобы «искать неприятеля в поле»[15]. Было решено идти на Базарджик, а затем и далее, к самой Шумле. Как раз в это же время, ничего не ведая о наступлении русских, тронулась от Шумлы и сорокатысячная турецкая армия… Суворовскому отряду удалось первому встретиться с турками. Встреча эта, происшедшая 9 июня около Козлуджи была, однако, настолько неожиданна, что сам Суворов едва не попался в плен и только благодаря быстроте своего коня успел избавиться от преследования. В дремучем лесу, на узкой дороге, завязался ожесточенный бой. Необходимо было отвоевывать положительно каждый шаг. Жара была страшная, люди с утра ничего не ели, лошади не были напоены. Многие умирали от истощения. При такой обстановке до противоположной опушки пришлось идти девять верст… Когда вышли на эту опушку, разразился ливень. Истомленные войска хоть немного освежились. За лесом, в полной готовности встретить русские силы, оказалась уже вся 40-тысячная турецкая армия. Войска Каменского еще не подошли, у Суворова было только 8 т. Тем не менее, он решил атаковать немедленно… Турки сами встретили нас стремительной контратакой… Последняя возобновлялась не раз, но русские войска безостановочно подвигались вперед. Когда же к Суворову прибыли 10 пушек, и наши ядра начали ложиться в турецком лагере, противником овладела паника. Началось всеобщее бегство. Незадолго до солнечного заката Суворов занял неприятельский лагерь, где и овладел 29 турецкими орудиями, 107 знаменами и массою добычи… «Таким образом, — говорит Суворов в своей „автобиографии“, — окончена совершенная победа при Козлудже — последняя прошлой Турецкой войны». Действительно, эта победа была последнею. Она окончательно сломила нравственные силы турок. Она окончательно убедила нашего врага и в бесполезности, и в безрассудстве дальнейшего сопротивления. Спустя месяц после Козлуджи, 10 июля 1774 г. был заключен Кючук-Кайнарджийский мирный договор[16]. В день боя Суворов все время был на коне, «часто в огне и грудном бою», т. е. в рукопашных схватках. Его пример действовал заразительно. Немудрено, если ободряемые его присутствием 8 т. и покончили с 40-тысячною армиею. Самое сражение, явясь случайным для обеих сторон, и было выиграно[17] тою, во главе которой стоял наиболее находчивый, энергичный, упорный и знающий вождь… Еще в начале 1774 г. произведенный в генерал-поручики, Суворов летом 1775 г. во время празднования мира получил от императрицы золотую шпагу с бриллиантами. За дело при Туртукае он уже имел Георгия 2 степени, о котором сам напоминал Салтыкову: «Вашему сиятельству и вперед служу… лишь только, батюшка, давайте поскорее второй класс»… [1] 1773 г. — прим. ред. [2] Граф Иван Петрович Салтыков [1730—1805], сын того Салтыкова, под начальством которого Суворову пришлось служить еще в Семилетнюю войну, впоследствии сделан фельдмаршалом, был некоторое время военным губернатором Москвы. [3] Есть и другие варианты той же остроты. См., напр., у Петрушевского, т. I, с. 166. [4] Mежду прочим, самим Каменским, который был врагом и Суворова, и Салтыкова. [5] Посадка войск на суда. [6] У Туртукая было до 4-х тысяч турок, три укрепленных лагеря и довольно многочисленная артиллерия. [7] Замечательна, между прочим, и диспозиция (приказ) к этому бою, и некоторые ее места: «атака будет ночью с храбростью и фурией российских солдат», «турецкие собственные набеги отбивать по обыкновенному — наступательно, а подробности зависят от обстоятельств, разума и искусства, храбрости и твердости гг. командующих», «весьма щадить: жен, детей и обывателей… мечети и духовный их чин». Кончался приказ словами: «Да поможет Бог». [8] Ср. Петрушевского т. I, стр. 153, 154; Смита стр. 85, 86, примечание редактора; Саковича, стр. 56 и 57; Петрова А. Н. «Русская Старина». 1871, т. IV, стр. 590. Текст бесспорно посланного донесения был такой: «Ваше сиятельство, мы победили; слана Богу, слава вам»… [9] См. письмо Румянцева к Обрезкову от 17 мая 1773 г. Сакович, стр. 51. [10] См. Сакович, стр. 12. [11] Падая, он успел только сказать: «Не говорите людям». Но солдаты узнали про свое горе и не давали пощады врагу… Суворов считал Вейсмана одним из величайших генералов своего времени. Получив известие о его смерти, он сказал: «Вейсмана не стало, я остался один». Подробности о Вейсмане см. Новицкий Е. «Кючук-Кайнарджийская операция, 18—22 июня 1773 года». СПб., 1893, стр. 69, 70 и 103. [12] Румянцев предполагал воспользоваться Гирсовым на случай необходимости в новой переправе через Дунай. Отсюда понятно, насколько важно было сохранить этот пункт за собою. «Важный Гирсовский пункт, — донес Румянцев императрице, — поручил Суворову, ко всякому делу свою готовность и способность подтверждающему…» [13] Гирсовский бой является образцом активной обороны. Подпустив турок на самое короткое расстояние, открыв по ним жестокий картечный огонь, Суворов не остается в укреплении, а при первой же возможности сам переходит в решительное и смелое наступление… [14] Каменский, Михаил Федотович, впоследствии фельдмаршал. Назначенный в 1806 году главнокомандующим в войне с Наполеоном, прибыл к войскам 7 декабря одряхлевшим 70-летним старцем, через 6 дней, под предлогом болезни, сложил с себя звание главнокомандующего и уехал в деревню, где через 3 года был убит своими крепостными. «Помилуйте, Ваше Величество! — писал он Александру I из Пруссии. — Я глух и слеп, ни одного города не могу отыскать на карте без чужой помощи; не могу на лошадь сесть». Ланжерон (Русск. Стар. 1895 г. март, стр. 160, 161) говорит о Каменском, как о замечательно талантливом, но в то же время и удивительно жестоком, временами просто безумном человеке. [15] Суворов шел к Базарджику от Гирсова, Каменский — от Измаила. 8 июня они соединились у Базарджика и уже оба вместе (с Суворовским отрядом в авангарде) двинулись к Козлудже. Базарджик — местечко на юго-востоке от Кючук-Кайнарджи, примерно на половине расстояния между Кючуком и морем. [16] Победа, одержанная Суворовым без участия Каменского, встречена последним с затаенным недоброжелательством. Оба расстались если не врагами, то, по крайней мере, в отношениях неприязненных… В свою очередь, Суворов, оправдывая бездействие русских войск после Козлуджи, 18 лет спустя говорил: «Каменский помешал мне перенесть театр войны чрез Шумлу за Балканы». [17] Как то в подобной обстановке всегда и бывает.

Понедельник, 30 Августа 2010 г. 13:40ссылка Jyj Источник ____ АВТОБИОГРАФИЯ А. В. СУВОРОВА[1] [http://imageshack.us/photo/my-images/163/pe41.jpg/] [показать] 28 октября 1790 Местечко Максимени в Молдавии Ко изготовлению повеленного диплома и герба на пожалование меня в графское Российской империи достоинство, с наименованием граф Суворов-Рымникский, по востребованию от меня о употребляемом мною гербе и отличностях предков моих и собственно моих заслугах имею сообщить следующее. В 1622 году, при жизни царя Михаила Феодоровича, выехали из Швеции Наум и Сувор и, по их челобитью, приняты в российское подданство, именуемы «честные мужи», разделились на разные поколения и, по Сувору, стали называться Суворовы[2]. Сим и других их поколениев, за крымские и иные походы, жалованы были поместья, до государствования императора Петра Первого. Его величество отцу моему, Василью Ивановичу, был восприемником. При сем государе он начал службу в должности денщика[2а] и переводчика и, по кончине его, императрицею Екатериною Первою выпущен был лейб-гвардии от бомбардир-сержантом и вскоре пожалован прапорщиком в Преображенской полк, где он службу продолжал до капитана и потом в разных званиях, а при императрице Елисавете Петровне употреблен был бригадиром и генерал-майором по Военной коллегии, генерал-порутчиком и кавалером св. Анны и св. Александра, в войне с прусским королем — в армии главным при Провиантском департаменте и губернатором прусского королевства. Ныне в потомственные роды славно державствующею мудрою и великою императрицею произведен он был лейб-гвардии в Преображенской полк премьер-майором, лейб-гвардии в Измайловской подполковником, генерал-аншефом и сенатором и употребляем был в разных важных препорученностях, которые до моего сведения не доходили. В службу я вступил 15 лет[2б], в 1742 году, лейб-гвардии Семеновского полку мушкетером, произведен был капралом и состоял в унтер-офицерских чинах, с исправлением разных должностей и трудных посылок[2в], а в 1754 г. выпущен был из сержантов в полевые полки порутчиком, в 1756 году произведен был обер-провиантмейстером, генерал-аудитор-лейтенантом, а потом переименован в премьер-майоры, в котором звании в 1758 году был при формировании третьих батальонов в Лифляндии и Курляндии и имел оных в своей команде семнадцать, которые препроводил в Пруссию, и был комендантом в Мемеле; в том же году пожалован подполковником, был при занятии Кроссена, в Силезии, под командою генерала князь Михаила Никитича Волконского; отправлял должность генерального и дивизионного дежурного при генерале графе Вилиме Вилимовиче Шерморе, был на франкфуртской баталии[2г] и в разных партиях; в 1761-м состоял в легком корпусе при генерале Берге и был под Бригом, при сражении бреславльском с генералом Кноблохом и разных шармицелях, на сражении близ Штригау, при Грос и Клейн-Вандриссе, где предводил крылом и две тысячи российского войска. Четыре силезских миль противоборствовали армии под королем прусским целой день, а к ночи сбили их форпосты и одержали[2д] место своими; на другой день сими войсками чинено было сильное нападение на левое прусское крыло, против монастыря Вальдштатт; потом был в разных неважных акциях и шармицелях. Приближаясь к Швейдницу и окопу тамо прусского короля, атаковал в деревне N прусскую заставу с малым числом казаков и за нею, на высоте, сильной прусской пикет, которым местом по троекратном нападении овладел и держал оное несколько часов, доколе от генерала Берга прислано было два полка казачьих, которые стоящих близ подошвы высоты прусских два полка гусарских, с подкреплением двух полков драгунских, сбили с места в лагерь; отсюда весь прусской лагерь был вскрыт, и тут утверждена легкого корпуса главная квартира, соединением форпостов, вправо — к российской, влево — к австрийским армиям; происходили потом здесь непрестанные шармицели, и, сверх разных примечательных, единожды под королевскими шатрами разбиты были драгунские полки, при моем нахождении, — Финкенштейнов и Голштейн, гусарские — Лосов и Малаховский, с великим их уроном. Когда генерал Платен пошел чрез Польшу к Кольбергу, легкой корпус вскоре последовал за ним; достигши оный, часто с ним сражался, с фланков, и, при Костянах, напал на его лагерь, сквозь лес, сзади, ночью, причинил знатной урон [и] принудил к маршу, а я был впереди, при всем происшествии, как дни два после того почти подобное сему в день случилось. Платен, следуя против Ландсберга, взял я с собою слабый, во сте конех, Туроверова казачей полк; переплыли чрез Нец и в той же ночи, шесть миль от Дризена, поспели к Ландсбергу, противным берегом Варты, немедля чрез ров вломились в городовые вороты, и передовыми казаками супренированы и пленены две прусские команды с их офицерами; потом с помощию обывателей сожжен ландсбергской большой мост. Прибывшее противное войско на другом берегу остановилось, но, за нескорым прибытием нашего легкого корпуса, переправилось потом на понтонах и держа свой путь к Кольбергу; отряжен я был от генерала Берга с казачьими полками и несколькими гусарскими для подкрепления; встретился я с противным корпусом под Фридебергом. Оной, маршируя на высоте, отозвался против меня всею своею артиллериею, под которою я разбил его фланковые эскадроны, и забрано было в полон от оных знатное число. Остановлял я Платена в марше елико возможно, доколе пришел в черту генерала князь Василья Михайловича Долгорукова, которой потом прежде его прибыл к Кольбергу; наш легкой корпус под Штаргардом остановился; по некотором времени выступил оный к Регенвальду, в которой стороне было нападение на майора Подчарли, где я предводил часть легких войск; взят сей майор с его деташементом в полон; но, как г. Курбьер с сильным войском при нашем обратном походе спешил ударить в наш зад, где я обретался, принужден я был его передовые пять эскадронов с пушками брускировать с имеющимися у меня в виду меньше ста гусар и казаков, которыми действительно сии эскадроны опровержены были и оставили нам много пленных; успех от того был, что Курбьер ретировался. Под Наугартом, предводя одну колонну легкого корпуса, деревню N атаковал я — команды моей Тверским драгунским полком слабой драгунской полк Гольштейн, что после Поменского, баталион гренадерской Арним и два баталиона принца Фердинанда; Тверской полк, около двухсот пятидесяти человек, врубился в пехоту на неровном месте и сбил драгун; урон прусской в убитых и пленных был велик, и взята часть артиллерии; подо мною расстреляна лошадь и другая ранена. Знатная часть прусского войска выступила от Кольберга, по военным потребностям, к стороне Штетина; к нашему легкому корпусу на походе соединился генерал князь Михайло Никитич Волконской с кирасирскими полками; передовые наши отряды к стороне Регенвальда встретились с прусским авангардом; при моем нахождении четыре эскадрона конных гренадер атаковали пехоту на палашах; гусары сразились с гусарами; весь сей сильный авангард под полковником Курбьером взят был в плен, и его артиллерия досталась в наши руки; впоследи я напал с ближним легким отрядом, в расстоянии малой мили, на прусских фуражиров, под самым их корпусом, где також, сверх убитых, много взято в плен; в ночи прусский корпус стал за Гольнов, оставя в городе гарнизон. Генерал граф Петр Иванович Панин прибыл к нам с некоторою пехотою; я одним гренадерским баталионом атаковал вороты, и, по сильном сопротивлении, вломились мы в калитку, гнали прусской отряд штыками чрез весь город за противные вороты и мост до их лагеря, где побито и взято было много в плен; я поврежден был контузиею — в ногу и в грудь — картечами; одна лошадь ранена подо мной. В поле, под[3] взятьем Кольберга, при действиях принца Виртембергского, находился я при легком корпусе с Тверским драгунским полком. При возвратном походе оттуда прусского войска к Штетину имел я, с Тверским драгунским полком, сильное сражение с одним от оного деташементом из пехоты и конницы, под Штетином, при деревне Визенштейн, в которой стороне прусской корпус несколько дней отдыхал; последствие сего было то, что в ту же ночь весь реченной корпус к Штетину поспешно ретировался. Осенью, в мокрое время, около Регенвальда, генерал Берг с корпусом выступил в поход; регулярная конница его просила идти окружною, гладкою, дорогою; он взял при себе эскадрона три гусар и два полка казаков и закрывал корпус одаль справа; выходя из лесу, вдруг увидели мы на нескольких шагах весь прусской корпус, стоящий в его линиях; мы фланкировали его влево; возвратившийся офицер донес, что впереди, в большой версте, незанятая болотная переправа мелка; мы стремились на нее; погнались за нами первее прусские драгуны на палашах, за ними — гусары; достигши до переправы, приятель и неприятель, смешавшись, погрузли в ней почти по луку; нашим надлежало прежде насухо выйти; за ними вмиг — несколько прусских эскадронов, кои вмиг построились; генерал приказал их сломить. Ближний эскадрон был слабой желтой Свацеков; я его пустил; он опроверг все прусские эскадроны обратно, опять в болото; чрез оное, между тем, нашли они влеве от нас суше переправу; первой их полк перешел драгунской Финкенштейнов, весьма комплектной; при ближних тут высотах было отверстие на эскадрон, против которого один Финкенштейнов стал; неможно было время тратить; я велел ударить стремглав на полк одному нашему сербскому эскадрону; оного капитан Жандр бросился в отверстие на саблях; Финкенштейновы дали залп из карабинов; ни один человек наших не упал; но Финкенштейновы пять эскадронов в мгновенье были опровержены, рублены, потоптаны и перебежали чрез переправу назад. Сербской эскадрон был подкрепляем одним венгерским, которой в деле не был; Финкенштейновы были подкрепляемы, кроме конницы, баталионами десятью пехоты; вся сия пехота — прекрасное зрелище — с противной черты, на полувыстреле, давала на нас ружейные залпы; мы почти ничего не потеряли, от них же, сверх убитых, получили знатное число пленников; при сих действиях находились их лучшие партизаны, и Финкенштейновым полком командовал подполковник и кавалер Реценштейн, весьма храброй и отличной офицер; потом оставили они нас в покое. В 1762 году отправлен я был к высочайшему двору с депешами от генерала графа Петра Ивановича Панина и ее императорским величеством произведен в полковники следующим собственноручным указом: «подполковника Александра Суворова жалуем мы в наши полковники в Астраханской пехотной полк» . В 1768 году пожалован я бригадиром при Суздальском пехотном полку и, командуя бригадою, отряжен был с оным и двумя эскадронами командующим корпусом генералом Нумерсом от стороны Смоленска в Литву, к Орше, откуда, как корпус прибыл, выступил дале, к литовскому Минску, где корпус со мною соединился; оттуда с реченным отрядом войск предписано мне было следовать поспешно к Варшаве, разделя сей отряд на разные части и две колонны; во время разных волнованиев в Литве был мой марш на Брест-Литовской, где соединясь, прибыл я к жмудскому Минску, под Варшавою пять миль, — здесь примечу, что одна колонна была в пути до ста двадцати, другая, со мною, до ста тридцати тамошних миль; но марш был кончен ровно в две недели, без умерших и больных, с подмогою обывательских подвод, — и потом прибыл на Прагу, к Варшаве; оттуда разогнал я незнатную партию, под варшавским маршалком Котлубовским. Чрезвычайный посол, князь Михайла Никитич Волконской, отправил меня в Литву, для усмирения мятежей; я взял половину реченного деташемента и прибыл к Брест-Литовскому, где я услышал, что мятежники не в дальности и что близ их обращаются разные наши начальники с достаточными деташаментами. В сем пункте я оставил людей большое число, сам же взял с собою, не мешкая нимало, суздальских шестьдесят гренадеров, сто мушкетеров, более ста стрелков, при двух пушках, и тридцать шесть воронежских драгун; повстречался я с графом Кастелли при тридцати карабинерах и толиком числе казаков и взял его с собою. Маршировавши ночь, против полден, повстречались мы с мятежниками под Ореховым; их число возвышалось близ десяти тысяч, что была неправда; я их полагал от дву до трех тысяч; начальники их были маршалки и иные, — достойной Ксавиер Пулавской, который здесь убит, брат его Казимир, пинской, — Орешко, Мальчевской, Заремба, числом девять. Я их ведал быть беспечными, в худой позиции, т. е. стесненными на лугу, в лесу, под деревней; как скоро мы франшировали три тесные дефилеи, где терпели малой урон, началась атака, но продолжалась от четырех до пяти часов; деревня позади их зажжена гранатою; кратко сказать, мы их побили; они стремительно бежали, урон их был знатен; в числе пленных обретался Пинской драгунской полк с его офицерами, но очень малосильной; потом с отрядом прибыл я в Люблин, где, по важности поста, учинил мой капиталь[4]. Разбит был главной полковник N[5] близ Климонтова, в сендомирском воеводстве, малым отрядом под моим предводительством и потерял несколько сот с пятью пушками; атаковали мы Ланцкорону, за Краковым, овладели городом, кроме замка, и разбили противного генерала N[6], пришедшего на выручку. В местечке Уржендове, на Висле, супренировал я ночью войски маршалков Пулавского и Саввы; тут, при великой потере, достались нам в руки драгуны сего последнего, и он был так ранен, что, по бессилию, скоро после погиб: их самих прогнали из-под Красника. Разбит был в лесах, к стороне Владимира, полковник Новицкий и той же ночи в деревне N вовсе разрушен. По многим действиям, так называемою Главною конфедерациею город Краков так был стеснен, что нашим тамо войскам недостаток в субсистенции наступал; я дал моим отрядам рандеву на реке Сане, отбил прежде преграду их на реке Дунайце и, по некоторых ночных и денных битвах, достиг до Кракова, откуда мятежников прогнал; в той же ночи, противу рассвету, напал неподалеку Кракова на их тыницкие[7] укрепления, где сверх многих побитых, в том числе штыками, забрали мы много в плен их лучшей пехоты из распущенных саксонцов с немецкими офицерами и артиллериею. На другой день было славное происшествие под Ланцкороною, где собранные множественные мятежники были в конец разбиты; погибли несколько французских офицеров с пехотою, на их образ учрежденною; убито два маршалка, пинской — Орешко и князь Сапега; при многих пленных мне достались в руки маршалки: краковской — Миончинской и варшавской — Лясоцкой. Едва сие кончено, как я извещен о сильной диверсии мятежников к стороне Замостья и Люблина; надлежало мне спешно туда обратиться. Побита была прежде их достаточно собравшаяся из рассеянных часть, при реке Сане; в числе пленных были некоторые иностранные офицеры; потом мятежники сильно были разбиты, рассеяны под Замостьем и из крепости деложированы. Сраженьев сих было много, но примечательных было девять, которых планы я отправил к генералу Веймарну. Французский бригадир Мезьер[8], обретившийся при мятежниках поверенным в делах, но сей скоро отозван к своему двору, и на его место прибыл Виомениль, генерал и кавалер ордена св. Людовика Большого креста. Возмутилась вся Литва; регулярная ее из полков немецкого штата и компутовых хоронг армия, с достаточною артиллериею и всем к войне надлежащим снабденная, собралась, как и довольно из регулярных войск, под предводительством их великого гетмана, графа Огинского, который сперва и получил некоторые авантажи. Собрал я всего войска до семисот человек и две пушки; тут были и легионные, которые прежде нечто от г. Огинского пострадали; но имел я храбрых офицеров, привыкших часто[9] сражаться вблизи. Шли мы чрез Брест-Литовской и прямым трактом, но поспешным маршем, сближились с армиею г. Огинского, которой дневал под Столовичами; пойманы фуражировавшие уланы; принявши их ласково, сведал я от них нужное о их расположении; остерегал его генерал Беляк, но он не верил; в ту же ночь пошли мы на атаку, продолжали марш без малейшего шума, целя на его огни. Ночь была темная, и к утру пал туман; пехоту я поставил в первой линии, артиллерия в середине; вторая линия была вся из кавалерии; позади артиллерии был пехотной резерв, позади второй был особой резерв, из пехоты и конницы; казаки были рассеяны с крыл и сзади; нападение наше на литовцев было с спины; мы к ним приближились нечто до рассвета, так тихо, что деташированные с г. Паткулем порубили несколько их часовых и, по данному сигналу, встречены были от них из местечка сильною стрельбою, ружейною и из артиллерии. Перед нами было болото и чрез оное — плотина, по которой майор Киселев с суздальскими гренадерами пошел на штыках, пробил и дал место нашей коннице, которой предводитель подполковник Рылеев все встречающееся в местечке порубил и потоптал. Между тем майор Киселев пошел прямо на квартиру г. Огинского; его подкрепила часть пехоты; прочая, под майором Фергиным с Нарвскими гренадерами, капитанами Шлисселем [и] Ганнибалом, управясь с засевшею в местечке противною пехотою, с ним соединилась; вся пехота и резервы выстроились и пошли атаковать линии г. Огинского в поле, с которыми наша конница уже в дело вступила; литовское войско оборонялось храбро: легионные, гренадеры себя весьма отличили, и когда дошло до штыков, то от рот мушкетерских г. Маслов с легионною первой ударил. Победа уже была в наших руках, как стоявший в полмили от места баталии генерал Беляк, правда, поопоздавши, с двумя сильными полками лучших уланов, своим и Карицкого, отрезал и окружил наших три эскадрона; те не один раз сквозь них прорубались, чем и кончено сражение. Вся артиллерия, обозы, канцелярия и клейноды великого гетмана достались нам в руки, то ж все драгунские лошади с убором; компутовые с уланами знатною частью спаслись; плен наш наше число превосходил; от драгунских и пехотных полков почти все, кроме убитых штаб и обер-офицеров[10], были в нашем плену; из наших офицеров старшие почти все были переранены; из нижних чинов убито было мало, но переранено около осьмой доли. Сражение продолжалось от трех до четырех часов, и вся Литва успокоилась; вся ж сия литовская армия состояла не более тогда в собрании, как до трех тысяч человек, кроме улан и нескольких иррегулярных. После сего последовало происшествие краковское. Я обращался в Литве; французские офицеры вошли в замок ночью чрез скважину в стене, где истекали нечистоты при мятежничьих войсках, сею сурпризою пленили тамошний гарнизон и ввели туда от стороны Тынца более тысячи человек особо лучшей, из распущенных саксонцов и уволенных австрийцев, при немецких офицерах, пехоты; от нашего стоящего в городе войска были разные тщетные покушения; чрез несколько дней я прибыл туда с отрядом, как, от своей стороны, польские королевские генералы — граф Браницкой и Грабовской; самой тот почти час учинили мятежники, на рассвете, из замка генеральную вылазку для овладения городом; конница их ударила прямо на гауптвахт, но была расстреляна и отрезана; пехота шла великою густотою, но скоро картечами обращена назад; наши, по диспозиции до меня и малочислию на месте, за нею не погнались. Тотчас мы облегли замок — королевских войск квартира основалась за Вислою, — учредили коммуникации мостами и шанцами, по обеим сторонам Вислы заняли посты в приличных местах пехотою, на которые от противников чинены были разные вылазки, особливо в полночь и полдни, всегда с их уроном; нашей всей пехоты было до семисот человек, мы ж почти сами в городе от разных деташементов мятежничьих блокированы, и, хотя я больше пяти тысяч человек по разным местам в дирекции имел, но их невозможно было опорожнить, кроме сендомирского воеводства. Г. майор Нагель покупал и провозил скрытыми маршами с его отрядом военную аммуницию, из Шлезского Козеля. Майор Михельсон более всех, по его искусству, отряжаем был противу мятежников в поле, и от успехов его получил себе великую славу. Мятежники в замке имели много провианта; недоставало им других съестных припасов, чего ради употребляли себе в пишу своих лошадей. Оказавшаяся литовская, давно по Польше странствующая, маршалка Коссаковского партия разбита была мною при Смерзонце, между Кракова и Тынца, и потоплена в Висле; от всех стран замок был стеснен; но один генеральной штурм нам не удался, хотя уже одни вороты одержаны были, в чем мятежничей урон наш превосходил и отчего потом у них скоро оказался недостаток в порохе и кремнях. Артиллерия наша была незнатна, но искусством г. Такса в разных местах испортила коммуникации, часто в замке зажигала, и бреш в стене на шесть рядов был готов; две мины с обеих сторон Вислы, одна королевского офицера N, другая — инженер-капитана Потапова, приходили галлереями к концу пунктов, и уже ни один человек из замку прокрасться не мог, как вышел ко мне из замка ночью бригадир Галиберт и, по многим переговорам, капитулировал. Можно отдать честь французам, что они в замке королевских гробниц, ниже что из драгоценных клейнодов нимало не повредили, но свято польским чиновникам возвратили; гарнизон объявлен был пленным, — но титла «военнопленного» не акордовано, сколько о том меня французские начальники ни просили, — вышел в восьмистах человеках здоровых, прочие — больные или погибли; пехоты его оставалось еще больше нашей, чего ради положили ружье дежурному при мне майору князю Сонцову; в замке при нем штаб и обер-офицеров разных наук было около пятидесяти человек; французские были: бригадиры и святого Людовика кавалеры — Шуази и Галиберт, капитаны: Виомениль, племянник генеральской, которой первой в замок вошел, Салиньяк и других два, кавалеры военного ордена; из них были в походах в Индиях и действиях в Корсике еще некоторые французские обер и унтер-офицеры. Всем сим господам я подарил их шпаги, как мне бригадир Шуази свою вручал, и, по трактаменте, в ту же ночь, при возможных выгодах и учтивстве отправлены реченные господа с прочими и гарнизоном, при эскорте, на Люблин, оттуда ж нижние чины — в Россию, офицеры, прибывшие с генералом Виоменилем, — во Львов; что прежде прибыли с бригадиром Мезьером — в литовскую крепость Бялу, польские — в Смоленск. Далее я о моих политических операциях к Тынцу, Ланцкороне и иные места не описываю, как о стоящих паки нового пространства. Г. Виомениль распрощался со мною учтивым благодарным письмом и отбыл во Францию с человеками тремя оставшихся своих офицеров и уволенным от меня N, знатного отца, который вверен был мне от г. Шуази из замка, для излечения его смертных ран, от которых получил свободу. Начиная от Радзивильцов, большая часть мятежничьих партиев мне — вооруженные — сдались и распущены; потом и кончились все польские возмущения. Пожалован я в 1770 генерал-майором и в 1774-м годах генерал-порутчиком, в 1772 генерал Эльмпт и я, по переменившемуся правлению в Швеции, обращены с полками из Польши к Финляндии. По прибытии моем в Санкт-Петербург определен был я временно к тамошней дивизии, осматривал российский с Швециею рубеж, с примечанием политических обстоятельств, и имел иные препоручения. Как обстоятельства с Швециею переменились, отправлен был я в первую армию, где от генерал-фельдмаршала графа Петра Александровича Румянцова помещен был в стоящий в Валахии корпус. Командующий оным генерал граф Иван Петрович Салтыков поручил мне отряд войск на реке Аржише, против черты Туртукая, куда прибыв, нашел я близ двадцати переправных косных лодок, от войска выбрал и приучил к ним надлежащих гребцов, и сделал половинной скрытой марш, для приближения к Дунаю; на рассвете были мы окружены турецкою конницею, в конец ее разбили и прогнали за Дунай; с пленными был их командующий паша. Тем мы вскрылись[11] и в следующую ночь переправились за Дунай[12] благополучно, пятьсот человек пехоты Астраханского, сто карабинер, при полковнике князь Мещерском, Астраханского ж полков — лошади вплавь — и сто казаков. Турки на противном берегу, свыше пяти тысяч, почли нас за неважную партию, но сильно из их пушек по нас стреляли, как и в устье Аржиша, откуда выходили лодки; мы одержали под ними известную победу. Второе действие мое под Туртукаем, во время происшествия при Силистрии, тако ж частию из реляциев известно; объясню только, что по слабости от болезни я без помощи ходить не мог; что по овладении нами турецким ретраншементом ночью варвары превосходством почти вдесятеро нас в нем сильно обступили; тут был и вышереченной князь Мещерской, которым, как [и] г. Шемякиным, прибывшим ко мне с конным отрядом и легкою пушкою, довольно нахвалиться не могу, и они всегда в моей памяти пребудут. Карабинеры ж Мещерского вооружены были ружьями с штыками, по недостатку пехоты; ночь и к полудням сражались мы непрестанно, и военная аммуниция знатно уменьшилась; поражен был пулею Фейзулла, командующий паша, предатель египетского Али-Бея[13], и сколот Сенюткиными казаками. Против полден капитан Братцов учинил вылазку с шестишереножною колонною в вороты на янычар, холодным ружьем поразил и сам смертельно ранен; тогда все войско выступило из ретраншемента, и одержана была полная победа; вся турецкая артиллерия нижнего и верхнего лагеря с их флотилиею досталась в наши руки. Первой раз под Туртукаем перебита у меня нога, от разрыва пушки; о разных прежде мне неважных контузиях я не упоминаю; после того определен я был начальником гирсовского корпуса[14]. Сей задунайский пост надлежало соблюсти; я починил крепость, прибавил к ней земляные строения и сделал разные фельдшанцы; перед наступлением турецким перевел я мой резерв из-за Дунаю — два полка пехоты на остров, в близости Гирсова, в закрытии за речкой N[15], на которой были понтоны. Турки оказались рано днем, около одиннадцати тысяч; велел я делать разные притворные виды нашей слабости; но, с моей стороны, особливо из крепости, начали рано стрелять, вместо картечь ядрами. Они фланкировали наши шанцы; шармицирование продолжалось до полден и не имело конца; приказал я всем своим очистить поле. Приятно было видеть: варвары, при пяти пашах бунчужных, построились в три линии; в первых двух — пехота, в середине конницы; по флангам — пушки, в их местах, по-европейскому, в третьей — что резерв — было разное войско и некоторые обозы; с довольною стройностию приблизились они к нашему московскому ретраншементу, где мы молчали, заняли высоту, начали бомбами и ядрами безответно и, впрочем, весьма храбро, под предводительством их байрактаров, бросились с разных стран на ретраншемент; наша стрельба открылась вблизи; ретраншемент был очень крепок. Из закрытия князь Мачабелов с Севским полком и барон Розен с тремя эскадронами гусар взошли на наши высоты, с превеликим их поражением, и князь Гагарин, другого полку, с кареем наступил на их левой фланг, из ретраншемента; они крайне пострадали. Недолго тут дело продолжалось, и едва от одного до дву часов; ударились они в бегство, претерпели великой урон, оставили на месте всю их артиллерию; победа была совершенная; мы их гнали тридцать верст; прочее известно по реляции. Последнюю баталию в турецкой войне выиграл я при Козлуджи, пред заключением мира. Резервной корпус команды моей соединился с Измаильским. Турецкая армия, около пятидесяти тысяч, была под командою Реззак-эфендия и главного янычарского аги, была на походе чрез лес и встречена нашею конницею, которая дохватила их квартирмейстеров, с генеральным, и принуждена была уступить силе; от моего авангарда три баталиона гренадер и егерей с их пушками, под командою гг. Трейдена, Ферзена, Река, остановили в лесу противной авангард, восемь тысяч албанцов, и сражение начали; скоро усилены были команды генерала Озерова кареем дву-полковым, Суздальского и Севского, под Мачабеловым, но почти уже предуспели сломить албанцов, соблюдая весьма свой огонь. Сие поражение продолжалось близ двух часов около полден; люди наши шли во всю ночь и не успели принять пишу, как и строевые лошади напоены не были. Лес прочистился; мы вступили в марш вперед; на нашем тракте брошено несколько сот телег с турецким лучшим шанцовым инструментом; происходили неважные стычки в лесу; конница закрывала малосилие пехоты нашей; ее было до четырех тысяч; старший — генерал Левис, которого поступками я весьма одолжен; я оставляю прочее примечание. Шли мы лесом девять верст, и по выходе из оного упал сильной дождь, которой наше войско ободрил, противному ж мокротою причинил вред. При дебушировании встречены мы сильными выстрелами трех батарей на высотах, от артиллерии барона Тотта[16], и карей, взяв свою дистанцию, их одержали и все взяли; хотя разные покушения от варварской армии на нас были, но без успеха; а паче препобеждены быстротою нашего марша и крестными[17] пушечными выстрелами, как и ружейною пальбою, с соблюдением огня; здесь ранен был внутри карея князь Ратиев, подполковник: ялын-кылыджи[18], по их обычаю, в оные внедриваются. Полем был наш марш, большею частью терновником, паки девять верст, и [С. 44] при исходе его прибыл к нам артиллерии капитан Базин и с ним близ десяти больших орудиев, которыми открыл пальбу в лощину, внутрь турецкого лагеря. Уже турки всюду бежали; но еще дело кончено не было — за их лагерем усмотрел я высоту, которую одержать надлежало; пошел я сквозь оной с подполковником Любимовым и его эскадронами, карей ж оной обходили и тем нечто замешкались; по занятию мною той высоты произошла с турецкой стороны вдруг на нас сильная стрельба из больших пушек, и по продолжению приметил я, что их немного, то приказал от себя майору Парфентьеву взять поспешнее и скорее три Суздальских роты, их отбить, что он с крайнею быстротою марша и учинил; все наше войско расположилось на сих высотах, против наступающей ночи, и прибыл к нам г. бригадир Заборовский с его кареем комплектного Черниговского полку; таким образом окончена совершенная победа при Козлуджи, последняя прошлой турецкой войны[19]. Был я на лошади часто в огне и грудном[20] бою; тогдашняя моя болезнь столько умножилась, что я отбыл лечиться за Дунай, почему я за реляцию, ниже за донесение мое, в слабости моего здоровья, не отвечаю, но доволен в душе моей о известных следствиях от сего происшествия. В силу именного высочайшего повеления, где прописано ехать мне в Москву, в помощь генералу князю Михайле Никитичу Волконскому, отбыл я тотчас из Молдавии и прибыл в Москву, где усмотрел, что мне делать нечего, и поехал далее внутрь, к генералу графу Петру Ивановичу Панину[21], который при свидании паки мне высочайшее повеление объявил о содействии с ним в замешательствах и дал мне открытой лист о послушании меня в губерниях воинским и гражданским начальникам. Правда, я спешил к передовым командам и не мог иметь большого конвоя — так и не иначе надлежало, — но известно ли, с какою опасностью бесчеловечной и бесчестной смерти? Сумасбродные толпы везде шатались; на дороге множество от них тирански умерщвленных, и не стыдно мне сказать, что я на себя принимал иногда злодейское имя; сам не чинил нигде, ниже чинить повелевал, ни малейшей казни, разве гражданскую, и то одним безнравным зачинщикам, но усмирял человеколюбивною ласковостию, обещанием высочайшего императорского милосердия. По прибытии моем в Дмитриевском сведал я, что известной разбойник — в близости одной за Волгою слободы; несмотря на его неважную силу, желал я, переправясь, с моими малыми[22] людьми на него тотчас ударить; но лошади все выбраны были, чего ради я пустился вплавь, на судне, в Царицын, где я встретился с г. Михельсоном. Из Царицина взял себе разного войска конвой на конях и обратился в обширность уральской степи за разбойником, отстоящим от меня верстах[23] в четырех. Прибавить должно, что я, по недостатку, провианта почти с собою не имел, но употреблял место того рогатую скотину, засушением на огне мяса с солью; в степи я соединился с гг. Иловайским и Бородиным; держались следов и чрез несколько дней догнали разбойника, шедшего в Уральск. Посему доказательно, что не так он был легок и быстрота марша — первое искусство. Сие было среди Большого Узеня. Я тотчас разделил партии, чтоб его[24] ловить, но известился, что его уральцы[25], усмотря сближения наши, от страху его связали и бросились с ним, на моем челе, стремглав в Уральск, куда я в те же сутки прибыл. Чего ж ради они его прежде не связали, почто не отдали мне, то я был им неприятель, и весь разумной свет скажет, что в Уральске уральцы имели больше приятелей, как и на форпостах оного. Наших передовые здесь нечто сбились на киргизские следы, и, чтоб пустыми обрядами не продолжить дело, немедленно принял я его в мои руки, пошел с ним чрез уральскую степь назад, при непрестанном во все то время беспокойствии от киргизцов, которые одного ближнего при мне убили и адъютанта ранили, и отдал его генералу графу Петру Ивановичу Панину, в Симбирске. В следующее время моими политическими распоряжениями и военными маневрами буйства башкирцов и иных без кровопролития сокращены, императорским милосердием[26]. Высочайшим императорским соизволением в 1776 году был я определен к полкам московской дивизии, в Крым, где около Карасу-Базара собравшиеся противные Шагин-Гирей-хану партии я рассеял одними движениями и по прибытии его из Тамани объявил его в сем достоинстве и, по продолжающейся болезни, отъезжал в Полтаву для излечения. В следующем году и в 1778 командовал я корпусом Кубанским, где по реке Кубани учредил я линиею крепости и фельдшанцы, от Черного моря до Ставрополя, и тем сократил неспокойствия закубанских и нагайских народов: один тот год не произошло никакого нагайского за Кубань побега. Того ж года обращен я в Крым и командовал корпусами Крымским, [С. 46] Кубанским, на Днепре и иными войсками, вывел христиан из Крыма в Россию без остатку, вытеснил турецкую флотилию из Ахтиарской[27] гавани, великого адмирала Гассан-пашу и Али-бея анатольского со всем оттоманским флотом и транспортными с войском судами, коих всех по счету было больше ста семидесяти, от крымских берегов обратил назад к Константинополю, вспрещеньем свежей воды и дров, и выступил из Крыма с войсками в 1779 году. Потом обращался я в разных местах и комиссиях, командуя казанскою дивизиею; до заключения конвенции с турками командовал я кубанским корпусом, в 1783 году привел нагайские орды ко всеподданнической ее императорского величества присяге, и как они, учиня мятеж, знатною частью ушли за Кубань, то имел я туда на них поход, с регулярным и сильным иррегулярным войском; были они нами за Кубанью и на реке Лабе на рассвете при Керменчике так супренированы, что потеряли множество народа и всех своих мурз, и того ж числа другой раз их и иные поколения равно сему разбиты были; одни сутки кончили все дело. В 1784-м году определен я к Владимирской дивизии, и в 1785-м году повелено мне быть при Санктпетербургской дивизии. 1786 года сентября 22 дня, в произвождение по старшинству, всемилостивейше я пожалован генерал-аншефом и отправлен в Екатеринославскую армию; во время высочайшего ее императорского величества в 1787 году путешествия в полуденные краи находился в Киеве, при ее присутствии, и, как их императорские величества изволили следовать в Таврическую область, я сформировал лагерь между Херсона и Кременчуга, во сте двадцати верстах от оного, при Бланкитной; по возвращении их величеств и по отбытии из полуденного края я находился в Кременчуге. С открытия настоящей с Оттоманскою Портою войны определен я в Кинбурн и сей важнейший пост, к сохранению всероссийских границ, хранил я от Черного моря и, по лиману, от Очакова неусыпным бдением с сентября 1787 года по 1789 год и, как того 1787 года сентября 13 дня из флота очаковского все канонерные суда, приближась к кинбурнскому фарватеру, открыли жестокую канонаду и бомбардираду, оною в крепости причиняли, в строении и людях, повреждение, я из Кинбурна тотчас соответствовал тем же с таким успехом, что их людям и фрегату причинило повреждение и линейной их корабль взорвало со всем экипажем, а 14 числа, верстах в осьми от Кинбурна, подплыли турки до семисот человек на мелких судах к берегу, но были встречены командою моею и отбиты; они покушались и на 15 число, но прогнаны из отряженных из эскадры на Глубокой — два фрегата и четыре галеры — к Кинбурну. Галера «Десна» под начальством мичмана Ломбарда, хорошо [С. 47] вооруженная, пустилась на бомбардирующие Кинбурн суда, отделившиеся от своего флота, и принудила их к ретираде к своему флоту; но ею преследованы, и вступила с ними, и, по разнообразным движениям, и с левым флангом флота в сражение, открыв ружейную стрельбу скрытых им до того гренадер, [и], продолжая более двух часов, причинил немалой урон неприятелю, где и очаковские батареи действовать принуждены были. Возвратилась под крепость кинбурнскую так благополучно, что, кроме мичмана Ломбарда, никто не ранен и не убит, а он ранен пулею в ухо. 30-го числа того ж сентября неприятель сближил свои суда к Кинбурну, производил сильную пальбу и бросал бомбы до глубокой ночи, а первого числа октября, на рассвете, возобновил свою пальбу с большею жестокостию и так причинял внутри крепости, в земляном вале и лагере палаткам и войску повреждения, а в девять часов в 12 верстах от Кинбурна по лиману пять судов с вооруженными людьми показались, кои, сколько ни старались выйти на берег, отбиты с уроном. В то же утро неприятель, в числе пяти тысяч отборного войска, предприял на Кинбурн сделать поражение, перевозя с своих кораблей на мыс кинбурнской косы с большою поспешностью, и работали они в земле, приближаясь к крепости. Я, в небольшом числе имев войска [и] учредя в боевой порядок, встретил их и атаковал; неприятель упорно и храбро защищался в своих укреплениях. Генерал-майор Рек выбил их из десяти ложементов, но был при том ранен в ногу, а майор Булгаков убит, Мунцель и Мамкин — ранены. Флот неприятельский, подвигнувся[28] к берегу, наносил великой вред своими бомбами, ядрами и картечами, и войски наши не могши преодолеть умножающиеся силы неприятельские, принуждены были отступать; я, будучи в передних рядах, остановил отступающих, исправя фронт, возобновил сражение и неприятеля выгнал из многих ложементов. Между тем галера «Десна» на левом крыле неприятельского флота несколько судов сбила с места, крепостная артиллерия — потопила два канонерские судна, полевая артиллерия — истребила две шебеки. Неприятель свежими войсками принудил наши войски ко отступлению, тем наиболее, что чрезвычайная пальба с неприятельского флота не малой вред наносила; я ранен легко картечью в левой бок; пехотные полки ретировались порядочно[29] в крепость, а на место сражения прибыли вновь пехотные — баталион и три роты, с бригадою легкой конницы; я начал бой в третий раз. Пехота, подкрепляемая легкоконными и казачьими полками, наступила отважно на неприятеля; неприятель не возмог уже держаться в 15 своих окопах; выбиты из всех укреплений, претерпели крайнее поражение, и остатки сброшены в воду, за сделанный ими эстакад, где бедствовали они до утра. Я при конце сего [С. 48] поражения еще ранен в левую руку пулею навылет. Сим одержана совершенная победа, и Кинбурнская коса и воды, окружающие оную, покрыты их телами. Потеря неприятельская — во всем высаженном на береге войске, кроме малого числа спасшихся в воде, за эстакадом; с нашей стороны — убитых: майор, подпорутчиков [и] нижних чинов —136; раненых: я и Рек, майоров — три, обер-офицеров — 14, нижних чинов — 283. В сию настоящую войну я первой имел случай с турецким войском сражение, и хоть раны мои ослабевали силы мои, но усердие мое меня подкрепляло, и я, не отступая от моей должности, мало-помалу выздоравливая, всю зиму старался о извлечении языков из Очакова. В 1788 году устроил на стрелке Кинбурнской косы батареи, со оных во время сражения на лимане многочисленного турецкого флота, под командою капитан-паши, с нашими лиманскими парусною и гребною флотилиями, июня 7 и 17 числ и последующих потом, сильное поражение неприятельскому флоту причинил и, по истреблении всего турецкого на лимане и под Очаковым флота, я находился в линии очаковской блокады, на левом фланге. Неприятель 27 июля показался в 50 конных, открывающих путь своей пехоте, пробираясь лощинами к моему левому флангу, и содержащий пикет из наших бугских казаков атаковал; я подкреплял оных двумя баталионами пехотных гренадер. Сражение произошло весьма кровопролитное; турок умножилось до трех тысяч. Неудобность мест, наполненных рвами, способствовала неприятелю держаться; но при ударе в штыки неприятель совершенно опрокинут и прогнан в ретраншемент. При истреблении превосходного числа неприятеля, отчаянно сражавшихся, наш урон состоял — убитых: обер-офицеров — 4, гренадер — 138, казаков — 12; при сем я ранен в шею не тяжело; майор, три капитана, два подпорутчика, 200 гренадер и 4 казака ранены. И как 29 и 31-го числ того июля турецкой флот показался на море от Березани, то я отправлен в Кинбурн, где имел наблюдение в непропуске в лиман неприятельского флота. По взятии Очакова, в 1789 году, я для принесения ее императорскому величеству за высочайшее пожалование мне ордена св. апостола Андрея всеподданнейшего благодарения прибыл в Санкт-Петербург[30] и находился там по 25-е число апреля того года, а оного числа, получа высочайшее ее императорского величества повеление ехать в Молдавию для принятия в мое начальство передового корпуса против неприятеля, и того ж числа из Санкт-Петербурга отправился, и, прибыв, принял состоящей армии корпус между рек Серета и Прута. 16 июля того ж года я с моим корпусом перешел реку Серет [и] 17 числа соединился с союзным корпусом римско-императорских войск под начальством генерала от кавалерии принца Саксен-Кобургского, продолжая поход к Фокшанам против собравшегося там турецкого из 30 тысяч состоящего корпуса; в числе оных пятая часть была пехоты под командою сераскира трехбунчужного, Мустафы-паши. Того июля 20 числа при осмотре реки Путны встретившаяся турецких войск конница, с нашим легким войском сражаясь, двоекратно неприятеля сломили и прогнали. Двухбунчужный Осман-паша с тремя тысячами отборной конницы старался усилиться против наших войск; но с помощию римско-императорских гусар и цесарских арнаут неприятель опрокинут и прогнан, с великим его уроном. И, наведя понтоны [и] 21 числа перешед реку Путну, на сем походе к Фокшанам турецких войск толпы в разных местах имели сражение с легкими нашими войсками, но всюду были отбиты с уроном. Приближаясь к Фокшанам, по многим сражениям, генерал-порутчик Дерфельден с пехотою соединенных войск атаковал неприятельские окопы и овладел оными. Часть турецкой пехоты заперлась в крепком фокшанском монастыре святого Самуила, внутри их земляных укреплений, которые тотчас облегли с левой стороны российские войски, а с правой, под предводительством принца Саксен-Кобургского, — союзные войски. Турки жестоко оборонялись ружейным огнем; но, соединенною артиллериею отбив ворота и калитку, наши с союзными войсками, вошед внутрь стен, поражали неприятеля штыками, и по продолжении сражения, чрез 9 часов, помощию божиею достигнута нами совершенная победа. По овладении Фокшанами остаток разбитых турок искал спасения в монастыре св. Иоанна, в полутора версте лежащем; но посланной от принца Саксен-Кобургского команде с артиллериею, по отчаянной обороне, принуждены были оставшие[ся] от истребления ага и 52 человека сдаться военнопленными. Неприятельской урон — до 1500 человек; в плен взято 100, пушек 10, знамен — 16; весь их лагерь с палатками с разными военными припасами достался в добычу победителям. Рассеянные турки побежали по дорогам браиловской и к Букаресту. Наши легкие войски, догоняя, их поражали и на обеих дорогах получили в добычу несколько сот повозок с военною аммунициею и прочим багажом. С нашей стороны, российских убито рядовых —15, ранено всех чинов — 79; из римско-императорских войск урон весьма мал. Того же году, сентября 6 и 7 числ, по сообщению мне от генерала от кавалерии принца Саксен-Кобургского, командующего союзными римско-императорскими войсками, о приближении верховного визиря с главными турецкими силами, во ста тысячах состоящими и расположившимися лагерем при Мартинешти, в расстоянии от него не более 4 часов, ожидая от него атаки, просил меня поспешать соединиться с ним; я, соображая толь важные обстоятельства, немедленно из Пуцени выступил в поход, взяв с собою корпус, составленный из дву гусарских, 4 гренадерских, 4 мушкетерских баталионов и одного легкого баталиона, сформированного из мушкетер, устроя на 6 кареев, в две линии, под начальством: первую — генерал-майора Познякова, а вторую — бригадира Вестфалена, 12 карабинерных эскадронов — при бригадире Бурнашове, два казачьих полка и арнаутов, с их начальниками, и, хотя разлитием реки Серета в переправе делано великое затруднение, но, превозмогая все препятствия, перешед Серет, следовал чрез Путну, а римско-императорские войски, перешед реку Берлад по мосту, при Текуче, обратились, против Никорешт, к понтонным своим мостам, и со оными близ Фокшан, при реке Милкове, я соединился 10 того сентября поутру. Осмотрев положение неприятеля, распорядил поход двумя колоннами; правую вел я, прибавя к ней римско-императорских войск два дивизиона и Барковых гусар, под командою подполковника барона Гревена и майора Матяшковского, а левую вел принц-Саксен-Кобургской. И того 10 числа, при захождении солнца, выступили, переходя Милков в брод и продолжая марш в совершенной тишине, приспев кРымне, перешли оную вброд, пехота вправо, а кавалерия влево. Соверша переход, на рассвете построил войски в боевой порядок и повел в атаку; в семи верстах, при деревне Тыргокукули, стояло турецкое войско лагерем на выгодных высотах, в двенадцати тысячах, под командою двухбунчужного паша Хаджи-Сойтари. Вскоре начался шармицель и пушечная с обеих сторон стрельба; первая линия начала наступать на неприятельскую батарею; но дефиле долго задержал, проходя в порядке, а тем временем неприятель с половиною его войска, с большею частию обозов, ушел к местечку Рымникe, другою половиною конницы и пехоты — ударил весьма сильно на каре правого фланга. Храброй отпор и крестные огни егерского каре, действие ружей и штыков в полчаса опровергнули турок с великим уроном; карабинер два эскадрона и дивизион римско-императорских гусар, врубясь в неприятеля, отняли знамя, и легкие войски — овладели неприятельским лагерем, и общекарабинеры, донские казаки и арнауты — истребили множество турок; остальные побежали по букарестской дороге, к местечку Рымнику. Принц Саксен-Кобургской, имея далее путь, перешел чрез Рымну позже меня, и, едва успел построиться, неприятель, в двадцати тысячах состоявший, напал сильно на оба крыла, но поражаем был с чувствительною гибелью; в то же самое время от Мартинешти, из главного неприятельского лагеря при реке Рымне, до шести тысяч турков быстро наскакали на каре Смоленского полка. Я приказал каре Ростовского полку той же второй линии принять вправо, сближась косою чертою, чтобы неприятеля поставить между крестных огней; тут сражение продолжалось целый час, с непрерывным огнем, а в войсках принца Саксен-Кобургского — более двух. Неприятель отчаянно сражался, но наконец уступил мужеству, оставя окружность полевую покрытою мертвыми телами; турецкая конница действовала с крайнею отвагою, а особливо отчаянно нападали янычары и арабы. Турки отступили к лесу Крынгу-мейлор, где обреталось пеших до 5 тысяч янычар, имея там ретраншемент, хотя не оконченный; я одержал место сражения, выстроил линии, собрал карей и несколько отдыхал. По прошествии сего принц Саксен-Кобургской был паки сильно атакован сорока тысячью конных турков, кои окружили тесно его левое крыло; конница его врубалась в турок несколько раз, а пред моим фронтом начался шармицель; я пошел с войском, отражая неприятеля пушечною пальбою, которой открыл свои батареи; под выстрелами их союзные войски, входя на пологое возвышение, стремились овладеть; неприятель, видя наше усилие, два раза покушался увозить свою артиллерию. По трех верстах маршу открылся ретраншемент под лесом Крынгу-мейлор; я приказал карабинерам и, на их флангах, гусарам стать среди кареев первой линии и сим дать интервал; легкие войски заняли крылья, и в ту же линию кавалерии присоединились влево — прочие дивизионы гусар принца Саксен-Кобургского; за нею Левенерова полку легкая конница составляла резерв; оное все произведено в действо на полном марше. Я просил принца Саксен-Кобургского, дабы он приказал сильно идти вперед своим кареям; канонада кареев наших в лес и ретраншемент привела в молчание турецкие пушки; пораженное и приведенное в замешательство пешее и конное турецкое войско начало отступать в лес; я их велел остановить; линия наша, при беспрерывной пальбе с крыльев и кареев крестными выстрелами, приближившись, пустилась быстро в атаку, кавалерия, перескоча невозвышенной ретраншемент, врубилась в неприятеля; овладели четырьмя орудиями, истребя великое число турков, кои тут отчаянно сражались; наконец, сии многолюдные толпы выгнаны из лесу; разбитые турецкие толпы бежали к главному своему лагерю, при реке Рымнике, в шести верстах от сего места сражения отстоящему; достигавшие их наши кареи, эскадроны и легкие войски обратили их дирекцию на юг; каре, генерал-майором Карачаем предводимы, были с нашими кареями впереди, поражали янычар и прочие неприятельские войски, где казаки и арнауты истребляли врага. При захождении солнца победители перервали погоню на рымникской черте; река сия запружена была тысячами повозок аммуничных и прочих и великим числом потопленных мертвых тел неприятельских и скота. Во время баталии верховный визирь находился особою своею под лесом Крынгу-мейлор, до самого его оттуда изгнания к рымникскому лагерю, где он не возмог ни увещанием, ни принуждением остановить бегущие свои войски, и сам поспешно удалился по браиловской дороге. В сем сражении неприятель потерял на месте убитыми более пяти тысяч; в добычу получено нами знамен сто, мортир — шесть, пушек осадных — семь, полевых — 67 и с их ящиками и аммуничными фурами, несколько тысяч повозок с припасами и вещми, множество лошадей, буйволов, верблюдов, мулов, и, сверх того, лишился он трех лагерей с палатками и всем экипажем; по совершении победы войски отдыхали на месте баталии спокойно. На другой день легких наших войск партиями состоящий за Рымником верстах в четырех верховного визиря особой его лагерь открыт и взят с разною добычею, причем не малое число турок побито; принц Саксен-Кобургской посланным баталионом к лесу Крынгу-мейлор укрывшихся турок истребил. В сих преследованиях после баталии турок побито не меньше дву тысяч. Армия турецкая [бежала] до реки Бузео. Достигши оную, верховный визирь с передовыми успел переехать мост и тотчас оный поднял; конница турецкая пустилась вплавь, где из нее немало потонуло, а оставшая[ся] на левом берегу конница и пехота рассеялась всюду без остатка. Ушедшие с места баталии обозы разграблены волошскими поселянами. На здешнем берегу лежало смертельно раненых, умирающих и умерших множество; визирь уклонился в Браилов, потеряв из армии своей более десяти тысяч человек; с нашей стороны убито всех чинов 46, ранено 133; римско-императорских войск урон немного больше нашего. В чувствительной моей благодарности не могу умолчать о излиянных на меня благосоизволениев ее императорского величества всемилостивейшей монархини нашей, великой государыни, милосердой матери отечества, проницающей службу и усердие наше. Всемилостивейше пожалован я 1770 году сентября 31 (?) дня, по соизволению ее величества, от его императорского высочества государя Цесаревича кавалером голштинского ордена св. Анны, 1771 года августа 19 дня за одержанные победы в 1770-м и 1771 годах над польскими возмутителями — орден св. великомученика и победоносца Георгия 3 класса, того ж года декабря 20 дня за совершенное разбитие войск литовского гетмана, графа Огинского — орден св. Александра Невского, 1772 года мая 12 дня за освобождение краковского замка из рук мятежнических — со изображением в высочайшем рескрипте монаршего благоволения пожаловано мне тысяча червонных, 1773 года июля 30 дня, за одержанную победу при атаке на Туртукае — орден св. великомученика и победоносца Георгия 2 класса, 1774 года сентября 3 дня, за скороспешной мой приезд в низовой край налегке на поражение врагов империи — со изъяснением в милостивейшем рескрипте монаршего благоволения всемилостивейше пожаловано мне две тысячи червонцев; 1775 года июля 10 дня, при торжестве утвержденного с Оттоманскою Портою мира, — шпага золотая, украшенная бриллиантами, в 1778 году за вытеснение турецкого флота из ахтиарской гавани и от крымских берегов, воспрещением свежей воды и дров, — золотая табакерка с высочайшим ее императорского величества портретом, украшенная бриллиантами; 1780 года декабря 24 дня с собственной ее императорского величества одежды бриллиантовая ордена [С. 53] св. Александра Невского звезда, 1783 года июля 28 дня за присоединение разных кубанских народов ко всероссийской империи — орден св. равноапостольного князя Владимира большого креста I степени. 1787 года июня 11 дня, при возвращении ее императорского величества из полуденного краю, — всемилостивейшим благоволением табакерка золотая с вензелем ее императорского величества, украшенная бриллиантами, 1787 года ноября 9 дня — за одержанную победу октября 1 числа того года при защищении Кинбурна, атакованного отборными турецкими войсками с помощию флота их, и совершенное их разбитие и поражение на кинбурнской косе — орден св. апостола Андрея первозванного, со всемилостивейшим в высочайшем рескрипте изречением: «Вы оное заслужили верою и верностию»; 1789 года ноября 3 дня за разбитие и победу собравшихся многочисленных турецких войск под Фокшанами — к ордену св. апостола Андрея, крест и звезда бриллиантовые, того же 1789 года за разбитие и знаменитую победу сентября 11 дня сего года многочисленной турецкой армии, предводимой верховным визирем, на реке Рымнике — шпага золотая, богато украшенная бриллиантами, с надписью дела, а 3 октября того же года за оную же победу верховного визиря на реке Рымнике — всемилостивейше возвышен я с рожденными от меня детьми в графское российской империи достоинство, указав именоваться: граф Суворов-Рымникский; того ж октября 18 дня за оную же совершенную победу верховного визиря, со изъяснением в высочайшем рескрипте долговременной моей службы, — сопровождаемой со особливым усердием и точным предложенного исполнением, — неутомимых трудов, предприимчивости, превосходного искусства, отличного мужества во всяком случае — всемилостивейше пожалован кавалером ордена св. великомученика и победоносца Георгия большого креста I класса. Его величество император Римской, покойной Иосиф, всемилостивейше благоволил высочайшим письмом своим 13 августа 1789 года ко мне уважить одержанную мною с принцем Саксен-Кобургским победу под Фокшанами — наименовав оную «славною победою», соизволил пожаловать мне золотую табакерку с вензелевым его величества именем, богато украшенную бриллиантами, а за одержанную при реке Рымнике над верховным визирем победу всемилостивейше пожаловал меня рейхсграфом священной Римской империи и, при высочайшем своем письме 9 октября 1789 года ко мне, пожаловал мне на то рейхсграфское достоинство грамоту, октября 6 числа немецкого счисления того 1789 году, за высочайшим своим подписанием, с привешенною императорскою печатью, и при том герб с графскою короною, с которых у сего следуют копии; оные я принял по высочайшему ее императорского величества дозволению от 26 сентября того 1789 года. Употребляемой мною до сего герб принял я от покойного отца моего, какой он употреблял, т. е.: шит разделен в длину [C. 54] надвое; в белом поле — грудные латы, а в красном поле — шпага и стрела, накрест сложенные, с дворянскою короною, а над оною — обращенная направо рука с плечом в латах, держащая саблю. Подлинное подписано тако: Генерал граф Александр Суворов-Рымникский [1] Автобиографий Суворова две. Первая относится к 1786 г. и является прошением, поданным Суворовым в Московское дворянское депутатское собрание о внесении его в родословную книгу дворян Московской губернии. (Место хранения подлинника не установлено.) Опубликована впервые в «Чтениях в императорском обществе истории и древностей российских» за 1848 г., № 9, стр. 534—552 и отдельной книгой под заглавием «Биография А. В. Суворова, им самим написанная в 1786 г.». Вторая, от 28 октября 1790 г., была представлена Суворовым в Военную коллегию вместе со сведениями о службе и чинах, при возведении его в графское достоинство, для передачи в Герольдмейстерскую контору. Подлинник хранится в Центральном государственном историческом архиве в Ленинграде, а копия в рукописном отделе Государственной публичной библиотеки им. Салтыкова-Щедрина в Ленинграде. Впервые опубликована В. Алексеевым в книге «Письма и бумаги Суворова», СПб., 1901. [2] Фамилия Суворов значительно древнее, чем указывает А. В. Суворов. В новгородских Писцовых книгах Шелонской пятины под 1498 годом записан помещик Суворов. Встречается эта фамилия и в других местах Руси, например, среди тверских помещиков под 1570 годом. В. Алексеев допускает возможность переселения далеких предков А. В. Суворова из Швеции, но относит это к первой четверти XIV в. Действительно, после Орешковского договора (1323 г.) из отошедшей к Швеции части Карелии происходило массовое переселение из новгородских владений, но это были не шведы, а новгородцы, оказавшиеся на захваченной шведами земле. [2а] Денщик в то время выполнял обязанности адъютантов. [2б] Здесь неточность. Согласно этим данным, получается, что Суворов родился в 1727 году. В своей автобиографической короткой записке, написанной на итальянском языке (хранится в Государственной публичной библиотеке им. Салтыкова-Щедрина в Ленинграде), Суворов пишет: «Я родился 1730 г. 13 ноября». Кроме этого, в книге «Из прошлого» (Исторические материалы л.-гв. Семеновского полка, СПб., 1911, стр. 154—155) есть два литографированных автографа — один с обязательства отца Суворова, Василия Ивановича, данного им в 1742 г. в Семеновский полк, которым он принимает на себя содержанке и обучение своего двенадцатилетнего сына на время его отпуска, и второй — с записи, «сказки», со слов самого Суворова от 25 октября 1742 г. в том же полку, где записан его возраст («от роду ему 12 лет»), науки, которым он обучался, и имущественное положение отца. Оба документа подтверждают 1730 год рождения А. В. Суворова. [2в] 7-месячная командировка в Дрезден; и в Вену. [2г] В Кунерсдорфском сражении 1 августа 1759 г. [2д] Заняли. [3] В изд. Алексеева 1916 г. (Алексеев В. Письма и бумаги Суворова. — СПб., 1916). [4] Главную квартиру. [5] По-видимому, Мощинский. [6] А. В. Суворов имел в виду французского генерала Дюмурье. Франция, руководствуясь интересами своей внешней политики, оказывала широкую помощь польским повстанцам не только средствами, вооружением, но и офицерскими кадрами. [7] Тынецкие. [8] Имеется в виду Дюмурье. [9] В изд. Алексеева 1916 г. — частно. [10] В изд. Алексеева 1916 г. — кроме убитых штаб- и обер-офицеры. [11] Открыли себя. [12] Этот поиск на Туртукай (10.5), как и последующий (17.6), был произведен по приказанию главнокомандующего и имел важное значение. [13] Али-бей был турецким наместником в Египте. Во время войны Турции с Россией он выступил против турок, войдя в сношения с графом Алексеем Орловым. В 1772 г. Магомет (бей Мекки, названный Суворовым Фейзуллой), подкупленный турками, двинулся с войсками в Египет, и Али-бей, поддержанный Россией, вступил в войну с Магометом. Завоевав Триполи, Антиохию, Иерусалим и Яффу, Али-бей двинулся к Каиру, но тут его солдаты изменнически перешли на сторону противника, и он, весь израненный, был взят в плен Магометом и через три дня умер. [14] Отряда, занимавшего Гирсово; единственный тогда пункт, занятый русскими на правом берегу Дуная. Его удержанию генерал-фельдмаршал придавал чрезвычайно большое значение. [15] Боруй. [16] Орудия, отлитые для турецкой армии бароном Тоттом. [17] Перекрестными. [18] Слово ялын-кылыджи означает: сабли наголо. Так назывались в Турции войска, вооруженные только кинжалами и ятаганами. В изд. Алексеева 1916 г. — ялык-кылыджи. [19] Ген. Каменский, находившийся вблизи от места сражения, не поддержал Суворова, чем поставил его в крайне тяжелое положение. Победа при Козлуджи была одержана с большим трудом и только благодаря упорству Суворова, его влиянию на войска. Это послужило причиной резкого обострения неприязненных отношений между Суворовым и Каменским и вызвало отьезд Суворова из действующей армии. [20] Рукопашном. [21] П. И. Панин в это время руководил подавлением восстания крестьян, поднявшихся во главе с Пугачевым против феодально-крепостнического гнета. [22] Малочисленными. [23] В изд. Алексеева 1916 г. — сутках. [24] Пугачева. [25] Бывшие участники восстания во главе с изменником Твороговым. [26] Лично Суворов, по всей видимости, относился гуманно к бывшим участникам восстания, однако дворянское правительство жестоко расправилось не только с активными участниками, но и с населением, примкнувшим к восстанию. Непосредственными руководителями расправы были П. И. Панин и П. С. Потемкин. [27] Севастополь в XVIII в. назывался Ахтиар. [28] В изд. Алексеева 1916 г. — придвигнувся. [29] В порядке. [30] Действительной причиной посещения Суворовым Петербурга было его несправедливое отчисление из армии Потемкина после неудачного штурма Очакова 27 июля. Вина за неудачу полностью ложилась на Потемкина, не поддержавшего успешно начатый штурм, но обвинили Суворова. Чтобы снять с себя клеветнические обвинения, Суворов приехал в Петербург. Орфография и пунктуация текста изменены в соответствии с современными нормами правописания, однако для сохранения авторского стиля отдельные слова оставлены в характерном написании той эпохи.

Понедельник, 30 Августа 2010 г. 14:55ссылка Jyj 1 0 +20% Источник ____ Русско-турецкая война. 1787—1791. Штурм Измаила. 11 декабря 1790. Исторический очерк К.К. Абазы. 1887 [показать] ШТУРМ ИЗМАИЛА На рассвете 2 декабря 1790 года к нашим аванпостам под крепостью Измаилом подъехал на казацкой лошади маленький сухопарый старичок в куртке из толстого солдатского сукна; сзади за ним поспешал казак с узелком в руках, с длинной офицерской саблей под мышкой. Аванпосты пропустили всадников, и в один миг разнеслась по русскому лагерю радостная весть, что приехал Суворов. На батареях раздались приветственные залпы; все засуетилось, забегало; пасмурные лица прошли, все поздравляли друг друга точно с победой. «Если приехал наш отец, — говорили солдаты, — значит, опять будем брать крепость. Это верно». Так оно было и на самом деле. Суворов стоял со своим отрядом под Галацом и со дня на день поджидал от Измаила нашу флотилию, чтобы начать военные действия. Но вместо того получил от светлейшего князя Потемкина письмо: «Извольте поспешить под Измаил для принятия всех частей под вашу команду. Моя надежда на Бога и вашу храбрость. Поспешите, мой милостивый друг...». Суворов отвечал по своему обычаю коротко: «Получа повеление вашей светлости, отправился я к стороне Измаила. Боже, даруй вам свою помощь!» Отправив донесение, Суворов стал собираться в путь. Его сборы были недолги, распоряжения кратки: «Фанагорийскому полку, двум сотням казаков, тысяче арнаутов и ста пятидесяти охотникам Апшеронского полка выступить под Измаил; немедля приготовить и отправить туда же 30 лестниц». Вот и все. Через два часа Суворов выехал с конвоем из 40 казаков; дорогой опередил конвой и явился с одним казаком, у которого находился в узелке его мундир и парадные регалии. Сделавши более ста верст, он тотчас принялся за дело. А дела было много. Перед ним стояла одна из сильнейших крепостей Турции, «Орду-Калеси», что значит «войсковая крепость»; а под стенами этой крепости с ее отличным гарнизоном — наш осадный корпус, слабый силами, истомленный, упавший духом. Часть войска уже ушла на зимние квартиры, остальные тоскливо ждали только своей очереди; осадная артиллерия была отправлена. Измаильская крепость расположена на левом берегу килийского гирла Дуная, на склоне отлогой высоты, которая обрывается у самого берега крутым уступом. Главный вал, замыкая площадь в 400 десятин земли, состоял в то время, как это видно на приложенном плане, из семи бастионов, но из них только один, а именно левый, примыкавший к реке, был каменный; он имел двойную пушечную оборону: верхний ряд орудий стоял на барбете[1], а нижний — в казематах. Один из угловых бастионов, самый северный, был только обшит камнем да имел по углам две каменных башни; его защищали 30 орудий; все же остальные верки[2] были земляные. Фронт крепости, обращенный к реке, оставался совсем без защиты; турки успели насыпать здесь несколько батарей уже после того, как подошли наши войска. Высота крепостного вала в разных местах была различна, от 3 до 4 саж.; ширина рва доходила до 6 саж., а глубина — до 4-х и даже 5-ти, хотя не везде. На валганге[3] сухопутных фронтов стояло более 200 орудий разного калибра. За турецкими валами засела сорокатысячная армия, в том числе 15 тыс. янычар. В Измаиле скопились бывшие защитники Хотина, Аккермана, Бендер, Кили. Это была целая армия, а не простой гарнизон; в военных запасах — изобилие, продовольствия на полтора месяца, но, что самое главное, комендантом крепости был поседелый в боях Айдос-Махмед-паша, человек твердый, бесстрашный, знавший свою силу. Два раза предлагал ему султан звание великого визиря, и оба раза он отказывался, теперь же поклялся отстоять последний оплот Турецкой империи. Он объявил своим подчиненным волю па-[C. 193]дишаха, что кто переживет падение Измаила, тому отрубят голову. И турки знали, что страшное приказание будет исполнено. В числе защитников, кроме многих знатных пашей, мурз и беков, находился Каплан-Гирей с шестью сыновьями. Еще в конце ноября русские отряды под начальством генерала Потемкина и Гудовича обложили Измаил с сухого пути. Имея около 30 тыс. пехоты и казаков при 40 орудиях, они расположились длинным полукружием, верстах в четырех от крепости. Несколькими днями раньше подошли две наших гребных флотилии: одна под начальством генерала де Рибаса, другая — из черноморских казаков, под начальством войскового судьи Головатого. Отряд пехоты и 600 казаков высадились на остров Сулин как раз против крепости, где мыс Чатал, и в ночь на 19 ноября заложили здесь батарею. Тогда обе флотилии вместе с прибрежной батареей открыли по крепости жестокий огонь, под прикрытием которого вырыли на острове траншею и насыпали еще две батареи. Огнем этих батарей и неустанной пальбой с лодок наши успели истребить около сотни неприятельских лодок, на которых находилось 120 орудий. Несмотря на искусство де Рибаса и отвагу бесстрашных наших моряков, один флот ничего не мог сделать без помощи со стороны осадных войск. А помощи большой не было. Войска держались вдали, к тому же терпели недостаток в топливе, оставались без зимней одежды, продовольствия, а тут подходила зима и, как всегда бывает в том краю, — дождливая, холодная и с лихорадками. Служба требовалась своим чередом. В ожидании вылазки, войска стояли день и ночь настороже, не раздаваясь. Солдаты стали хиреть, появились больные, и число их с каждым днем все прибывало. Хотя с сухого пути и палили в крепость, но все хорошо видели, что турки не сдадут ее по доброй воле, а принудить их — нечем. Генералы, собравшись на совет, порешили отойти на зимние квартиры и, отправив донесение главнокомандующему, стали потихоньку сниматься. Светлейший не дождался этого донесения, но только по догадкам, что оно должно быть именно такое, выписал, как сказано, из-под Галаца Суворова, предоставив ему главное начальство над всеми войсками. Первым делом Суворов вернул осадную артиллерию и отряд Потемкина. Работа закипала на суше, на воде. Каждый час был на счету. Ежедневно Рибас доносил Суворову о постройке новых батарей на острове Сулине, прибавляя в своих донесениях, что делается у турок или что говорят шпионы. Солдаты в это время резали на топливо камыш, заготовляли штурмовые лестницы, вязали фашины; гонцы ежедневно сновали десятками — то в Бендеры к светлейшему, то в Галац, с приказаниями: выслать провизию, не задерживать штурмовые лестницы и т. п. Скучный и мертвый до сих пор лагерь нельзя было узнать: он оживился, повеселел; больные стали здоровыми, притомленные набрались сил; явилась охота работать и служить: каждому хотелось показать себя великому полководцу, услышать его привет, забавную шутку. Суворов часто объезжал полки и толковал с солдатами. Он не скрывал от них, что затевает дело трудное: «Валы Измаила высоки, рвы глубоки, а все-таки нам надо его взять; такова воля матушки-государыни!» — «С тобой, наш отец, как не взять-то? Возьмем, не устоять турку! Хоть он совсем в землю заройся, вытащим его на свет Божий!» — радостно и уверенно отвечали солдаты, целуя руки «отцу» Александру Васильевичу. По ночам бывали ученья. В сторонке от лагеря вывели особое укрепление, на валу которого уставили рядами фашины, изображавшие турок. Сюда собирали по ночам от всех полков команды и по указанию Суворова учили их переходить ров, взбираться на бруствер, очищать его штыками вправо и влево — все то, что придется делать при настоящем штурме. Почти ежедневно выезжал Суворов со всеми генералами на осмотр крепости и ближайших к ней путей, каждый начальник штурмовой колонны должен был знать заранее, куда он ее поведет, где спустится в ров, где поднимется на вал. Вначале турки стреляли по свите Суворова, но после, присмотревшись, перестали обращать на нее внимание. Когда осмотр местности был кончен, Суворов велел устроить по две батареи, в 10 орудий каждая, на флангах осадного корпуса, показывая вид, будто он хочет приступить к правильной осаде. К этому времени были готовы лестницы, фашины; прибыли войска из-под Галаца, вернулся Потемкин со своим отрядом. Прежде чем сделать окончательные распоряжения, Суворов отправил измаильскому коменданту письмо главнокомандующего, пересланное из Бендер, и приложил свое собственное. Последнее было такого содержания: «Сераскиру[4], старшинам и всему обществу. Я с войсками сюда прибыл. Двадцать четыре часа на размышление — воля; первый мой выстрел — уже неволя; штурм — смерть, что оставляю вам на рассмотрение». Один из подручных пашей, который принимал это письмо, разговорился с нашим офицером и, между прочим, сказал: «Скорей Дунай остановится в течении и скорее небо упадет на землю, чем сдастся Измаил». На другой день вечером получен от сераскира ответ, длинный-предлинный. Айдос просил сроку не 24 часа, а 10 дней, чтобы посланный к визирю успел вернуться; кроме того, он требовал, чтобы на этот срок было заключено перемирие. Явное дело, турки хотели протянуть и при скудости наших запасов могли выиграть. Такие приемы им удавались не раз, но теперь они имели дело с Суворовым, который заранее знал, что из этих переговоров никакого толку не будет. Однако сераскир прислал турка и на другой день, как будто за ответом. Суворов приказал передать на словах, что если в тот же день Айдос не прикажет выкинуть белый флаг, то последует штурм, и тогда пусть не ждет пощады. День прошел, белое знамя не показывалось: судьба крепости была решена. Вечером собрались к Суворову все начальники; они знали, о чем будет речь, и каждый заранее приготовил свой ответ. Немного говорил Суворов, но говорил горячо, вдохновенно: «Два раза наши подходили к Измаилу, — так начал Александр Васильевич, — и два раза отступали. Теперь, в третий раз, нам остается только либо взять город, либо умереть. Правда, крепость сильна, гарнизон — целая армия, но ничто не устоит против русского оружия. Напрасно турки думают, что они безопасны за своими стенами. Мы покажем им, что наши воины и там их найдут. Я решил овладеть этой крепостью или погибнуть под ее стенами». Младший по чину бригадир Платов сказал без запинки: «Штурм!» — и все 13 голосов повторили это слово 13 раз. Суворов вскочил с места, перецеловал всех присутствующих и сказал: «Сегодня молиться, завтра учить войска, послезавтра — победа, либо славная смерть!..» Совет постановил: «Сераскиру в его требовании отказать. Отступление предосудительно победоносным ее императорского величества войскам, по силе четвертой на десять главы устава». Днем штурма назначили 11-е число. Но это решение надо было сохранить в тайне, чтобы оно не дошло до турок, которые и без того стояли в полной готовности. От перебежчиков было известно, что турки ждут штурма каждую ночь и что половина солдат сидит в землянках, всегда готовая броситься на валы, что сераскир объезжает крепость по два и по три раза в день, а по ночам объезжают татарские султаны и янычарские агаси, помимо того, что особые дозоры ходят от бастиона к бастиону. Таковы были известия из крепости. Суворов приказал объявить их по войскам, чтобы знал каждый солдат. Он всегда так делал. Затем были отданы последние распоряжения. Сигнал к штурму — три ракеты; овладевши валом, отнюдь не врываться в город, пока не отворят ворота и не войдут резервы; начальникам сообразоваться в действиях друг с другом, но, начавши атаку, не останавливаться; отыскивать под бастионами погреба и ставить при них караулы; при движении внутри города не делать поджогов; безоружных христиан, а также женщин, детей — не трогать. Впереди штурмовых колонн идти стрелкам и рабочим с топорами, кирками, лопатами; сзади колонн находиться резервам. Резервами можно подкреплять не только свои колонны, но и соседние. Накануне штурма, с солнечным восходом, наши открыли сильнейшую канонаду: 40 орудий с сухого пути, 100 орудий с острова Сулина и 150 с гребной флотилии громили Измаил с раннего утра до позднего вечера. Турки отвечали горячо, но с полудня стали стихать, а к вечеру и совсем замолкли. От рева 600 орудий земля стонала; снаряды бороздили небо по всем направлениям. Один из них попал в нашу бригантину, и судно взлетело на воздух; зато и городу сильно досталось. С наступлением темноты несколько казаков перебежали к туркам: нападение уже не могло быть неожиданным; после оказалось, что турки сами готовили на эту ночь три вылазки: две против наших батарей, третью — к ставке Суворова. Ночь выдалась темная, непроглядная; по временам раздавались одиночные выстрелы, освещая на секунду то тот, то другой угол нашего лагеря. И эти выстрелы смолкли. Среди ночной тишины по временам из крепости доносился какой-то неясный, зловещий гул. Мало кто спал в эту ночь. Не спал и Суворов; он ходил по бивакам[5], вступал в беседу с офицерами, шутил с солдатами. Вспоминая былые победы, он обещал успех и на сегодня. Вернувшись к себе, Суворов прилег к огню, но не спал; его окружала большая свита адъютантов, ординарцев, гвардейских офицеров, придворных, знатных иностранцев. Многие из последних принесли большую пользу во время штурма, а со временем прославили свое имя на полях Европы громкими победами. Сюда они приехали учиться. В три часа ночи взвилась ракета. Наши войска поднялись с биваков, устроились и выступили к сборным местам В 5 1/2 час, при густом тумане, штурмовые колонны пошли на приступ. Три правые колонны находились под общим начальством Потемкина, а три левые — Самойлова; 1-ю колонну вел Львов, 2-ю — Ласси, 3-ю — Мэкноб — генералы испытанной храбрости, бравшие штурмом Очаков. В этих колоннах было 15 батал. пехоты да в прикрытии 3 полка конницы. Левые колонны вели на штурм по порядку нумеров: бригадиры Орлов, Платов и генерал-майор Голенищев-Кутузов — все трое подвизались впоследствии, в эпоху Александра, в тяжелые годы борьбы с Наполеоном. Теперь под их начальством находилось 7 батальонов пехоты, 8 тысяч казаков, тысяча арнаутов, а в резерве 4 полка казаков, 12 эскадронов карабинеров и гусар. Нужно прибавить, что спешенные казаки 4-й и 5-й колонн, потерявшие своих лошадей под Очаковым, были вооружены вместо ружей укороченными пиками. Колонны двигались в порядке, в глубокой тишине. Турки сидели смирно, не выдавая себя ни единым звуком. Раньше других подошла к назначенному ей месту, именно левее Бросских ворот, вторая колонна под начальством Ласси. Сажен за 300 или за 400 турки встретили ее адским огнем. В одну минуту загорелся весь валганг; загремело 700 орудий, затрещали ружья; крепость стала похожа на грозный вулкан, извергавший пламя и дым; небо и земля были в огне, и в довершение ужаса по всему валу раздавался протяжный, раздирающий душу крик: «Ал—ла Ал—ла», как последнее, похоронное пение. Вторая колонна оробела, солдаты затоптались на месте, но бывший тут Потемкин сумел их увлечь — они бросились вперед, живо забросали ров фашинами. Измайловского полка прапорщик Гагарин приставил лестницы, по которым стали подниматься, первыми вошли майор Неклюдов, начальник стрелков, и Ласси. Турки с яростью набросились на этих храбрецов; они пустили в ход кинжалы, сабли, копья; но на место павших прибежали другие; поднялась голова колонны, успела утвердиться и сейчас же, не спускаясь в город, пошла забирать влево, к Хотинским воротам. Почти в то же время подходила первая колонна, ее вели фанагорийцы, любимые дети Суворова. Перед этой колонной возвышался каменный редут, табия, замыкавший измаильские укрепления у самого берега Дуная. Взять его в лоб не было никакой возможности; колонна повернула вправо, к палисаду, протянутому от редута к реке. Генерал Львов перелез через него первым, за ним фанагорийцы, потом апшеронские егеря. Несмотря на страшный картечный огонь из редута, они быстрым натиском в штыки тотчас овладели с тыла ближайшими турецкими батареями; но не успели солдаты оглядеться, как из табии выскочили янычары, потрясая в воздухе своими грозными ятаганами. Колонна с успехом отбила эту вылазку, после чего обошла редут сзади под самыми стенами и, поднявшись на валганг, устремилась влево — туда, где была вторая колонна, откуда раздавались крики «Ура! С нами Бог!» Солдаты рвались с нечеловеческой силой; бешеной волной они сметали всех встречных. Раненый генерал Львов остался за табией, старший полковник Лобанов-Ростовский тоже: вел колонну Золотухин. На штыках добрался он до Бросских ворот, дошел до Хотинских, выломал их и впустил резервы. Обе колонны, 1-я и 2-я, соединились вместе. На долю третьей колонны выпало еще более трудное дело: она шла с северной стороны, с поля, где крепостная ограда была гораздо выше. Высота вала и глубина рва были здесь так велики, что приходилось пятисаженные лестницы связывать по две; кроме того, эту часть верков защищали янычары под начальством самого сераскира. Войска поднимались с большим трудом, с тяжкими потерями, а поднявшись — встретили такой отпор, что не подоспей резервы, пришлось бы отступить. Начальник колонны Мэкноб и принц Гессенский, который шел впереди, оба получили тяжелые раны; все штаб-офицеры убыли из строя, и тогда Суворов прислал сюда гусарского подполковника Фризе. На другом конце крепости, со стороны Молдаванского предместья, во главе шестой колонны шел неустрашимый Кутузов. Под градом картечи колонна достигла контрэскарпа[6]. Здесь пал, сраженный пулей, молодой бригадир Рибопьер, на которого возлагали так много надежд. Солдаты приостановились, поколебались, но в эту опасную минуту спустился в ров сам Кутузов; за ним бросились солдаты и скоро очутились на валу. Однако на валу пришлось так жутко, что Кутузов вызвал резерв; херсонские гренадеры дружным ударом в штыки заставили турок очистить им путь. Шестая колонна утвердилась теперь прочно. Колонна Орлова шла на Бендерские ворота, что почти посередине крепости. Когда часть ее успела подняться, растворились ворота, и турки с ятаганами в руках бросились вдоль рва, во фланг 4-й колонне. Таким образом, она была разрезана надвое; тем, которые находились наверху, грозила явная гибель. Во рву завязалась кровавая схватка: казаки и турки, сбившись в темноте, резались насмерть; точно из адской бездны раздавались поочередно то громкое «Алла!», то наше русское «Ура!», смотря по тому, кто брал верх. Бедные казаки, почти безоружные, гибли под турецкими ятаганами сотнями; их короткие пики дробились в щепы. В это самое время неподалеку спустилась в ров 5-я колонна Платова. Тут казаки очутились по пояс в воде и только начали было взбираться под сильным перекрестным огнем на вал, как услышали вправо от себя победные крики турок, а вслед затем шум жестокой свалки. Они замялись, остановились и тотчас были опрокинуты назад в ров. К счастью, недалеко от 4-й колонны находился сам Суворов: он послал резервы. Полоцкий полк под начальством храброго Яцунского ударил янычарам в тыл. Янычары было попятились, но в эту самую минуту пал Яцунский, убитый наповал. Турки опомнились; опять раздался крик победы: полочане стали отступать. Тогда выскочил из задних рядов священник Трофим Куцинский с крестом в руках. Приподняв его, он воскликнул: «Стой, ребята! Вот вам командир!» — На этот раз полочане ринулись как тигры; вмиг они пронизали штыками густые ряды турок: многих уложили, остальных заставили разбежаться. Расстроенные, устрашенные множеством врагов и гибелью своих товарищей, казаки топтались на месте, не зная, что с собой делать, как вдруг среди общего смятения и безурядицы, раздался громовой голос Платова: «С вами Бог и Екатерина!» Он приставил лестницу и сам полез на вал. Вслед за Платовым обе колонны поднялись наверх: неприятель сброшен, Бендерские ворота заняты; часть казаков успела пробраться оврагом до самого берега, где оказала большую помощь нашему десанту. В то самое время, когда войска штурмовали с поля, де Рибас вел с пальбой свою флотилию в две линии: в первой линии плыла на сотне казачьих лодок пехота и на 45 лодках черноморские казаки; во второй линии шли на веслах большие суда: бригантины, шлюпки, плавучие батареи. Крепостные батареи отвечали им огнем ста орудий; в том числе одна гаубица кидала снаряды в 15 пуд. весу. Только темнота ночи спасла нашу флотилию от погрома. Подойдя на ружейный выстрел, вторая линия, разделившись на две половины, примкнула к флангам первой. В таком порядке лодки подошли к берегу. Войска сделали высадку быстро, отчетливо и после кровавого боя овладели всем прибрежьем Дуная. Десять тысяч отборного турецкого войска очистили все батареи, чему немало помогла колонна Львова, захватившая, как сказано, несколько батарей с тыла. Под начальством де Рибаса также находилось много иностранных офицеров, как например: граф Дамас, принц де Линь, сын генерала Эмануэль Рибас и другие; они бросались на турок с рыцарской отвагой, подавая тем высокий пример русским солдатам. Эта услуга не обошлась им даром: между ними были убитые и почти все переранены. В 8 часов утра вся крепостная ограда перешла в наши руки; зато расстройство войска и потеря в людях были страшно велики. Большие скопища турок готовились защищать улицы, дома, тогда как нашим приходилось наступать слабым, сильно растянутым фронтом. Но Суворов не любил медлить. Получено приказание: перевести дух, устроиться и продолжать атаку. С быстротою молнии войска спустились вниз, и началась сеча, какой не бывало давно. Это не то, что сражение, где дело кончается натиском, в один-два удара; это были тысячи драк — на площадях, на улицах, в домах, во дворах, за каждым углом. Ночное побоище казалось теперь шуточным делом, игрушкой. Турки не уступали шагу без борьбы; они стреляли из окон, из дверей, с крыш, из-за высоких заборов; при всяком удобном случае, например, на площадях, они встречали русских тесным фронтом в ятаганы. Наши отступали перед натиском, перестраивались и шли в атаку за атакой, пока не разгоняли скопища. Большие гостиницы, или ханы, надо было штурмовать как крепости или же разбивать их ядрами. Тем не менее наши войска шаг за шагом, надвигаясь кольцом, сжимали турок все теснее и теснее. Этот тяжкий победный путь особенно дорого доставался безоружным казакам. Была минута, когда они, окруженные на площади турками, могли погибнуть все до одного, если бы не выручила их вовремя подоспевшая пехота да отважные запорожцы. И в других местах случались опасные минуты. Так, Каплан-Гирей, окруженный татарами и турками в числе нескольких тысяч, подобно бурному потоку, устремился навстречу нашим войскам: черноморские казаки в один миг были смяты, причем потеряли две пушки. Им также угрожала гибель, если бы не подоспели три батальона егерей, успевших окружить разъяренное скопище. Каплан-Гирей, победитель австрийцев, сдавленный в тисках, кидался как лев, очищая путь; он видимо искал смерти; на приглашение сдаться — отвечал каждый раз широким взмахом своей сабли. Возле него пало пять сыновей, много знатных мурз, и сам он умер на солдатских штыках, прикрывши собою около четырех тысяч мусульманских трупов. Генерал Ласси, добравшись до середины города, наткнулся на тысячу татар, вооруженных пиками и засевших за стенами армянского монастыря. С ними находился Максуд Гирей, потомок Чингизхана. Он защищался во славу своих предков и только тогда сдался, когда солдаты выломали ворота и перебили больше половины его отряда. После Ласси подошли остальные войска. К часу дня город был занят; турки держались лишь в мечети, двух ханах и редуте, но это были уже остатки, которые не могли долго сопротивляться: их выбили силой или заставили сдаться. Старик Айдос не пережил этого дня. Он засел в каменном хане близ Хотинских ворот с двумя тысячами янычар. Полковник Золотухин атаковал гостиницу батальоном фанагорийцев. Штурм продолжался около двух часов, пока выбили ядрами ворота. Гренадеры ворвались внутрь хана, перебили многих турок, а остальные запросили пощады; их вывели на двор и стали отбирать оружие. Между ними находился сам сераскир. Пока отбирали оружие, кому-то из егерей захотелось поживиться богатым кинжалом паши, он протянул было руку, чтобы вырвать его из-за пояса, как стоявший сзади янычар выстрелил по нем, да вместо егеря убил офицера, отбиравшего оружие. В суматохе наши приняли этот выстрел за измену; рассвирепевшие солдаты перекололи почти всех турок. Вслед за пехотой по улицам крепости проехала конница и окончательно очистила их от турок. В 4 часа дня все было кончено. Измаил имел тогда ужасный вид. На улицах и площадях валялись горы убитых, полураздетых, даже совсем нагих; лавки и богатые дома стояли в полном разрушении; внутри все было растащено или разрушено. Никогда еще русские солдаты так не ожесточались, как во время и после штурма. Кроме того, что они были измучены долгой и тоскливой осадой, никогда победа не доставалась так дорого, как в этот кровавый приступ. Десять часов они были в огне, и третья часть убыла из строя. Но зато нигде беззаветная храбрость русских войск не была так очевидна, как при штурме Измаила. Офицеры, главные начальники всегда были впереди, бились как солдаты, отчего перебиты или переранены в огромном числе: из 600 офицеров уцелело только 200; солдаты рвались за офицерами без всяких понуканий, криков, а тем более угроз. Многие из оставшихся в живых, глядя потом на эти грозные валы, удивлялись, как они могли на них взобраться. Сам Суворов говаривал не раз, что на такое дело, как штурм Измаила, можно рискнуть раз в жизни, не больше. Среди крови, дыма и огня он послал два донесения; из них одно императрице: «Гордый Измаил пал к стопам Вашего Императорского Величества»; другое — светлейшему: «Российские знамена — на стенах Измаила». Военные трофеи были велики, лучше сказать, громадны; пленных взято 9 тыс., пушек 265, знамен и бунчуков[7] 370, пороху до 3 тыс. пудов, лошадей до 10 тыс. Солдатам досталось такое множество товаров, денег, ценной посуды и оружия, что они не знали, куда с ними деваться. Многие щеголяли в сорванных с древков красивых турецких знаменах; иные запахивались дорогими турецкими шалями или коврами; гуляки, особенно бывшие запорожцы, кидали горстями золото, серебро, топтали ногами драгоценные сосуды. Суворов по своему обычаю ни до чего не коснулся. Офицеры привели к нему арабского коня в полном и богатейшем уборе; они просили принять его на память об этом славном дне. Суворов отказался: «Донской конь привез меня сюда, на нем отсюда и уеду». Недаром солдаты говорили: «Наш Суворов во всем с нами, только не в добыче». Штурм Измаила устрашил недругов России, подстрекавших турок к продолжению войны. Они заключили мир, отдавши Очаков и земли по Кубани. Грозная твердыня, облитая русской кровью, осталась за нами, хотя ненадолго. В то самое время, когда гостил в Москве Наполеон, Измаил был уступлен России с частью Бессарабии. Теперь на месте крепости стоят сиротливо три церкви, из них одна — бывшая мечеть. Некогда высокие валы осыпались, заросли бурьяном и по ним вместо часовых бродят овцы. Ни здесь, ни в городе, который раскинулся по ту сторону оврага, за бывшим армянским предместьем, нет ничего, что напоминало бы о величайшем подвиге в русской военной истории. Орфография и пунктуация текста изменены в соответствии с современными нормами правописания. [1] Барбет — земляная насыпь при внутренней стороне бруствера (вала), на которую ставят орудия для стрельбы через гребень бруствера. [2] Верки — крепостные оборонительные сооружения. [3] Валганг — высокая земляная насыпь, обычно со рвом впереди, служившая преградой для атакующего противника, боевой позицией обороняющихся — стрелков и артиллерии, прикрытием от прицельного огня и наблюдения противника. [4] Сераскир — главнокомандующий, позднее военный министр. [5] Бивак (бивуак) — стоянка войск под открытым небом для отдыха или ночлега [6] Контрэскарп — откос рва долговременного или временного полевого укрепления. [7] Бунчук — конский хвост на древке, как знак власти (гетмана, паши). Русско-турецкая война. 1787—1791. Штурм Измаила. 11 декабря 1790. Карта [показать] Попытки Г.А. Потемкина, руководившего русской армией в кампании 1790 г., взять Измаил окончились неудачно. Штурм крепости поручили А.В. Суворову. Он провел тщательную подготовку операции, а также организовал взаимодействие армии и флота. Широко известен ультиматум, предъявленный Суворовым туркам: «24 часа — воля, первый выстрел — уже неволя, штурм — смерть». Известен и ответ начальника Измаила, уверенного в его неприступности: «Скорее небо обрушится на землю и Дунай потечет вверх, чем сдастся Измаил». 11 декабря 1790 г. девять колонн с разных сторон двинулись на приступ. Военное искусство Суворова и его соратников, в числе которых был и М.И. Кутузов, умелые действия и мужество офицеров, отвага и доблесть солдат решили успех продолжавшегося 9 часов ожесточенного боя. Измаил был взят, его гарнизон уничтожен, и путь на Стамбул открыт.

Понедельник, 30 Августа 2010 г. 15:08ссылка Jyj 1 0 +20% Источник ____ Суворов, Александр Васильевич. Первая награда. Извлечение из исторического сочинения Н.А. Полевого. 1858 [показать] С молодых лет Суворов утверждал, что выправка военная и маршировка солдатская необходимы хорошему войску. Он жил в солдатских казармах, был товарищем, артельщиком, другом солдат, ходил в караулы, даже в старости, уже герой и генералиссимус, горделиво вспоминал, что первую награду получил за то, что был лихой солдат. Однажды летом Семеновский полк[1] содержал караулы в Пeтергофе. Суворов, наряженный в караул, стоял у Монплезира и, несмотря на небольшой рост свой, так ловко отдал честь императрице [Елизавете Петровне], гулявшей по саду, что она остановилась, посмотрела на него и спросила у него об имени. Узнав, что он сын Василия Ивановича Суворова[2], императрица вынула из кармана серебряный рубль и подала ему. «Государыня! не возьму, — сказал ей почтительно Суворов, — закон запрещает солдату брать деньги, стоя на часах». «Молодежь!» — отвечала императрица, потрепала его по щеке, дозволила поцеловать руку, и положила рубль на земле, говоря: «Возьми, когда сменишься!» Суворов берег крестовик[3] императрицы и говаривал, что никогда и никакая другая награда не радовала его более этой первой награды». [1] В 1742 году А.С. Суворов был 12-летним мальчиком записан солдатом в лейб-гвардии Семеновский полк, а в 1748 году начал в нем службу капралом. [2] Суворов, Василий Иванович (1705—1775) — отец знаменитого полклводца. Начинал службу ординарцем Петра I, дослужился до генеральского чина. [3] Крестовик — название серебряного рубля при императоре Петре I. На оборотной стороне вензель императора помещен крестообразно и повторен четыре раза. Источник ____ Суворов, Александр Васильевич. Внешность и характер. Извлечение из исторического очерка Н.А. Полевого. 1841 Суворов был роста небольшого, худощав, и только глаза его, голубые и прекрасные до старости, горели огнем гения. Он ходил обыкновенно сгорбившись; живой, странный в движениях, в словах, шутя, прыгая, хохоча, он казался каким-то чудаком, что умножал еще небрежный наряд его — простая куртка, всегда спущенные чулки, какой-нибудь картуз, шляпа с большими полями, солдатский плащ. Но когда являлся он в полном мундире, в орденах, в величии славы, он внушал невольное благоговение, казался исполином, был важен, красноречив, увлекал души и сердца и был особенно любезен с дамами, хотя и по-своему. Обыкновенно вставал он, до глубокой старости, в два, три часа утра. В восемь часов он садился уже обедать и иногда сидел за столом три, четыре часа, хотя весь обед его оканчивался в полчаса. Потом спал он по четыре, по пяти часов; в шесть часов вечера принимался за дела, оканчивал их в десять и иногда читал еще после того ночью, оставаясь один. В военное время вставал он в полночь и не знал, что такое усталость, голод и жажда. Кроме умеренного употребления вина, все лакомство его составляла маленькая рюмка водки перед обедом, а трапезу — щи, каша, два-три простых блюда. Нюхая табак, он не терпел куренья его, а равно великолепных пиров и обедов. Кроме обширного чтения, Суворов имел большие сведения в математике и инженерной науке; в навигации он потребовал однажды экзамена и получил аттестат на чин мичмана («И я, как де Рибас, годился бы в адмиралы!» — говорил он после того). Все мелочи военной службы знал он подробно, но не любил заниматься ими: слыша, что Шерер считает и сличает пуговицы у солдат на мундирах, он говорил: «Ну, такого экзерцирмейстера одолеть не трудно: пока смотрит он на пуговицы, не заметит, как разобьют его!» Память Суворова была необыкновенная: он знал по именам солдат своих и помнил все, что читал. История, и особливо военная, была любимым его чтением, но он любил и поэзию: стихами переписывался с Державиным и Костровым (который посвятил ему своего «Occиaнa»). «Неужели Державин не грянет об нас?» — говорил он среди ужасов Альпийских. В юности своей занимался он литературою, и из сочинений его известны: «Два Разговора в царстве мертвых» (ошибкою Новикова напечатанные в Сочинениях Сумарокова, которому Суворов дал их просмотреть и у которого они остались), Кортеса с Монтесумою и Александра с Дарием. По-французски говорил и писал он превосходно, свободно объяснялся по-немецки, и отчасти по-итальянски, по-турецки, пo-персидски и по-чухонски. Благочестие и религиозность были глубоко укоренены в душе его. Благотворительность его доходила до излишества; скупой для себя, он не жалел ничего для бедных: извиняя проступки других, платил за многих подчиненных и часто говаривал: «Добро делать спешить надобно!» Первым словом его из Варшавы в 1794 г. была просьба о прощении капитана Валранда, жена которого, сестра храброго Круза, просила его о заступлении, видевши Суворова в Херсоне. Победитель в шестидесяти трех битвах, герой никогда не знавший неудач, Суворов как полководец не избег критики. Есть люди, которые и ныне почитают его любимцем счастья, человеком, который всем жертвовал наудачу, не щадил и средств, понял русского солдата, умел им пользоваться, но собственно был невежда в военном деле. Враги прибавляли к тому названия бесчеловечного и свирепого. Но имя Суворова сделалось чем-то мифологическим в Русской земле. Орфография и пунктуация публикуемого текста изменены в соответствии с нормами современного правописания. Источник ____ Суворов, Александр Васильевич в сражении под Тынцем. 2 марта 1772. Гравюра по рисунку А. Коцебу. 1850-е гг. [показать] В сражении местного значения под Тынцем близ Кракова «Суворов подвергался большой опасности: польский уланский офицер поклялся умертвить его, пробился к нему, выстрелил из двух пистолетов и кинулся на него с саблею. Суворов ловко отбил удар наездника, а пуля подскакавшего русского кирасира повергла его с лошади»

Понедельник, 30 Августа 2010 г. 15:21ссылка Jyj 1 0 +20% Источник ____ Преследование и поимка Е.И. Пугачева. Отрывок из сочинения И.Ф. Антинга [показать] ГЛАВА IV Преследование и поимка Пугачева В августе месяце 1774 года приехал Суворов в Москву и явился к князю Волконскому. Из первого разговора с ним узнал он тотчас, что пребывание его в Москве не нужно; почему и отправился он весьма скоро во внутренние провинции государства. Прибыл он к генерал-аншефу графу Панину, которому поручено было главное начальство над войсками, назначенными для прекращения внутренних мятежей. По приезде его получены повеления, принадлежащие до Суворова. Граф Панин дал ему полную власть, и предписал всем начальникам войск и губернаторам тамошних провинций, делать исполнение по всем его требованиям. Суворов отправился в тот самый день под прикрытием 50 человек. В проезде своем чрез Арзамас, Пензу и Саратов, старался получить нужные известия. За отъезд сей в рассуждении скорости и оказанной притом ревности, императрица в знак благоволения своего, удостоила Суворова следующим всемилостивейшим рескриптом: Господин генерал-поручик Суворов. Увидя из письма генерала графа Панина от 25 числа августа, что вы накануне того дня приехали к нему так скоро и налегке, что кроме испытанного вашего усердия к службе иного экипажа при себе не имеете, и что вы тот же час отправились паки на поражение врагов империи; за таковую хвалы достойную проворную езду весьма вас благодарю, зная что ревность ваша вам проводником служила и ни малейшего сумнения не полагаю, что призвав Бога в помощь предуспеете истребить сих злодеев славы отечества вашего и общего покоя, судя по природной вашей храбрости и предприимчивости; дабы же скорее вы нужным экипажем снабдиться могли, посылаю к вам две тысячи чeрвонных и остаюсь к вам доброжелательна. Оное писано до одного слова все собственною ЕЕ ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА рукою и подписано тако: ЕКАТЕРИНА, Сентября 3 дня 1774. В С. Петербурге. Разбойник Пугачев, обыкновенно таким образом называл его Суворов, незадолго пред тем взял в Саратове несколько сот человек пехоты со всеми обозными лошадьми и пошел оттуда к Царицыну. Суворов принужден был посадить на суда провожавших его людей, а сам поехал туда же вдоль по Волге на нескольких лошадях, которые он достать мог. По всей Пензенской дороге встречалися с ним разные небольшие корпусы, вооруженные дворянами. Попадались иногда ему навстречу и отряды от пугачевских партий, которые однако не делали на него нападения. Суворов, в рассуждении малого числа бывших при нем людей, не почитал также за полезное их трогать. Многократно разбиваем был Пугачев, но после падения своего восставал опять. Под Саратовым имел он до 8000 человек, по большей части худо вооруженных крестьян, причем находилось до 1000 человек взятой им регулярной пехоты, до 12 пушек, четыре полка донских и 300 уральских казаков, кои осталися при нем от 500 человек, приобщившихся к нему с самого начала. При переходе чрез Дмитриевск, ушли от него донские казаки по одному случаю, который к тому подал сам Пугачев. Все волжские казаки, имеющие тут свою станцию, бежали. Оставшийся старшина сих казаков угощал Пугачева, как можно лучше. Когда все напились допьяна, то некоторые уральские казаки нашли спрятанные пушки. Известясь о том Пугачев, приказал тотчас умертвить хозяина самым бесчеловечным образом. Вскоре потом пало подозрение на одного донского полковника, которого и хотели расстрелять немедленно. Несколько выстрелов сделано было по нем, однако он спасся благополучно. Происшествие cиe так огорчило донских казаков, что в ту же ночь ушли от него выше упомянутые 4 полка. Под Царицыным сошелся он с полковником Михельсоном, который в одном сражении опять одержал верх над Пугачевым. Регулярная пехота не имела никакой приверженности к сему злодею, и сдалася также как и большая часть крестьян; прочие разбежались. Одни уральские казаки и некоторые толпы крестьян следовали еще за ним. Он пошел к Краснояру, вниз по Волге, чрез которую переправился тут отчасти на лодках, сколько достать мог, а отчасти вплавь, на уральскую степь, простирающуюся почти на 400 верст. Суворов вознамерился следовать за ним туда же, дабы поймать его самого. Поелику полковник Михельсон получил много лошадей в добычу, то триста человек пехоты посадили на них. Сверх того взял Суворов еще 2 эскадрона регулярной конницы, 200 казаков и 2 пушки. Переправясь в Царицын чрез Волгу, пошел он вверх по оной до большого села Михайловки, находящегося против Дмитриевска. Тут взял он у жителей 50 пар быков, в наказание за их вероломство, под тем однако предлогом, что нужны они под обоз; главное же намерение состояло в том, чтобы в степях, где ничего достать не можно, употребить их для прокормления команды, имевшей только провианту на пять дней. На другой день взошли они на уральскую степь. В сей необозримой пустыне, нет ни жилищ, ни порядочных дорог. Тут почти также как и на море прежде, должно было направлять путь свой днем по солнцу, а ночью; по звездам. Днем терпели они много от зною, идучи по пескам, где нет ни дерев, ни кустарников, чтобы в тени оных прохладиться, а большую часть ночи должны были продолжать поход. Пищу имели весьма умеренную; ибо неизвестно им было, на сколько времени должно было беречь в запасе хлеб и муку. Хотя варили они похлебку с говядиною, но большую часть оной, изрезав в мелкие куски, прожаривали досуха на сковороде, и таким образом употребляли вместо хлеба, дабы находящийся у них в запасе настоящей хлеб сберечь на весь поход. Путь свой продолжали они чрез небольшую речку Еруслан, где росло несколько кустарнику, и чрез пять Сечских озер. Суворов сошелся тут на дороге с майором графом Меллиным, при котором было 200 человек, с донским полковником Иловайским, имевшим при себе свой полк, и с старшиною уральских казаков Mapтемьяновым, кои пребыли верными, и из которых имел он при себе несколько сот человек, выступивших прежде его в поход из Царицына. Многие шайки бывших при Пугачеве крестьян попадались им навстречу в степи, показывали им дорогу и без кровопролития отсылали их на прежние жилища. Он прибыл ко двум небольшим речкам, называемым Узенами, и впадающим в стоячие воды. Вокруг сего места, находящегося почти на средине уральской степи растет много лесу. По объявлению возвращающихся крестьян надлежало тут быть Пугачеву. Преследующий его корпус состоял почти из 1000 человек и имел при себе пушки, у Пугачева не оставалось и 300 человек. Суворов разделил свой корпус на разные отряды, дабы тем удобнее его поймать и отнять у него все способы к уходу. Подходя к густому лесу для поисков над ним, услышали они от пустынников, живущих в сей стране по разным местам и питающихся рыбою, что в то самое утро связали Пугачева собственные его люди и повезли в Уральск. Намерение его было, подговорить бывших при нем уральских казаков, дабы бежать с ними к Аральскому озеру, лежащему за Каспийским морем, и соединиться там с каракалпаками, составляющими одну орду из числа кочующих киргизов, называя оное место своею родиною. Хотя предложение сие с самого начала не понравилось уральским казакам, но они притворились быть довольными, и убедили Пугачева поворотить к городу Уральску, где хотели они увидеться с своими женами и детьми, и взять их с собою. Но войска, которые их утесняли со всех сторон, и страх от заслуженной ими казни, побудили их, связать Пугачева и представить его в Уральск. 100 человек из числа бывших при нем людей, которые на сие согласиться не хотели, рассеялись по пустынникам. Высланные отряды, ехавшие почти вслед за Пугачевым, вскоре собраны были и поворотили по Уральской дороге. В одну ночь сбились они с своего пути и наехали на огни, раскладенные киргизцами. Необузданная сия нация делала в то время набеги по сю сторону уральской степи. Будучи чужды всякого страха, и несмотря на свое малолюдство, вступили они в бой. Многих ранили стрелами своими и в том числе адъютанта Суворова Максимовича, и несколько человек лишились при том жизни. Киргизцов застрелено до 20 человек. Суворов взял с собою тех, кои скорее прочих могли следовать за ним и поехал вперед, чрез несколько дней прибыл он в Уральск. Тамошний комендант полковник Симонов, от самого начала мятежа защищавшийся храбро в шанцах с одним батальоном и 4 пушками, содержал уже Пугачева в оковах, и по приезде Суворова сдал его на руки. Родился сей изверг во 100 верстах от Черкасска в одной деревне. Потом служа между донскими казаками против турков, бежал оттуда. По старой своей привычке к краже лошадей, был он напоследок пойман, и избегая справедливого за то наказания ушел из-под караула; напоследок свел сообщество с узенскими изуверами и некоторыми буйными уральскими казаками. Когда впоследствии времени Пугачева поймали и к Суворову представили, то он приказал его посадить в железную клетку, и под прикрытием двух егерских и одной гренадерской роты, с двумя пушками и 200 донских и уральских казаков на третий день велел везти далее. Сам Суворов находился при его препровождении; прочим же начальникам с их командами дал предписание идти за Самарскую линию, где селения и фураж найти можно. Хотя Суворов пошел ближайшим путем чрез степные места, но уральский комендант отпустил его команде провиантa только на двое сутки, а для того и должно было продовольствоваться вышеупомянутым образом и взять несколько скотин. Соверша около третей доли своего пути, почти в 140 верстах от устья Самары близ Волги пришел он к реке Иргизу, в деревню Мосты называемую, поелику недалеко оттуда чрез реку мостом переходить должно. Незадолго пред сим сию деревню разграбили киргизцы и увели с собою почти всех крестьян, так что из 100 душ едва 10 бегством спастись и укрыться могли. Здесь команда имела отдохновение. Недалеко от того дома, где содержался Пугачев под караулом, сделался пожар. Несколько дворов выгорело, и пока огонь погасили, весьма прилежно должно было присматривать, чтобы он при сем замешательстве не скрылся. Здесь высадили Пугачева из клетки в телегу, с его 12-летним сыном, за которым для его чрезвычайного проворства весьма прилежно присматривали. Оба были к телегам привязаны, и ночною порою в дороге зажигали факелы. Суворов всегда при них находился. Находившийся у препровождения вышеупомянутый казачий полковник Мартемьянов, поссорился однажды с Пугачевым и нашел у него в платье 4 золотых империала. Когда его спросили, зачем он более при себе денег не имеет, и не отняли ли у него те, которые его поймали и связали? Он сказал, что он никогда денег много при себе не имел, и когда их получал в добычу , то всегда раздавал своей команде. Из Мостов поехали они в Каспорье на Волгу против Самары, во 140 верстах от Уральска, и там переправясь ночною порою в большую непогоду чрез реку, приехали в Симбирск, куда вскоре прибыл и граф Панин. Здесь Суворов отдал преступника Панину, который немедленно в Москву его отправил, где он, что всему свету известно, как возмутитель общего спокойствия, получил достойное воздаяние. По отъезде графа Панина в Москву Суворов остался в Симбирске при командовании войсками, которые тогда простирались до 80000 человек и по разным провинциям на Волге, в Оренбурге, в Казанской и Пензенской губерниях до самой Москвы по зимним квартирам расположены были. В исходе осени не только башкиры, бывшие в согласии с Пугачевым, усмирены, но и все остальные небольшие партии сего зломышленника совершенно истреблены были. В 1775 году весною осматривал Суворов границу, по коей расположен был его корпус. Ездил на Самарскую линию и в Оренбург, где генерал Мансуров командовал войсками, а генерал Рейнсдорф отправлял губернаторскую должность, с которым он имел разные сношения. На обратном своем пути чрез Уфу, получил он неожидаемое известие, что на берегах Каспийского моря явился преемник Пугачева, именем Саметриев, который в Туркоманской области чинил разные грабежи, овладел несколькими купеческими судами с 4 пушками, грабил на воде и на суше, и с восточной стороны Каспийского моря приближался к Астрахани. Суворов приняв надлежащие меры, немедленно отправил против него два батальона пехоты с пушками и несколько эскадронов конницы, иных водою, других сухим путем вниз по берегу Волги, и дал о том известие астраханскому губернатору. Саметриев служил сперва рядовым в пехоте, под начальством Тотлебена в Георгии, потом ефрейтором и наконец бежал. Число его единомышленников простиралось до 300 человек. С ними дошел он до Черногория, оттуда поворотил чрез астраханскую степь почти к средине реки Дона. Единомышленники его узнав, что их преследуют, мало помалу на сем пути его оставили, так что он едва с 10 человеками к Дону прибыл. Некоторые из них посланы были в ближнюю деревню за хлебом, но по подозрению были взяты, и показали в 3 1/2 верстах оттуда в поле место, где он укрывался. Там донские казаки взяли его спящего с товарищами. В том же году летом праздновали в Москве торжество мира, причем Суворов получил бриллиантами осыпанную золотую шпагу. Он прибыл туда зимою уже при отъезде императрицы в Петербург. Тогда ему поручена была Санкт-Петербургская дивизия, но он для домашних своих обстоятельств прожил несколько времени в Москве и в своих деревнях. Суворов помещает Е. Пугачева в клетку. Гравюра по рисунку Т.Г. Шевченко. 1850-е гг. [показать]

Понедельник, 30 Августа 2010 г. 15:55ссылка Jyj 1 0 +20% Русско-турецкая война. 1787—1791. Сражение при Рымнике. 11 сентября 1789. Гравюра Х.Г. Шютца. Конец XVIII в. [показать]

Понедельник, 30 Августа 2010 г. 16:00ссылка Jyj 1 0 +20% Источник ____ Русско-турецкая война. 1768—1774. Кампания 1773—1774 гг. Отрывок из сочинения И.Ф. Антинга об А.В. Суворове. 1799 [показать] ГЛАВА III О первой Турецкой войне, под предводительством генерал-фельдмаршала графа Румянцева с 1773 по 1774 год В первых числах месяца мая 1773 года прибыл Суворов в Яссы, где тогда была главная квартира генерал-фельдмаршала графа Румянцева, к которому он явился. На третий день отправился в Валахию к корпусу, который под командою генерал-поручика графа Салтыкова стоял лагерем под Журжею. Осмотря окрестности, на другой день поехал он к монастырю Нигоешти и принял там начальство над деташаментом, в котором были карабинерный и пехотный Астраханские полки, из коих последним командовал он за 10 лет [до того], будучи полковником; сверх того четыре полковые пушки и до 100 человек Донских казаков, под командою храброго их начальника Сенюткина. К оному же деташаменту принадлежало еще до 17 порожних лодок. Нигоешти лежит в 10 верстах от берега, против находящегося на другой стороне Дуная города Туртукая. По правую сего монастыря сторону течет впадающая в Дунай речка Артыш. Против устья ее на другой стороне поставил неприятель большие свои пушки, которые, защищая оное, могли выстрелами своими доставать вокруг на некоторое расстояние лежащего по сю сторону поля. Войска наши разными отрядами неоднократно покушались к сему месту, но не могли удержаться на оном и принужденны были отступить назад. Дунай имеет в сем месте не больше 1000 шагов в ширину и весьма крутые берега. Намерение Суворова клонилось к тому, чтобы посадить на каждую из 17 лодок по 20 или 30 человек, снабдить их всем нужным и на другой стороне учинить нападение внезапно. Предприятие cиe произведено в действо с возможною скоростию. [С. 110] Споспешествуя оному, отобрал он несколько человек солдат и приказал поручику Палкину приучать их к гребле. Лодки сии должно было около семи верст вниз к тому месту на берегу Дуная, которое было способнее для переправы, везть быками на телегах таким образом, чтобы неприятель того не приметил. Когда было все изготовлено, то, пользуясь ночною темнотою, выступил в поход сей корпус, который состоял из 4 рот пехоты, одного карабинерного полка и 100 человек казаков; вооруженные лодки плыли вниз по Артышу, а телеги ехали близ берега по закрытой кустарником лощине. Когда прибыли они до назначенного места, то Суворов, вознамерясь дожидаться тут следующей ночи, лег несколько отдохнуть недалеко от берега, одевшись плащом. Пред рассветом услышал он нечаянно, что около его кричат «Ала!», привставши, увидел нескольких турецких всадников, называемых Спаги, стремящихся с обнаженными саблями прямо на него. Едва имел он столько времени, чтобы сесть на лошадь и ускакать оттуда. Хотя Сенюткин тотчас ударил на них с своими казаками, но, несмотря на всю его храбрость, был турецкою конницею опрокидываем два раза, которая, однако, когда дошла до карабинерного полка, то двумя эскадронами, врубившимися в нее по приказанию Суворова, была напоследок опрокинута и от преследования нашими до самого Дуная спаслась на больших своих лодках, на которых торопливо переправилась обратно. Пехота наша, находясь в отдаленности, не была в сражении. Было в оном более 400 человек турков, из числа их убито 80 и несколько взято в полон; между пленными находился престарелый и сединами украшенный Бим-Баша. Вот первый случай, при котором познакомился с турками Суворов, коего имя сделалось потом столь страшным для сего народа, и приобретенная тут над ними поверхность была предзнаменованием столь многих побед, одержанных им после того. Поелику движение наших войск сделалось известным для турков и Суворов лучше обозрел местоположение, то, переменя план своего действия, отослал телеги назад, а пехоте приказал в следующую ночь пуститься вниз по Артышу чрез устье оного прямо в Дунай. За пехотою следовали вплавь 100 карабинер с их полковником и Донские казаки. Весьма мало людей и лошадей потонуло при сем случае. При жестоком неприятельском огне из пушек вышли наши войска на другой стороне Дуная на берег. Майору Ребоку приказано было овладеть редутом, который был на правой стороне и прикрывал турецкую флотилию. А подполковник Муринов должен был с ротою, построенною кареем, напасть на таковый же редут, находившийся влеве, и занять оный. Середняя часть войск под командою полковника Батурина нечаянно нашла впервые на один редут, в котором совсем не было неприятелей, и, скорыми шагами идучи вперед, дошла до шанцев. На дороге стояла большая пушка, из которой когда выстрелили, то разорвало ее на мелкие куски, отчего многих ранило и Суворов получил на правом берце сильную контузию. Поелику не должно было терять времени, то Суворов, лишь отдохнул от удара, прежде всех вскочил в амбразуру и, оттолкнув от себя бородатого янычара, который там находился, и приставив ружье к его груди, приказал своим солдатам следовать за собою. В то время как наши войска, вытесня турков, овладели шанцами, Суворов в нескольких стах шагах оттуда увидел одно возвышенное место, которое господствовало над всею страною и ту;рками укреплено не было, и когда на всем бегу достигли до оного наши солдаты, то он закричал: «Стой!» Конница и казаки гналися за бегущим неприятелем в темноте сколько можно было. Ребоку удалося овладеть флотилиею, а Муринову, по взятии редута, городом Туртукаем. Никому не позволено было выходить для грабежа особо, но Суворовым сделано такое заведение, чтобы в подобных случаях высылать из каждого капральства по 4 человека, которым и принадлежала вся полученная добыча. Суворов не пробыл и часа на вышеупомянутом возвышенном месте, где беспрестанно кричали «Ура!». Почти рассветать уже начинало, а две тысячи Запорожских казаков, которых обещал прислать на лодках стоявший против Силистрии генерал-поручик Потемкин (тот самый, который после того был князем), приехали не тотчас, но спустя уже полдня после сражения. И так по данному сигналу войска наши пошли обратно к берегу, сели в свои лодки и на взятые у турков суда; шесть метальных пушек, которые отняли у неприятеля, взяли с собою, а восемь тяжелых орудий, коих за скоростию не могли поставить на суда, затопили в Дунае. Туртукай объят был пламенем, и около 10 часов подорвало большой пороховой магазин, отчего треск был слышен почти за 60 верст. Суворов рапортовал тотчас генерал-фельдмаршалу графу Румянцеву о одержанной им победе. Донесение его написано столь особливым и лаконическим образом, что достойно быть предано потомству. Состоит оно в двух следующих стихах: Слава Богу, слава вам; — Туртукай взят, Суворов там. — От императрицы пожалован он за сию победу кавалером ордена Св. Георгия большого креста второго класса при следующем всевысочайшем рескрипте: НАШЕМУ генерал-майору Суворову. Произведенное вами храброе, и мужественное дело с вверенным вашему руководству деташаментом при атаке на Туртукай, учиняет вас достойным к получению отличной чести и НАШЕЙ MОHAPШЕЙ милости по узаконенному от НАС статуту военного ордена Св. великомученика и Победоносца Георгия, а по тому МЫ вас во второй класс сего ордена Всемилостивейше жалуем и знаки оного включая повелеваем вам на себя возложить и крест носить на шее по установлению НАШЕМУ. Cия ваша заслуга уверяет НАС, что вы будучи поощрены сею МОНАРШЕЮ НАШЕЮ милостию почтитесь снискать НАШЕ к себе благоволение, с которым МЫ пребываем вам благосклонны. Дан в Царском селе 30 июня 1773 года. На подлинном подписано собственною ЕЯ ИМПЕРАТОРСКАГО ВЕЛИЧЕСТВА рукою тако: ЕКАТЕРИНА. По переходе войск обратно на лежащий по сю сторону берег отдохнули они несколько времени в одной лощине и мая 10 дня ввечеру прибыли благополучно к монастырю Нигоешти в прежний свой лагерь. Победа сия одержана с потерею 60 человек убитых и до 150 человек раненых. Урон неприятельский состоял в 600 человеках; сверх того взято 4 больших и шесть малых знамен. Число войск турецких простиралось до 4000 человек, по большой части янычар. Преизрядная флотилия, которая состояла из 51 судна, в том числе было несколько и купеческих, досталась нашим в руки. Весьма много имущества, также золотых и серебряных денег получили наши солдаты в добычу, и когда пели благодарный молебен, то дарили они священника рублями и червонцами. Деташамент Суворова умножен новонабранным казачьим полком, состоявшим из 350 человек, большею частию поляков, под командою майора Касперова. Занимаясь весьма много учением своих войск, укрепил он сверх того монастырь Нигоешти. В июне месяце ради приключавшейся ему сильной лихорадки принужден был для восстановления своего здоровья отправиться в Бухарест. Главная армия под предводительством генерала фельдмаршала Румянцева, переправясь в июне месяце чрез Дунай, расположилась под Силистрою. Генерал Вейсман выступил тоже из Измаила в поход, разбил на дороге турков трижды и соединился с главною армиею. Между тем турки, умножаясь под Туртукаем, приводили укрепления свои в лучшее состояние. Хотя Суворов и несовершенно еще выздоровел, но отправился к своему корпусу, которому прислано в подкрепление несколько войск, а именно: Низовский батальон, состоящий из 200 человек, Донской казачий полк под командою полковника Леонова и 200 арнаутов. Карабинерному полку прислал он из Бухареста мушкеты и приказал их учить пехотной экзерциции, стрелять и действовать штыками. Maйору графу Меллину, который с 300 новонабранных рекрут стоял в Бухарестах, приказано было также от Суворова приобучать их как можно лучше к военным приемам и оборотам. Из Бухареста отправился потом упомянутый майор граф Меллин к монастырю Нигоешти, куда вскоре за ним последовал и генерал Суворов. Немедленно потом выступил он в поход. Флотилии своей приказал порожней плыть вниз по Артышу и пристать к левому берегу Дуная. В Нигоешти оставил 200 человек гарнизону и по сю сторону заложил на берегу батарею о 6 пушках, которой выстрелы доходили до другой стороны Дуная; к батарее командовал он полковника Норова с 2 ротами, 2 эска-[C. 120]дронами и новонабранным казачьим полком, дабы не могли турки зайти ему в тыл и уничтожить его предприятия. Корпус, который переправился, простирался от 1600 до 1800 человек, т. е. было при нем до 700 пехоты, 5 эскадронов вооруженных мушкетами карабинер, Донской казачий полк, 200 человек пехотных арнаутов и один эскадрон регулярной конницы под командою подполковника Шемякина, которому дал Суворов одну пушку. Около ночи выступили они в поход при облачном небе, а как недалеко от берега показалась луна, то, дабы не быть примечену с той стороны, вошли они в закрытое место. Не прошло и около часа времени, как лунное сияние затмилось и наши, пользуясь сим случаем, продолжали поход свой. В полночь пришли они к берегу и сели на суда. Суворов разделил свою флотилию на три части: в первую посадил 500 человек пехоты под командою полковника Батурина; во вторую Низовский и новонабранный батальоны с арнаутами под командою Меллина; а в третью спешенных карабинер под начальством полковника Мещерского, с пушкою, данною Шемякину. Конница и Донские казаки должны были пуститься вплавь чрез реку. Несмотря на сильную непогоду, Батурин переправился на другую сторону довольно удачно, выгнал турков из назначенных ему шанцев, дал о том чрез сигнал знать нашим и остановился, вместо того чтобы по завладении первыми шанцами должно было ему тотчас учинить нападение на вторые, которые были важнее и находились повыше. Суворов, находясь по сю сторону пока войска сядут на суда, приметил тотчас, что дело идет плохо, и так, не дожидаясь понапрасну ночи, сел на судно и со вторым отделением переправился на другую сторону, но в рассуждении быстрого течения реки должен был пристать к берегу почти двумя верстами ниже. От понесенных трудов находился он в таком бессилии, что два человека вели его под руки, и голос его был так слаб, что бывшему при нем офицеру надлежало повторять его повеления. Идучи с войсками своими вверх по берегу, он должен был проходить чрез некоторую часть сожженного им города Туртукая, где много домов еще оставалось. Приметя в темноте многочисленную толпу вооруженных турков, которые поворотили от него в сторону, он не приказал их трогать, а только в барабан ударить тревогу. Таким образом Низовский батальон и прочие войска соединились с полковником Батуриным. Суворов, не делая ему выговора, приказал майору Ребоку выступить тотчас в поход с тремя ротами и учинить нападение на упомянутые весьма важные шанцы, за которыми и весь корпус последовал. Арнаутам приказано было пробраться позадь турецкого лагеря и, чтобы неприятелей привесть как можно в большее смятение, делать тревогу криком своим повсеместно. Ребок овладел шанцами, в которых расположилась вся пехота. Находились они на возвышенном месте, о котором при случае прежнего сражения упомянуто, и господствовали над всею страною, что ясно можно было видеть в то время, как совсем рассвело. Были они еще не совсем отделаны, имели вал очень низкий, рвы не глубокие и ни чем не укрепленный вход. Занимали так великое пространство, что как пехота, так и спeшенные карабинеры могли построиться поперек оных. В прочих укреплениях турков не было. Несколько карабинер пошли без позволения на добычу. Турки, учиня на них нападение, погналися за ними, и только что они выстроились, то все неприятельское войско, простирающееся до 7000 человек, в 6 часов поутру выступило из лагеря своего, который [C. 124] стоял вдоль по берегу Дуная в одной лощине, и устремилося прямо на шанцы. Неприятельская пехота остановилась позадь оплота, а конница ударила прямо на укрепления. Чтоб быть менее подвержену неприятельскому нападению, приказал Суворов в рассуждении очень низкого бруствера стрелять стоя на коленях и прилегши к земле. Хотя и было при них несколько пушек, взятых у неприятеля, но за неимением канониров не могли действовать оными. На ту пору подоспел последний отряд деташамента, имея при себе одну пушку, и который быстротою реки был занесен весьма далеко на низ. Пушка оная делала великое поражение между турками, которые при себе никаких орудий не имели, наиболее же вреда наносила им батарея, построенная на той стороне Дуная. Шемякин, который врубался нисколько раз в турков, принужден был отступить и пушку свою часто перевозить с одного места на другое. Донские казаки сражались очень храбро, и наипаче Сенюткин отличился между ними. Турков многократно отбивали от шанцев, но они беспрестанно возобновляли нападение. Рекрутский батальон дрался также с отличным мужеством. По двучасном сражении сдвинулась многочисленная толпа турецких всадников в одно место и ударила стремительно на открытый вход в бруствер. Предводительствующий паша, одетый в богатое платье, был напереди. Неприятель подошел уже очень близко, один егерский сержант выстрелил в пашу и попал ему в грудь, с великим воплем повергся он на землю и был окружен своими, около 50 человек Донских казаков, находясь впереди, бросились в толпу и, несмотря на все старание турков о спасении своего паши, один из них распорол ему грудь пикою. Таким образом, умер второй наперсник славного египетского Алибея (которому изменил он потом), один из самых храбрых, сильных и видных турков. Бывшие под его командою войска, хотя были отражены отсюда, но, не рассыпаясь, продолжали делать нападение около часа со всех сторон. Наиболее вреда причиняли нашим янычары, стоявшие позади оплота. Суворов, дабы привесть к концу сражение, приказал капитану Бряцову выступить из шанцев колонною в 6 человек, состоящею из двух гренадерских рот, и ударить прямо на турков; неприятель, делая сильное сопротивление, перебил много наших и смертельно ранил упомянутого капитана; несмотря на то, пробилась оная колонна сквозь турков и их опрокинула. Все бывшие в шанцах войска из оных выступили и обратили в бегство неприятеля, которого преследовала конница на довольное расстояние. Суворов сам сел на лошадь и, приметя стоящий вверх реки на берегу в одной лощине турецкий лагерь, из коего они вышли для нападения на шанцы и в котором было очень мало народу, отрядил туда несколько рот, которые на всем бегу достигнули оного и овладели артиллериею. Суворов пошел туда же со всеми войсками; он построил их 3 кареями, коих фланги прикрыты были конницею, дабы можно было тем надежнее отразить неприятелей, естьли бы они вздумали возвратиться назад. Но сего не воспоследовало, и наши овладели лагерем и получили знатную добычу. 24 больших шайки, которые стояли на мелком и болотистом месте, окруженном при входе палисадником, получили наши в добычу. С трудом могли отвязать их в несколько часов; напоследок, когда со всем управились, не оставалось им иного делать, а только возвратиться назад, ибо Суворову не было никакой надобности в удержании оного места за собою. После двух выстрелов, кои служили сигналом, они сели на суда, поместя конницу и взятые у неприятеля орудия на шайки. Ввечеру прибыли на другом берегу к тому месту, где при батарее находился полковник, и расположились тут лагерем. Урон турков на сражении, которое происходило 17 июля, простирался до 2000 человек; взято 18 метальных пушек, коих неприятели совсем не употребляли. Убитого пашу Сари Мехмета похоронили на сей стороне Дуная с надлежащею честию. Генерал-фельдмаршал принял известие о сей победе чрез майора Ребока тем с большим удовольствием, что сделанное в тот день покушение на Силистрию было неудачно. На другой день посадил Суворов на суда большую часть своих войск и поплыл вверх по Дунаю, оставя назади конницу и довольно сильный отряд пехоты в укрепленном монастыре. Сам он находился в авангарде, а средняя часть и арьергард следовали за ним. При весьма хорошей погоде сели они на суда, но ввечеру восстала на реке буря и рассеяла всю флотилию, Суворов насилу мог пристать с судном своим по сю сторону к берегу. По полуночи утихла буря, а поутру собралась в одно место вся флотилия, имевшая от оной немного урону. Суворов условился было с графом Салтыковым, который с корпусом своим стоял под Журжею, сделать предприятие на Рущук, но получа известие о неудачном приступе к Силистрии, оставил сие намерение; после чего Суворов с войсками своими возвратился к прежнему посту, а флотилия вошла в Артыш. Вскоре потом по вновь учиненному распределению шефов Суворов определен к главной армии генерала фельдмаршала Румянцева. Пред отъездом из Нигоешти сделался с ним несчастный случай. Идучи в монастырь по лестнице, которая от дождей сделалась слизкою, также и в рассуждении чувствуемой им в пораненной ноге слабости оступился он и упал несколько ступенек наниз, причем сильно ударился спиною. Происшедшее от падения потрясение было так велико, что он повредил себе внутренность и чрез несколько дней едва дышать мог. По прибытии в Бухарест один искусный лекарь совершенно выпользовал его в две недели теплыми припарками из трав. Вскоре потом в половине августа отправился он к своему новому посту в армии генерал-фельдмаршала Румянцева. Корпус, порученный ему в команду, был под Гирсовою. Румянцев стоял на берегу речки Яловицы. Суворов на судне прибыл в Гирсову. Переправа чрез Дунай в сем месте в рассуждении многих островков простирается почти на 3 1/2 версты в ширину. Корпус его был так слаб и на таком невыгодном месте находился, что крайне должно было опасаться нападения от турков, против которых ничего предпринять не можно было. Вознамерясь окопаться шанцами, обозрел он окрестность и назначил места, где укрепления делать надлежало. При себе имел он только одного инженер-кондуктора, но и того лишился вскоре. Когда приехали они к одной несколько глубокой речке, чрез которую не было моста, то Суворов нашел мелкое место и переехал чрез оное на лошади. Кондуктор хотел следовать за ним, но он сбился с отмели, упал с лошади и утонул. Работа неутомимо продолжалась над шанцами, и как скоро успели их кончить, то получено известие, что при местечке Карасоу, отстоящем в 70 верстах от Гирсовы, турки приходят в движение и готовятся вскоре выступить в поход. 3 сентября ночью, в то самое время, как взошел новый месяц, подошли турки к нашему корпусу на 10 верст расстоянием, так что видны были огни, раскладенные на отводных их караулах. Начальники полков, делая при сем случае свои замечания, думали, что неприятель атакует их в ту же ночь. Но Суворов был противного мнения и думал, что турки во всю эту ночь пребудут совершенно спокойны. Не мог он сам учинить на них нападения, а хотел заманить их к себе, и для того приказал он своему корпусу отдыхать. Суворов сам не ложился спать, но обдумывал план имеющему быть на другой день сражению и с нетерпением ожидал дня. Пред рассветом поехал он с двумя казаками примечать движения неприятельского войска. В корпусе его было четыре пехотных полков с пушками (но в двух из них находилось не больше 200 человек), 3 эскадрона гусар и 100 казаков. Из оных два полка, кои были многочисленнее, стояли на низком закрытом островке, с которым было сообщение посредством понтонного моста, a те два полка, в которых было мало народу, разделил Суворов на 2 части, из которых одна находилась в замке, а другая в шанцах. Турецкий корпус, который простирался до и 11000 человек, начал подступать. Восемь часов употребил он на достижение до отдаленнейшего редута, бывшего под защитою замка. Когда неприятель подошел близко, то приказал Суворов тотчас собирать палатки и носить их в редут. Сим своим поступком хотел он показать туркам, что наши оробели. Шанцы окружены были глубоким рвом, наполненным короткими заостренными кольями. Между тем приказано от него было допустить к себе неприятеля как можно ближе, а потом стрелять в него картечами, а не ядрами. Турки сделали сначала такой вид, что хотят атаковать вместе и редут и замок, но полковник Думашев, не имея довольно терпения, приказал стрелять в них ядрами из замку в то время, когда они были еще не очень близко. Сим самым уничтожил он первое намерение и принудил турков держаться несколько времени в отдаленности. Неприятели начали опять подступать небольшими сшибками, двое шанцев делали им великое помешательство, однако они получили довольно места, хотя и нескоро. Суворов приказал тем, кои перестреливались с турками, отступать понемногу назад, а потом, притворясь оробевшими, вдруг удариться в бег, дабы тем заманить их к шанцам. Как скоро совсем очистилося поле, то, выстроясь на оном, турки представили из себя странное зрелище. Сарацины сии, сражавшиеся доселе нестройными толпами и в россыпь, стали в боевой порядок по европейскому образцу и выстроились в линию, поставя янычар и артиллерию свою в средине, а спагов по флангам. Суворов смеючись сказал некоторым бывшим при нем офицерам: «И варвары эти хотят сражаться строем». Между тем подступили они в нарочитом порядке к передним шанцам, которые в рассуждении весьма каменистой почвы земли имели не глубокий ров, но двойная рогатка находилась пред оными, а позади укреплена была одна часть высоты, которая совершенно закрывала вышеупомянутый островок на речке Борее и где стояли два полка, кои были многочисленнее. Подступая под шанцы, заложили они батарею на таком месте, что весьма мало вреда могла она делать нашему ретрашаменту, и по сей причине было оно с нашей стороны оставлено без всякого укрепления. Турки при стрельбе из пушек подошли к шанцам с такою скоростию, что Суворов, который до тех пор был на открытом поле, насилу успел чрез находящуюся при входе рогатку вскочить в оные. Хотя встречены они были сильным картечным огнем, но, не отступая назад, доходили толпами своими чрез рогатки даже до означенного укрепленного места и по краям оного втыкали маленькие свои знамена или значки; не могли, однако, овладеть оным. Между тем полковник Мачипелов с Севским полком, который стоял на островке, ударил штыками на правое неприятельское крыло. Князь Гагарин перешел чрез мост и, обойдя возвышенное оное место с полком своим, построенным кареем, сделал нападение на левое его крыло. Барон Розен с конницею врубился в турков под командою полковника Мачипелова. Таким образом, пришли они в замешательство, которое при отступлении пуще от того умножилось, что не привыкли они сражаться строем. Они оставили артиллерию свою на месте сражения и были до ночи преследуемы нашими почти на 30 верст. Янычары бросали по дороге верхнее свое платье, которое мешало им бежать, а конница рассыпалась по разным местам. Напоследок Суворов приказал оставить погоню за неприятелем, дал войскам своим несколько часов на отдохновение и к утру прибыл обратно в Гирсову. На дороге лежало много неприятелей, которые в сем сражении потеряли больше 1000 человек, между коими находилось двое пашей и много арапов. Взято в полон не больше 100 человек и несколько офицеров, девять знамен получено в добычу. Оставленной неприятелем артиллерии было восемь пушек и одна мортира. С нашей стороны урон убитыми было весьма мало, но ранено до 400 человек. В исходе октября генерал-поручики князь Долгорукой и барон Унгарн откомандированы были к Шумне. На походе они разделились. Унгарн был несчастлив под Варною, а Долгорукой за проливными дождями не мог дойти до Шумны. Суворову надлежало быть при сей экспедиции, но поелику он тогда еще несовершенно освободился от лихорадки, то для поправления своего здоровья отправился он из армии и препроводил зиму в России. В последних числах апреля 1774 года прибыл Суворов к армии, которая тогда стояла над Дунаем. Пожалован будучи генерал-поручиком, получил он под команду свою стоявшую под Слобоцеею, против Силистры, вторую дивизию и находившийся под Гирсовою резервный корпус. В дивизии было 16 батальонов, 20 эскадронов и два казачьи полка; резервный корпус состоял из 15 батальонов, 13 эскадронов и одного казачьего полка, при нем было также 2500 арнаутов, много полевой артиллерии, 40 запорожских лодок и на каждой из оных по 50 человек казаков и одной пушке. Под Силистрою, где Суворов по большой части имел свое пребывание, находится пространный остров, за который была у наших с турками беспрестанная драка. Суворов условясь, чтобы был оный остров неутральным, прекратил чрез то все излишнее беспокойствие, так что после того с обеих сторон разъезды, встречаясь иногда между собою, не делали друг другу никакого оз;лобления. Большая часть главной нашей армии назначена была к переходу чрез Дунай. Для скорейшей переправы Суворов осмотрел правое наше крыло, расположенное по Дунаю, и мнение свое о том подал графу Румянцеву. Оставя свою дивизию под Силистрою, выступил он в поход с резервным корпусом. Генерал-поручик Каменский, который должен был действовать вместе с Суворовым, пошел также с своим корпусом от Измаила и имел под Базарчиком и в других местах сражения с турками. Суворов в 10 верстах от Канарчи стоял в лесу, оставя в оном один отряд. В лесу по дороге ведущей к Силистре случались частые сшибки с легкими войсками, но ничего важного не произошло при том, кроме того, что однажды турки взяли в полон бывшего при наших войсках арнаутского офицера, который уведомил их о находящемся в Канарчи нашем отряде. Неприятельская конница в превосходном числе учинила нападение на упомянутый отряд, к которому с Каргопольским карабинерным полком, казаками и арнаутами прибыл на помощь Суворов в то самое время, когда оный со всех сторон был утесняем. Он опрокинул турков и велел преследовать их до Силистрии. Потом возвратился на прежнее свое место. Спустя восемь дней Суворов выступил из шанцев, перешел до 35 верст и соединился с генерал-поручиком Каменским, который, идучи с корпусом своим от Измаила, находился тогда на одном ровном месте в лесу. Корпус его шел чрез целую ночь, и не успел еще оный для отдохновения своего стать лагерем и подкрепить себя пищею, как разъезд легкой нашей конницы возвратился около полудни из лесу назад и привел с собою неприятельского генерал-квартирмейстера купно с провожавшею его партиею, от которого уведомились они, что пятидесятитысячная турецкая армия подступает весьма поспешно. Генерал Каменский приказал коннице своей тотчас сесть на лошадей и сделать нападение на передовые неприятельские войска в лесу, но она была опрокинута. Суворов выступил с пехотою, а конница следовала за ним. Впереди были 3 эскадрона гусар и казаки. Хотя врубился он в турецкую конницу, которая, опрокинув нашу, преследовала ее, но должен был уступить превосходному числу неприятелей. Многократно стреляли по Суворову, и несколько человек спагов гналися вслед за ним, так что едва мог ускакать от них. Приехал он к двум гренадерским и одному егерскому батальону, на которые неприятель сделал столь скорое нападение, что один из них не успел построиться кареем и стал прямым углом. Нападение сие с великим криком делали 8000 албанцев, и нескольким егерям, которые зашли очень далеко и не могли спастись бегством, отрезали головы. Весьма трудно было стоять упомянутым трем батальонам; целый час перестреливались они очень близко. Хотя албанцы претерпели сильный урон от крестообразных выстрелов картечами, но не прежде начали отступать, как по приходе на помощь бригадира Мачипелова с построенными кареем 2 батальонами, Севским и Суздальским, и двумя гренадерскими ротами. Когда прекратилася стрельба и дым перестал, тогда увидели, что турецкий авангард отступает. Суворов поехал с Мачипеловым в лес, увидел там бегущих турков и вознамерился употребить в пользу одержанную победу. Дорога в лесу была такая узкая, что нельзя было выстроиться, а надлежало одному карею идти за другим. При сильных жарах многие солдаты от усталости падали замертво на землю. Гусары изрубили не мало турков и рассеянных албанцев. По дороге лежало много мертвых неприятелей и быков. Сих последних перекололи они сами, ибо на нескольких стах повозках везены были орудия для делания шанцев, которыми хотели турки окружить наши корпусы. Генерал Люи с 3000 конницы, которая принадлежала к Измайловскому корпусу, прикрывал пехоту на походе. Несколько раз бросался он на бегущих албанцев, но всегда был опрокидываем многочисленною толпою турецкой конницы и отступал к пехоте, которая пушками своими разгоняла турков. Гналися за ними больше 7 верст лесом; при выходе из оного сделался проливной дождь. Сколь ни досаден был оный, но служил прохлаждением для войска и подмочил порох у турков, которые патроны свои держат не в сумах, но в особых небольших карманах, сделанных в кафтане. Длинное и широкое турецкое платье сделалось также от дождя тяжелым и весьма мешало им бежать. Когда вышли наши из лесу на чистое поле, то встречены были жестокою пальбою из трех батарей, заложенных турками на высотах, от чего не мало людей побито в нашем карее. Суворов тотчас приказал на бегу сделать нападение на батареи и овладел оными. На ровном месте пред лесом росло весьма много терновнику. Тут построился наш корпус. На правом крыле находился подполковник Любимов с 3 эскадронами гусар и казачьим полком под командою подполковника Бусина; подле его стояло егерское каре с подполковником бароном Ферзеном, потом гренадерское каре под начальством генерал-майора Милорадовича и напоследок каре Суздальских мушкетер и 2 гренадерских роты под предводительством генерал-майора Озерова и бригадира Мачипелова. На левом крыле было гренадерское каре подполковника Река, подле которого с конницею стоял впереди генерал Люи. 2500 арнаутов очистили лес позади и перекололи рассеянных по оному турков. Вот весь тот корпус, который устоял против главной турецкой силы, бывшей тут. Прочие войска из корпусу Суворова и две Смоленского полку роты из корпуса Измайловского п;о некоторому особливому случаю осталися назади. Построясь на походе, пошли они на турков по равнине, возвышающейся постепенно. На правое крыло тотчас напали янычары и спаги, но были отбиты назад и потеряли много людей. Heприятель в превосходном числе сделал сильное нападение на средину и причинил немало урону в кареях. Янычары с саблями и кинжалами врывалися в оные чрез штыки с крайним бешенством, но были переколоты находившимся в средине резервом и после многократных тщетных нападений, не могши стоять долее, принуждены были напоследок бежать, разделясь на разные толпы. Кавалерия преследовала их. Некоторые каре подвинулись более вправо и увидели за высотами турецкий лагерь, который на одном низком месте стоял под местечком Козлуджи. Было до него от лесу около 6 верст. Поелику войска наши шли поспешно вперед, то и осталась позади вся полевая артиллерия и только восемь орудий было при корпусе. Суворов подошел поближе, поставил линии свои на край упомянутой высоты и приказал несколько минут стрелять по лагерю. Турки, оставя свой лагерь, весьма поспешно вышли из оного. Солнце было на закате, когда наши кареи вошли в лагерь, который был из числа самых богатых турецких лагерей. Состоял он из новых палаток, разрисованных по турецкому манеру львами, оленями и слонами по различию рот, называемых одами. Турки по обыкновению своему оставили оный со всем находившимся в нем великим богатством, и наши солдаты получили тут весьма знатную добычу. На другой стороне лагеря находилась одна высота, господствовавшая над всею тамошнею страною, и которую Суворов занять вознамерился. С тремя эскадронами гусар пошел он вперед, а кареям и коннице приказал следовать за собою. Арнауты ограбили между тем лагерь и перекололи оставшихся в нем и раненых турков. Гусары, приближась к упомянутой высоте, были из лесу встречены нечаянно выстрелами из тяжелых орудий. Суворов приказал майору Парфентьеву взять три роты из главного каре и овладеть тем местом. Он выгнал оттуда турков, взял у них одну пушку, и таким образом корпус наш занял оную высоту. Около вечера прибыл бригадир Заборовский с Черниговским полком, который оставался назади из корпусу Суворова. Прочие же принадлежащие к Измайловскому корпусу пришли туда на другой день. Турки потеряли в сем сражении, происходившем 11 июня, 3000 убитыми и несколько сот пленными, 40 пушек и до 80 знамен, купно с весьма богатым лагерем. Были они под предводительством янычарского аги, Рейс-Эфендия, и многих других пашей. Вскоре после сего сражения приключилась Суворову в ночь жестокая лихорадка, от которой он так ослабел, что не мог ни сесть на лошадь, ни стоять на ногах. Оставя свою дивизию, поехал в Бухарест для поправления своего здоровья. Намерение его было, освободясь от болезни, ехать под Рущук к генерал-аншефу графу Салтыкову, но между тем заключен мир. Суворов уволен был от главнокомандующего графа Румянцева из Фокшан и отправился в Poccию. По прибытии в Яссы получил вскоре предписание из Москвы явиться к генерал-аншефу князю Волконскому, имеющему главное начальство в Москве, и к которому прикомандирован он был в помощь. Текст приведен в соответствие с нормами современного русского языка, но для сохранения звучания речи XVIII в. отдельные слова и обороты оставлены в характерном написании той эпохи.

Понедельник, 30 Августа 2010 г. 17:15ссылка Jyj 1 0 +20% Источник ____ Как-то Суворов, находясь на Кубанской линии, решил ее объехать. Слух об этом разнесся, и каждый начальник на своем месте ожидал его прибытия. Но Суворов не любил пышности, парадности, не любил, чтобы его ждали: являлся всегда неожиданно, внезапно. Ночью сел он в простые сани и приехал на первую станцию. Стоявший там капитан, старый служивый, никогда не видал Суворова и принял его как товарища, повел в свою комнату, поднес ему рюмку водки и посадил с собою ужинать. Суворов сказал, что “послан от Суворова заготовлять ему лошадей”. Капитан шутил, судил обо всех генералах, хвалил Суворова. Суворов уехал, простившись с ним как с добрым приятелем. Утром получил капитан следующую записку: “Суворов проехал, благодарит капитана N. за ужин и просит о продолжении дружбы”. * * * Во время сражения, происходившего на Кинбургской косе 1 октября 1787 года, Суворов был ранен в левую руку. Так как лекаря при нем не было, то он поехал к морю и дал перевязать руку казачьему старшине. Тот вымыл ему рану морскою водою и перевязал галстуком. “Помилуй Бог! — сказал Суворов, — благодарю! помогло, тотчас помогло! Я раненых и всех нераненых турок прогоню в море”. Он сдержал слово: неприятель был разбит, и так как турецкие суда были отосланы от берега, чтобы принудить войско сражаться отчаянно, то почти все потонули, и от 6000 высаженных на косу турок едва спаслось 700 человек. * * * Во время славного Рымникского сражения (происходившего 11 сентября 1789 года) Принц Кобургский, командовавший союзными нам австрийскими войсками, сказал Суворову: “Видите ли какое множество турок против нас?” — “То и хорошо, — отвечал Суворов. — Чем больше турок, тем больше и замешательства между ними, и тем удобнее можно их перебить. Но все же их не столько, чтобы они нам солнце заслонили”. Действительно, искусство восторжествовало над числом, и Суворов увенчался славою бессмертною. * * * Австрийцы в Турецкой войне, начавшейся в 1787 году, до соединения их с победоносным Российским войском были очень несчастливы. Турки их били и отбирали у них пушки. Суворов, отправляя к Князю Потемкину реляцию о Рымникском сражении, сказал курьеру: “Донеси Его Светлости, что я военную добычу с австрийцами разделил по-братски: их пушки им отдал, а турецкие себе взял”. За быстро совершенное покорение Польши Суворов пожалован фельдмаршалом “не по линии”. Получив жезл, он вдруг начал прыгать и бегать, приговаривая: “Помилуй Бог! легок стал, хорошо прыгаю”. Так он выразил то, что произведен без очереди за заслуги и обошел старших перед ним генералов. * * * Во время своего пребывания в Финляндии в 1 7 9 1 году для укрепления пограничной линии со Швецией граф Суворов беспрестанно занимал войска маневрами. Он приучал солдат к переходам, к нападению и обороне, а офицеров к искусному расположению войск, к военным хитростям и осторожности. Такие учения имели всегда великие последствия. Однажды на маневре случилось следующее: одна колонна была неверно подведена под скрытную батарею и поставлена между двух огней. Между тем резервная колонна стояла спокойно и не шла к ней на помощь. Граф, видя такую оплошность, прискакал к командовавшему подполковнику и закричал: “Чего вы, сударь, ждете? Колонна наша пропадает, а вы не сикурсируете”. “Ваше сиятельство! — отвечал подполковник, — я давно бы исполнил долг мой, но ожидаю повеления от генерала, командующего этой колонной”. Этот генерал-майор находился тут же, в нескольких саженях. “Какого генерала? — спросил Суворов. — Он убит, давно убит! Посмотри (указывая на него), вон... и лошадь бегает! Поспешайте!” И сам поскакал прочь. * * * Когда Суворов прибыл в Вену и поехал ко Двору, все улицы были наполнены народом, все были в восторге. Все кричали: “Виват Суворов!” Граф, выйдя из кареты, громко сказал: “Немцы храбрые! С русскими — вы непобедимы! Виват Император Франц!...” * * * После взятия Милана граф Суворов въезжал в город следующим образом: он приказал своему письмоводителю и другу, действительному статскому советнику Фуксу с другим генералом ехать впереди, а сам поехал за ними верхом в одной рубашке, по обыкновению положа шинель свою на шею лошади. “Я у вас буду ординарцем!” — сказал им Суворов. Народ наполнил все улицы и кричал: “Виват Суворов!” Но не думая, что странно одетый старик мог быть Великим Полководцем, обращал свои восклицания к едущим впереди. Фукс вынужден был снять шляпу и кланяться на обе стороны. На другой день граф Суворов выразил в приказе похвалу Фуксу за то, что тот хорошо умеет раскланиваться. * * * Когда граф Суворов отправлялся из Вены к вверенной ему армии, Военный Совет требовал у него плана войны, которому он будет следовать. Суворов пообещал показать план. Он велел купить стопу белой бумаги, сел в дорожную кибитку и поехал в Военный Совет. Входит. Все ожидают плана. Он бросает на стол стопу белой бумаги и говорит: “Вот мои планы!” Затем выбегает вон, садится в кибитку и уезжает поражать врагов на вершинах Альпийских, прославляя имя русское. Так Суворов доказал, что его гений есть самый лучший и надежный план! * * * Прибыв в Италию, граф сам объезжал рундом. Как-то он наехал на французский объезд. В происшедшей стычке объезд был весь изрублен, кроме двух французов, оставленных живыми. Граф приказал их отпустить и выпроводить, сказав им на французском языке: “Поезжайте, скажите своим, что Суворов прибыл. Вот он! вот он! Не забудьте же, скажите”. Перед началом сражения с французским генералом Макдональдом австрийский полковник Шток упал в обморок, как он сам говорил, от “приключившейся чрезвычайной колики”. В это время граф Суворов наехал на него и спросил: “Что такое?” Когда помогавшие полковнику рассказали о случившемся припадке, граф сказал: “Жаль! Молодой человек, помилуй Бог! Жаль, он не будет с нами! Как его оставить! Гей, казак!” Когда казак подъехал, граф продолжил: “Приколи его поскорее! Помилуй Бог, жаль! Французы возьмут. Чтобы наше им не доставалось, приколи поскорее!” Услышав такое необыкновенное и неприятное лекарство, больной тотчас вскочил и сказал, что ему стало легче. “Слава Богу, — сказал граф, отъезжая, — очень рад! Полегче стало, тотчас полегче стало”. В ту же войну найдена была у австрийского майора Тура переписка с французами, и когда он был приведен к графу, то Суворов, взглянув на него, сказал: “Я не виноват, не виноват! Сам пропал!” и, не отсылая в Вену для суда, приказал расстрелять предателя из двенадцати ружей. * * * Неожиданные успехи и быстрые победы графа Суворова в Италии привели Французскую Директорию в крайнее смятение. Она не знала, что делать. Обещала чрезвычайную сумму в награду тому, кто привезет голову Суворова. Узнав об этом, граф руками ощупал свою голову и сказал: “Ах! напрасно... Дорого! Помилуй Бог, дорого! — Моя головка маленькая, сухая, никуда не годится, дорого!... Жаль!...” Потом приказал привести к себе пленного француза, отпустил его и сказал: “Желаю тебе счастливого пути домой. Но прежде всего объяви от меня Директории: сумма, за голову мою назначенная, велика. Да у вас и денег столько нет. Скажи своей Директории: я постараюсь сам принести к ним голову мою вместе с руками”. * * * Суворов не любил “немогузнаев”. Так называл он тех, которые отвечали ему: не знаю. Он требовал, чтобы ему отвечали решительно. А чтобы отвечать решительно, должно знать точно то, о чем спрашивается. Таким образом приучил Суворов безделками по наружности к прозорливости, быстроте и точности. * * * Русские никогда не забудут разительного наставления Суворова: “Шаг назад — смерть! Вперед два, три и десять шагов позволю”. Даже и при многочисленном строе, когда случалось какому-нибудь рядовому вперед выдаваться, то никто не смел подвигать его назад, но целая тысяча и более по нему равнялась. По скромности, свойственной герою, Суворов никому не разглашал о своей тактике, но явно показал ее в делах. Некогда вышел спор с союзными войсками о пушках, взятых у неприятеля. Союзники требовали, чтобы им отдали половину. Суворов решил это таким образом: “Отдать им все пушки, все отдать. Где им взять? А мы себе еще добудем”. * * * После победы над Крупчицами неприятель ушел к Бресту Литовскому, чтобы там дождаться русских. Суворову доложили, что, наверное, нужно сушить сухари. Суворов ответил: “Не надобно!” И, дав войску небольшой отдых, вышел на неприятеля, отнял у него пушки и сказал генералу, предсказывавшему о сушении сухарей: “Если бы мы остались сушить сухари, то пушек бы не отняли, а неприятель бы ушел”. * * * Всем служившим под начальством Князя Италийского известно, что он любил в своих офицерах решимость и расторопность в ответах. Заминающихся, приходящих в смятение и не дающих ему скорого ответа, — хотя бы и некстати, — не с живостью, называл он “немогузнайками”. С этим намерением он нередко испытывал всех своих офицеров. Укрепляя границу со шведами, прогуливался он (всегда не случайно), и увидел офицера, надзиравшего за некоторой частью работ. Офицер мерил шагами место, на котором следовало производить работу следующего дня. Суворов подошел к нему и вдруг спросил: “Знаешь ли, сколько верст до Луны?” “Знаю, Ваше Сиятельство!” “А сколько же?” “Два солдатских перехода”, — отвечал офицер без запинки. Суворов тотчас поворотился и пошел от него прочь. Сделав несколько шагов, остановился, посмотрел на офицера, еще отошел на несколько шагов, опять остановился, и поклонясь офицеру в пояс, сказал: “Прощайте, Ваше Благородие!... Прошу почаще ко мне обедать”. * * * Всем известно, что покойный Князь Италийский издавна приучил тело свое к “сношению всех воздушных перемен”: он мог спать не только (как обыкновенно было) на соломе или сене, но и на голой земле, подложив под голову седло. В жестокие морозы обливался водою со льдом, и зимой, кроме дороги, шубы не надевал. В бытность его в Санкт-Петербурге блаженной памяти Императрица Екатерина II изволила заметить, что он разъезжает без шубы, и для того прислала ему шубу, стоившую великой цены, приказав с посланным сказать, чтобы “непременно шубу сию носил”. “Как! — сказал Суворов, — солдату шубы по штату не положено”. И когда присланный подтвердил, что на это есть непременное соизволение Ея Величества, Суворов сказал: “Матушка меня балует! Быть так!” После чего принял шубу с благодарением, но никогда ее на себя не надевал, только когда ездил во дворец. Но и тогда сажал с собой слугу, который эту шубу держал на руках и при выходе Суворова из кареты надевал на него. В этом наряде он доходил до передних комнат. * * * Суворов в подчиненных своих офицерах не любил излишеств и щегольства, несогласного с порядком воинского убранства. Не терпел он также одобрительных и препоручительных писем о ком бы то ни было. Он требовал, чтобы офицера одобряли служба и поведение. Когда он препровождал с корпусом войск за Кубань татар, не пожелавших остаться в Крыму на прежних местах, прибыл к нему в корпус подполковник N. Он привез с собой несколько одобрительных писем от самых ближних к нему особ и явился к Суворову в щегольском наряде, облитый духами и в башмаках. Суворов, прочитав письма, принял его очень ласково. “Очень рад! — сказал он, — вы знакомы со всеми моими ближними. Хорошо! Помилуй Бог, хорошо! Мы сами постараемся сблизиться”. И немедленно предложил ему прогуляться с собою верхом. N, обрадованный таким приветствием своего главного начальника, просил о позволении переодеться. “Не надобно, не надобно! — сказал Суворов. — В службе не до переодевания, должно быть каждый час готовым”. N вынужден был сесть на казачью лошадь и ехать доброй рысью в след за своим начальником. Но, между тем, N очень ошибся, считая, что поездка эта составит небольшую прогулку. Они проездили двое суток по форпостам и редутам, так что у N от плохого казачьего седла не только не осталось чулок на икрах, но и ноги были все содраны. Таким образом ему было дано почувствовать, что придворный наряд для служащего в поле офицера не годится. * * * После одного форсированного марша в Италии солдаты, не имевшие притом и провианта в рюкзаках, на отдыхе, сели на берегу речки, вынули ложки и начали хлебать оными воду. Неожиданно к ним пришел Суворов и сказал: “Здорово, ребята! Что вы делаете?” “Хлебаем итальянский суп, Ваше Сиятельство!” “Помилуй Бог! Как хорошо!” — сказал он. Солдаты хотели из почтения встать, но он не велел им этого делать, сел между ними, взял у одного солдата ложку и сам начал хлебать из речки воду, приговаривая: “Славный суп!... Помилуй Бог, славный!... Ваш фельдмаршал теперь сыт. Но молчок, ребята! Французишки близко, один переход: у них много напечено и наварено, все будет наше!” Сказав это, встал и отошел. Таким-то образом Великий Муж умел ободрить своих подчиненных к перенесению нужд и трудов и снискать к себе их доверие. * * * Перед переходом через Сент-Готардские горы, когда российские войска после стольких побед и непрестанных военных трудов, оставив плодоносные равнины Пиемонтские и Ломбардские, с огорчением смотрели на высокие скалы ужасных гор, покрытые всегда снегом и льдом, и на которые приходилось взбираться, очищая почти каждый шаг оружием. Первые колонны солдат вознегодовали и не хотели идти дальше. Суворов, узнав о том, прибежал к ним. Он велел вырыть яму на дороге, лег в нее и закричал солдатам: “Заройте меня в землю, оставьте здесь своего генерала. Вы не мои дети, я не отец вам более. Мне пришлось умереть”. Солдаты, услышав эти слова, столпились около Суворова и стали просить позволения взобраться на вершину Сент-Готарда и согнать оттуда французов. * * * Известно, что Суворов был не только великим полководцем, но и политиком, однако старался скрыть свои великие знания в политике. Желал, чтобы ошибались и не видели того, кем он являлся на самом деле. От этого и получилось, что его долго считали хоть и хорошим “партизаном”, но странным чудаком. Таким изобразил его, возвратясь из армии ко Двору, Князь Потемкин самой Императрице Екатерине II. Однако премудрая Монархиня, зная о воинских успехах Суворова, желала сама его узнать поближе. И как только Суворов появился в Санкт-Петербурге, Государыня пригласила его в кабинет и вошла с ним в подробный и самый трудный разговор. Она удивилась ответам, суждениям, сведениям, доводам и заключениям этого Великого Мужа. Он больше знал, больше провидел и доказывал в науках, чем профессор, а в политике — чем дипломат, упражнявшийся в ней целый век. При первом свидании Государыня сказала Потемкину: “Ах, Князь! Как вы ошиблись: как худо вы знаете Суворова!” — “Возможно ли, Государыня! Я не смею, но кажется...” “Конечно, вам кажется; когда вы не старались его узнать, когда рассматривали его поверхностно. Но я доставлю вам случай выйти из этого заблуждения”. Через некоторое время Императрица призвала Суворова в свой кабинет, а Князю Потемкину приказала стать в примыкающем к оному коридоре, в таком месте, где он весь разговор явственно мог слышать. Монархиня завела разговор с обыкновенной своей мудростью и требовала его советов в рассуждении тогдашних политических отношений Европы. Реки красноречья, основательные истины и тончайшая политика проистекли тогда из уст Суворова. Князь Потемкин долго и с изумлением слушая, не вытерпел. “Ах! Александр Васильевич, — сказал он, входя в кабинет, — служа так долго с вами, я до сего времени не знал вас”. Суворов заговорил вздор и немедленно ушел вон. Однако с того времени Потемкин возымел к Суворову отменное уважение. * * * Один храбрый и весьма достойный офицер нажил нескромностью своею много врагов в армии. Однажды Суворов призвал его к себе в кабинет и выразил ему сердечное сожаление, что он имеет одного сильного злодея, который ему много вредит. Офицер начал спрашивать, не такой ли NN? — Нет, — отвечал Суворов. — Не такой ли граф Б.? Суворов отвечал отрицательно. Наконец, как бы опасаясь, чтобы никто не подслушал, Суворов, заперев дверь на ключ и сказал ему тихонько: “Высунь язык!” И когда офицер это исполнил, Суворов таинственно ему сказал: “Вот твой враг!” * * * Однажды Суворов, разговаривая о самом себе, спросил всех, у него бывших: “Хотите ли меня знать? Я вам себя раскрою — меня хвалили цари, любили солдаты, друзья мне удивлялись, ненавистники меня поносили, при дворе надо мною смеялись. Я бывал при дворе, но не придворным, а Эзопом, Лафонтеном: шутками и звериным языком говорил правду, подобно шуту Балакиреву, который был при Петре Великом и благодетельствовал России, кривлялся я и корчился. Я пел петухом, пробуждал сонливых, угомонял буйных врагов отечества. Если бы я был Цезарь, то старался бы иметь всю благородную гордость его души, но всегда чуждался бы его пороков!” * * * Кто-то заметил при Суворове про одного русского вельможу, что он не умеет писать по-русски. — Стыдно, — сказал Суворов, — но пусть он пишет по-французски, лишь бы думал по-русски. * * * При торжественном вступлении наших войск в Варшаву Суворов отдал такой приказ: “У генерала N взять позлащенную его карету, в которой въедет Суворов в город. Хозяину сидеть насупротив, смотреть вправо и молчать, ибо Суворов будет в размышлении”. Надобно заметить, что хозяин кареты был большой говорун и отличался тщеславием, так что в походах его сопровождала карета. * * * Суворов любил все русское. “Горжусь, что я россиянин!” — нередко повторял он. Не нравилось ему, если кто тщательно старался подражать французам. Подобного франта он обыкновенно спрашивал: “Давно ли изволили получать письмо из Парижа от родных?” * * * Еще в бытность Суворова в Финляндии один возвратившийся из путешествия штаб-офицер привез из Парижа башмаки с красными каблуками и явился в них на бал. Суворов не отходил от него и любовался башмаками, сказав ему: “Пожалуй, пришли мне башмаки для образца вместе с вновь изданным в Париже военным сочинением Гюберта”. Чем, однако, этот штаб-офицер запастись не подумал и вынужден был, чтобы избежать преследований Суворова, удалиться с бала. * * * Однажды какой-то иностранный генерал за обедом у Суворова без умолку восхвалял его, так что надоел и ему, и присутствующим. Подали прежалкий подгоревший пирог, от которого все отказались, только Суворов взял себе кусок. “Знаете ли, господа, — сказал он, — что ремесло льстеца не так легко. Лесть походит на этот пирог: надобно умеючи испечь, всем нужным начинить в меру, не пересолить и не перепечь. Люблю моего Мишку повара: он худой льстец”. * * * Когда Императрица Екатерина II была в Херсоне, то ее сопровождал Суворов. Здесь неожиданно подошел к нему какой-то австрийский офицер без всяких знаков отличия. Это был Император Иосиф. Суворов говорил с ним, притворяясь, будто вовсе не знает, с кем говорит, и с улыбкою отвечал на вопрос его: “Знаете ли вы меня?” “Не смею сказать, что знаю, — и прибавил шепотом, — говорят, будто вы император Римский!” “Я доверчивее вас,— отвечал Иосиф, — и верю, что говорю с русским фельдмаршалом — как мне сказали”. * * * Когда в Полтаве Императрица Екатерина II, довольная маневрами войск, спросила Суворова: “Чем мне наградить вас?” — он ответил: “Ничего не надобно, матушка, давай тем, кто просит. Ведь у тебя и таких попрошаек, чай, много?” Императрица настояла. “Если так, матушка, спаси и помилуй: прикажи отдать за квартиру моему хозяину, покою не дает, а заплатить нечем!” “А разве много?” — спросила Екатерина. “Много, матушка, — три рубля с полтиной!” — важно произнес Суворов. Впоследствии он, рассказывая об уплате за него долгов Императрицею, прибавлял: “Промотался! Хорошо, что матушка за меня платила, а то бы беда...” * * * Встретившись в Киеве в 1787 году с французским полковником Ламетом, Суворов подошел к нему, уставил на него глаза и спросил отрывисто: “Кто вы? Какого звания? Как ваше имя?” Ламет также поспешно ответил ему: “Француз, полковник, Александр Ламет”. “Хорошо!” — сказал Суворов. Немного оскорбленный допросом, Ламет также быстро переспросил: “Кто вы? Какого звания? Как ваше имя?” “Русский, генерал, Суворов”. “Хорошо!” — заключил Ламет. Затем они оба расхохотались и расстались приятелями. * * * Итак, мы будем преследовать неутомимо. Настанет зима. Вьюги и морозы —вам ли бояться их, дети Севера?.. Пусть всякий помнит Суворова: он научал сносить и голод, и холод, когда дело шло о победе и славе русского народа. Идем вперед — пред нами разбитый неприятель, да будет за нами тишина и спокойствие. * * * Как-то Суворов был во дворце. К нему подошел один из не очень искусных генералов, который считал себя знатоком военного дела, и спросил: “Александр Васильевич, о вас говорят, что вы не знаете тактики”. “Так — отвечал Суворов, — я не знаю тактики, но тактика меня знает. А вы не знаете ни тактики, ни практики”. * * * Князь Н. В. Репнин отправил к Суворову с поздравлением своего любимца, майора. Суворов принял его чрезвычайно вежливо, но всячески старался уловить в немогузнайстве, да никак не мог. На вопросы: “сколько на небе звезд? сколько в реке рыб?” майор сыпал — “миллионы”. Наконец Суворов спросил его: “Какая разница между князем Николаем Васильевичем и мною?” Несмотря на затруднительный ответ, майор ответил: “Разница та, что князь Николай Васильевич Репнин желал бы произвести меня в полковники, но не может, а вашему сиятельству стоит лишь захотеть”. Это Суворову понравилось, и он поздравил майора с этим чином. * * * В Польскую кампанию военные чиновники проиграли значительную сумму казенных денег. Когда Суворов о том узнал, то шумел, бросался из угла в угол, кричал: “караул! караул! воры!” Потом надел мундир, пошел на гауптвахту и, отдавая караульному офицеру свою шпагу, сказал: “Суворов арестован за похищение казенного интереса”. Потом написал в Петербург, чтобы все его имение продать и деньги внести в казну, потому что он виноват и должен отвечать за мальчиков, за которыми худо смотрел. Но Екатерина велела тотчас все пополнить и написала Суворову: “Казна в сохранности”. И он опять возложил на себя шпагу. * * * Как-то граф Кутайсов, бывший брадобрей Императора Павла, шел по коридору Зимнего дворца с Суворовым, который, увидя истопника, остановился и стал кланяться ему в пояс. “Что вы делаете, князь, — спросил Кутайсов, — это истопник”. “Помилуй Бог, — сказал Суворов, — ты граф, а я князь. При милости царской не узнаешь, что это будет за вельможа, так надобно его задобрить”. * * * Один генерал как-то заметил, что надлежало бы уменьшить число музыкантов и умножить ими ряды. “Нет, — отвечал Суворов, — музыка нужна и полезна, и надобно, чтобы она была самая громкая. Она веселит сердце воина, равняет шаг, с ней мы танцуем и на самом сражении. Старик с большею бодростью бросается на смерть. Молокосос, стирая со рта молоко маменьки, бежит за ним. Музыка удваивает, утраивает армию. С крестом в руке священника, с распущенными знаменами и с громогласной музыкой взял я Измаил!” * * * Суворов, как мы знаем, несмотря на то, что любил простоту в одежде, являлся всегда во всех своих орденах. Раз так он был в церкви. По окончании службы одна великосветская барыня, желая над ним подшутить, заметила: “Ах, Александр Васильевич? Вы так слабы, а на вашей груди столько навешано... Я думаю, что вам тяжело”. “Помилуй Бог, тяжело! Ох, как тяжело, вашим мужьям не сносить!” — заметил полководец. * * * Перед отправлением Суворова в Италию навестил его П. X. Обольянинов — любимец Императора Павла I — и застал его прыгающим через чемоданы и разные дорожные вещи.“Учусь прыгать” — сказал Суворов. “Ведь в Италию-то прыгнуть — ой, ой, велик прыжок, научиться надобно!” * * * Однажды к Суворову пришел важный гость. Суворов выбежал к нему навстречу, кланялся ему чуть не в ноги и бегал по комнате, крича: “Куда мне посадить такого великого и знатного человека! Прошка! стул, другой, третий”. И при помощи Прошки Суворов ставил стулья один на другой и просил садиться выше. “Туда, туда, батюшка, а уже свалишься — не моя вина”. * * * Однажды к Суворову во время его приезда в Петербург (после опалы) приехал в мундирах и орденах какой-то выслужившийся царедворец. Суворов спросил его имя, получив ответ, покачал головой и произнес: “Не слыхивал, не слыхивал”. “Да за что вас так пожаловали?” — спросил он весьма важно. Смущенный царедворец не смел произнести слова “заслуга”, бормотал что-то о “милости и угождении”. “Прошка, — закричал Суворов своему камердинеру, — поди сюда, дурак, поди, учись мне угождать. Я тебя пожалую: видишь, как награждают тех, кто угождать умеет”. * * * Еще с юного возраста Суворов любил выражаться коротко и ясно. В бытность свою рядовым солдатом он писал отцу: “Я здоров, служу и учусь. Суворов”. Подойдя к Варшаве и разбив поляков, он донес, подобно Цезарю: “Пришел, посмотрел и разбил!” После взятия Праги он написал: “Прага взята, Варшаву отделяет от нас только река Висла”. * * * После взятия Милана Суворову устроили триумф. Он был очень тронут и, взволнованный радостным чувством, умиленно воскликнул: “Бог помог! Слава Богу! рад... рад. Молитесь Богу больше”. * * * Суворов терпеть не мог такие бумаги, в которых беспрестанно встречались ненавистные ему слова “предполагается”, “может быть”, “кажется” и пр. Однажды, получив такую бумагу, Суворов не мог дождаться, чтоб секретарь кончил чтение ее, вырвал ее и, бросив, сказал: “Знаешь ли, что это значит? Это школьники с учителем своим делают и повторяют опыты над гальванизмом. Все им “кажется”, все они “предполагают”, все для них “может быть”. А гальванизма не знают и никогда не узнают. Нет, я не намерен такими гипотезами жертвовать жизнью храброй армии!” Затем, выбежав в другую комнату, он велел одному офицеру прочитать десять заповедей, который и исполнил это, не запинаясь. “Видишь ли, — сказал | Суворов, обратясь к секретарю, — как премудры, кратки, ясны небесные Божия веления!” * * * Суворов беспрестанно повторял, что солдат и в мирное время “на войне” и поэтому кроме обыкновенного воинского ученья он изобретал свои особенные “экзерциции”, где можно было показать силу, ловкость и отвагу. Устраивая с полком различные учения, он желал показать солдатам примерный штурм. Будучи еще в чине полковника, Суворов командовал Астраханским полком, который располагался в Новой Ладоге. И вот однажды, идя с полком из Ладоги в Петербург мимо какого-то монастыря, в пылу воображения он составил план приступа, скомандовал “на штурм” и полк его бросился на монастырские стены. Солдаты взобрались на них с криком “ура”. Суворов извинился перед испуганным настоятелем, что учил своих солдат. * * * Неизвестно по каким причинам Суворов не был однажды внесен в список действующих генералов. Это его весьма огорчило. Он приехал в Петербург, является к Императрице, бросается к ее ногам и лежит неподвижно. Императрица подает руку, чтобы его поднять. Он тотчас вспрыгнул, поцеловал ее десницу, и воскликнул: “Кто теперь против меня? Сама Монархиня меня восстанавливает!” В тот же день было катание по Царскосельскому пруду на яликах. Суворов имел счастье быть гребцом Екатерины. Когда подъехал к берегу, то сделал из ялика такой отважный скачок, что Государыня испугалась. Он просил у нее извинения, что, считаясь инвалидом, возил Ея Величество “неисправно”. “Нет! — отвечала Императрица, — кто делает такие прыжки, тот не инвалид”. И в тот же день Суворов был внесен в военный список генералов и получил начальство. * * * Однажды в простой солдатской куртке Суворов бежал по лагерю. “Эй, старик, постой! — закричал ему вслед сержант, присланный от генерала Дерфельдена с бумагами. — Скажи, где пристал главнокомандующий”. “А черт его знает”, — отвечал Суворов. “Как! — вскричал сержант, — я привез к нему от генерала бумаги”. “Не отдавай, — закричал Суворов, — он теперь или мертвецки пьян, или горланит петухом”. Тут сержант, замахнувшись на него палкой, сказал: “Моли Бога, старичишка, за свою старость: не хочу рук марать. Ты видно, не русский, что так ругаешь нашего отца и благодетеля!” Суворов “давай Бог ноги”. Через час он пришел домой. Сержант уж был там. Увидев Суворова, он хотел броситься к его ногам, но главнокомандующий обнял его и сказал: “Ты доказал любовь к начальнику на деле: хотел поколотить меня за меня же”. И из своих рук попотчевал его водкою. * * * Один генерал любил ходить в пучке, что было противно тогдашней форме. Суворов боялся, чтобы он не подвергся за это неприятностям, но, уважая его лета и службу, не имел духа ему запретить. Однажды в присутствии этого генерала Суворов сказал своему секретарю Фуксу: “Узнай под рукою, не кроется ли в пучке или под пучком что-нибудь важное?” Разными подобными шутками Суворов довел до того, что генерал начал носить косу. * * * Тючков (генерал-поручик и начальник Инженерного Департамента при Императрице Екатерине II) поздравлял Суворова с победами, но между прочим заметил, что он не присылает по своей обязанности карт и планов сражений в его Департамент. Суворов признался, что виноват, тотчас вынес большую карту Европы, свернутую в трубку, положил ее на плечо, как ружье, отдал ею честь к ноге и положил к стопам Тючкова. * * * По невольной запальчивости Суворов сделал строгий выговор одному генералу, но вдруг, смягчив голос, продолжал: “Я говорил вам как раздраженный начальник, а теперь буду говорить как друг и отец. Я знаю все: вероломство и измена предали вас в руки неприятелей. Бог взыщет с них!... Если можно, не вспоминайте о прошедшем”. Один полковник, рассуждая о предстоявших военных предприятиях, осмелился предложить фельдмаршалу план отдельных операций своего полка. “Воюй, полковник. Твой успех будет эпизодом в истории. Но план главнокомандующего есть история его жизни и славы всего его войска”. * * * Один генерал любил говорить о газетах и постоянно повторял: “в газетах пишут”, “по последним газетам” и т. д. Суворов на это выразил: “Жалок тот полководец, который по газетам ведет войну. Есть и другие вещи, которые знать ему надобно, и о которых там не печатают”. * * * Суворов получил от одного генерала просительное письмо об определении его в армию, написанное прекрасным, отличным слогом, так что этого нельзя было не заметить. “Да, хорошо написано, — сказал Суворов, — но мне нужны воины, а не дипломаты. Мой Багратион так не напишет, зато имеет присутствие духа, расторопность, отважность и счастье. Ум его образован более опытами, нежели теорией. В беседе его не увидишь, но он исполняет все мои приказы с точностью и успехом. Вот для меня и довольно”. * * * В присутствии Суворова читали книгу, в которой было сказано, что один персидский шах, человек кроткого нрава, велел повесить двух своих журналистов за то, что они поместили напечатать в своих листках две неправды. “Как! — воскликнул Суворов, — только за две лжи? Если бы такой шах явился у нас, исчезли бы все господа европейские журналисты! Не сносить бы головы ни одному из них!” * * * Случился у Суворова спор о летах двух генералов. Одному было действительно пятьдесят лет, а другому сорок. Но Суворов начал уверять, что сорокалетний старее пятидесятилетнего. “Последний, — говорил он, — большую часть жизни своей проспал, а первый работал на службе денно и нощно. Итог выходит, что сорокалетний чуть ли не вдвое старее пятидесятилетнего”. “По этому расчету, — сказал маркиз Шателер, — Вашему Сиятельству давно уже минуло за сто лет”. “Ах нет! — отвечал Суворов, — раскройте историю, и вы увидите меня там мальчишкой”. “Истинно великие хотят всегда казаться малыми, но громкая труба молвы заглушает их скромность”, — возразил Шателер. Суворов зажмурился, заткнул уши и убежал. * * * Некто вздумал назвать Суворова поэтом. “Нет! извини, — возразил он, — у поэта вдохновение, а я складываю только вирши”. * * * Костров посвятил Суворову свой перевод Оссиана. Граф во всех походах имел его с собой и говорил: “Оссиан, мой спутник, меня воспламеняет. Я вижу Фингала, в тумане, на высокой скале сидящего, слышу слова его: “Оскар, одолевай силу в оружии, щади слабую руку”. Честь и слава певцам! Они мужают нас и делают творцами общих благ”. * * * Однажды в большой праздник пришел Кулибин к Потемкину и встретил там Суворова. Как только завидел Суворов Кулибина из другого конца залы, быстро подошел к нему, остановился в нескольких шагах, отвесил низкий поклон и сказал: “Вашей милости”. Потом, подступив к Кулибину еще на шаг, поклонился еще ниже и сказал: “Вашей чести”. Наконец, подойдя совсем близко к Кулибину, поклонился в пояс и прибавил: “Вашей премудрости мое почтение”. Затем, взяв Кулибина за руку, он спросил его о здоровье и, обратясь ко всему собранию, проговорил: “Помилуй Бог, много ума! Он изобретет нам ковер-самолет!” * * * Однажды у Суворова были: Дерфельден, австрийский генерал Карачай и еще некоторые служившие с ним во время Турецкой войны. Суворов начал с Карачаем говорить по-турецки. Тот отвечал ему с большим трудом, извиняясь, что позабыл. Наконец после многих разговоров Суворов спросил: “Зачем не взяли мы тогда Константинополь?” Карачай отвечал на это смеясь, что это было бы не так-то легко. “Нет, — возразил Суворов, — безделица! Несколько переходов при унынии турок, и мы в Константинополе, а флот наш в Дарданеллах”. Тут остановили его Карачай и Дерфельден, утверждая о трудностях пройти их. На это Суворов отвечал: “Пустяки, наш Ельфинстон в 1770 году с одним кораблем вошел туда, не удостоив их и выстрела: посмеялся этой неприступности музыкою на корабле и возвратился, не потеряв ни одного человека. Знаю, что после барон Тот укрепил Дарданеллы. Но турецкая беспечность давно привела их в первобытное бездействие. Прочитайте описание Дарданелл Еттона, бывшего долгое время английским резидентом при Оттоманской Порте, и вы разуверитесь. Наш флот там был бы, но миролюбивая политика, остановившая его паруса и руль, велела ветрам дуть назад”. * * * Секретарь Суворова Фукс принес для подписи приказ, в котором был прописан весь его титул. Суворов все это вымарал и написал своей рукой: “Суворов приказал”. “Неправда ли, так лучше?” — спросил он после этого у Фукса. “Да, — отвечал последний, — довольно сказать “Цезарь приказал”, а еще лучше “он приказал”, потому что кто не знает этого “он”, которому все повинуется”. Суворов с улыбкой взглянул на Фукса и сказал: “Вижу, что ты двенадцать лет служил при Безбородке”. * * * Говорили об одном военачальнике, бездействие которого походило на трусость. Вот что возразил на это Суворов: “Нет, он храбр, но бережет себя, хочет дожить до моих лет”. * * * Суворов по мере успехов Наполеона переменял ему разные имена и жаловал из “молокососов” в “мальчики”, а потом уже называл “молодым человеком” и так далее. Часто, пересчитывая Бонапартовы победы, он восклицал с жаром: “Мне, старику, становится уже завидно!” * * * Один офицер ничего не пил кроме воды, но был пренесносный, пустой болтун. Суворов прозвал его “водопьяновым” и сказал: “Он пьет одну воду, но без хмелю колобродит пуще пьяного. Зато есть у меня приятель К., который в духе ржаных и виноградных соков поет Гомером и воспел Велизария”. Этим именем называл он иногда себя. * * * На совет доктора съездить на теплые воды Суворов отвечал: “Помилуй Бог! Что тебе вздумалось? Туда посылай здоровых богачей, прихрамывающих игроков, интриганов и всякую сволочь. Там пусть они купаются в грязи, а я истинно болен. Мне нужна молитва, в деревне изба, баня, кашица и квас”. * * * С дамами Суворов был забавно учтив. Он следовал наставлению лорда Честерфильда своему сыну: хвалить прелести каждой дамы неустанно. И Суворов, беседуя с ними, уменьшал всегда их года. Когда в Милане одна тридцатилетняя дюшесса представила ему свою двенадцатилетнюю дочь, Суворов притворился, будто не верит. “Помилуйте, сударыня, — сказал он, — вы еще молоденькая прелестная девушка”. Но когда узнал от нее, что она с мужем в разводе, воскликнул: “Я никогда еще не видал на свете чудовища, пожалуйста, покажите мне его”. * * * Во время своего пребывания в Херсоне Суворов познакомился на вечеринке с сестрой нашего знаменитого адмирала Круза. Суворов узнал, что ее муж, капитан первого ранга Вальронд, разжалован в матросы. Тронутый несчастным положением этой благовоспитанной дамы, Суворов в день отъезда своего в армию, садясь в кибитку, сказал ей: “Молись Богу. Он услышит молитву твою!” И по взятии Варшавы написал в Петербург: “Знаю, что матушка царица меня наградит, но величайшая для меня награда — помилование Вальронда”. И просьба Суворова была уважена. * * * Вскоре по приезде своем с театра войны в Петербург Потемкин приготовил великолепный пир в Таврическом дворце и удивил столицу его роскошью. Но покорителя Измаила — Суворова — там не было. За три дня до этого Екатерина призвала его к себе, говорила с ним и как будто невзначай сказала: “Я пошлю вас, Александр Васильевич, в Финляндию”. Суворов понял, бросился к ее ногам, поклонился ей в землю, а возвратясь домой, сел в почтовую тележку и уже из Выборга написал Императрице: “Жду повелений твоих, Матушка!” * * * Едучи на чухонской телеге по узким финским дорогам, Суворов не успел увернуться, и встретившийся с ним курьер ударил его плетью. Ехавший вместе с Суворовым его адъютант Курис хотел было закричать, что это главнокомандующий, но Суворов, зажав ему рот, сказал. “Тише! Тише! помилуй Бог, курьер — дело великое!” По прибытии в Выборг Курис узнает, что курьер этот был поваром генерал-поручика Германа, отправившийся с курьерской подорожной за провизией в Петербург Курис доносит об этом графу, на что Суворов отвечал. “Ну что же? Мы оба потеряли право на сатисфакцию, потому что оба ехали инкогнито” Проезжая мимо одной крепости в Финляндии, куда Суворов отправлен был для осмотра и укрепления российских границ, спросил он у своего адъютанта: “Можно ли взять эту крепость?” “Какой крепости нельзя взять, — отвечал адъютант, — когда взят Измаил” Суворов замолчал и, подумав несколько, сказал с важностью “На такой штурм как Измаильский можно пускаться только один раз в жизни!” * * * В 1791 году главная квартира Суворова находилась в Фридрихсгаме, а сам он жил в лучшем во всем городе доме г-жи Грин, вдовы тамошнего штаб-лекаря. Главнокомандующий занимал верхний этаж, хозяйка помещалась внизу. Она была женщина умная, ловкая, пользовалась общим уважением в городе, хорошо говорила по-русски и вполне умела угодить своему знаменитому жильцу. Суворов любил ее, приходил к ней в свободные минуты от своих занятий на чашку чаю, любил говорить с нею по-шведски и обыкновенно называл ее маменькой. У г-жи Грин были дочь и племянница, обе молодые девушки и обе невесты: одна сговорена была за доктора Л., родом итальянца, другая за голшинского уроженца У., бывшего в Фридрихсгаме учителем. Г-жа Грин желала, чтобы обе свадьбы совершились в одно время, и наконец назначила день. В доме начались приготовления. За день до свадьбы штаб-лекарша пришла к своему жильцу. Суворов был очень весел, бегал по комнате, и увидев свою маменьку, сам подал ей стул. Хозяйка сказала ему о наступающем дне свадьбы дочери и племянницы и просила графа осчастливить ее — быть посаженным отцом у ее дочери. Суворов согласился и сверх того вызвался быть посаженным отцом и у племянницы, говоря, что любит обеих невест и желает познакомиться с их будущими мужьями. Г-жа Грин благодарила графа за честь. “Не-за-что, не-за-что! — закричал он. — Я вас люблю, маменька. Прямо посолдатски говорю, люблю. Я солдат, прямик, не двуличка, где мысли, тут и язык! Смотрите же, маменька, — прибавил он, прищуриваясь и грозя пальцем, — чтобы не быть у вас за ужином голодным. Я русский солдатик, люблю щи да кашку!” “Позвольте мне, граф, — сказала хозяйка, — посоветоваться с вашим поваром”. “Да, посоветуйтесь. Мой Мишка славный повар, помилуй Бог, такой мастер, на свете другого нет”. Ободренная ласковым приемом графа, г-жа Грин откровенно призналась, что беспокоится о тесноте квартиры. Суворов предложил ей свою половину. “Но я буду в отчаянии, если обеспокою вас!” — сказала штаб-лекарша. “Помилуй Бог! — вскричал Суворов. — Обеспокоить солдата, русского солдата! Разве он неженка какой? Дайте мне чердачок, либо чуланчик да охапочку сенца и усну, захраплю, разве вот кто разбудит!” Тут он хлопнул руками и запел петухом. В тот же день граф перебрался в одну небольшую комнатку и предоставил свою квартиру в распоряжение хозяйки. Свадебный обряд, по желанию госпожи Грин, должен был совершиться у нее на дому. Комнаты уставили мебелью, но во всей квартире не было ни одного зеркала из уважения к Суворову, который терпеть не мог зеркал. Наступил вечер. Дом осветили. Начали съезжаться гости, приехали и женихи. Доктор Л., человек лет тридцати, скромно одетый, имел характер хитрый, вкрадчивый, настоящий итальянский. Г-н У. был моложе его несколькими годами, веселого и ветреного характера и большой щеголь. Он одет был со всею изысканностью тогдашней моды: во французском фраке, нарочно выписанном из Петербурга. Белый туго накрахмаленный галстук высоко подпирал его голову, причесанную по последней, только что явившейся тогда, моде со множеством кудрей, завитых и взбитых к верху. Духи и помада разливали благоухание на несколько шагов. Все было готово. Ждали посаженного отца. Наконец явился Суворов, в мундире, в орденах. Г-жа Грин подвела к нему женихов. Граф подал им руки, но при первом взгляде на учителя сделал гримасу, и на лице его показалась насмешливая улыбка. Пастор начал обряд. Сначала венчали дочь г-жи Грин, потом племянницу. Во время обряда Суворов морщился, посматривая на учителя, нахмуривал брови, прищуриваясь глядя на его прическу, выставлял нос, нюхал и поплевывал в сторону. Видно было, что модный фрак, духи и в особенности огромная прическа молодого щеголя, произвели на него очень неприятное впечатление. Сначала он молчал, потом начал шептать: “Щеголь! помилуй Бог, щеголь! голова с походный котел! прыгунчик! пахучка!” Он вынул платок и зажал нос. По окончании обряда Суворов поздравил молодых. Доктор сумел ему понравиться. Граф обходился с ним очень благосклонно, почти по-дружески, с участием расспрашивал о его делах и называл запросто Карлом Карлычем. Но лишь только подходил бедный учитель к Суворову, он затыкал платком нос, посматривая с насмешкою на его прическу. Заиграла музыка. Граф открыл бал полонезом с дочерью хозяйки, потом с другой молодою. По какому-то странному ослеплению, У. не замечал дурного впечатления, произведенного им на своего посаженного отца, танцевал, веселился, перебегал с одного конца комнаты на другой и вполне выказывал всю беззаботность своего характера. По окончании одного танца, отводя на место даму, он был так неосторожен, что наступил Суворову на ногу в то время, когда тот проходил по комнате. Суворов сморщился, сделал гримасу и, схватив рукою за конец ступни, заголосил: “Ай! ай! ай! ходить не могу. Господи помилуй! хромаю, калекой стал!” Гости встревожились. Испуганная хозяйка не знала что делать, бедный У. походил на статую, молодая жена его готова была плакать. Наконец г-жа Грин приказала подать кресло, и, обращаясь к Суворову, умоляла его сеть. Суворов не слушал и продолжал говорить скоро: “Ох, кургузый щеголь! без ноги сделал! голова с хохлом, с пребольшим хохлом! Ой, помилуй Бог! калекой стал! ох, красное ловка! вежливка! пахучка!” Хозяйка совершенно растерялась. Все гости с недоумением и страхом смотрели на эту странную сцену. Вдруг Суворов подошел к г-же Грин. “Маменька! — сказал он, — маменька! где та щетка, которою перед свадьбой обметали у вас потолки, круглая такая, вот как голова этого щеголя”. Он показал на неподвижного У. “На дворе, граф”, — прошептала штаб-лекарша. “Покажите мне ее!” Нужно было повиноваться. Принесли щетку на длинной палке. Суворов поднял голову. “Славная щетка!” — сказал он, посматривая искоса на бедного учителя, который в отчаянии пробирался к стене, точно парикмахерский болван. “Брутова голова! Важно причесана, помилуй Бог, как гладко, только что стены обметать! Бруты, Цезари, патриоты на козьих ножках, двулички-экивоки! языком города берут, ногами пыль пускают... а головы — пуф! щетка! ей-Богу, щетка!” Тут он повернулся на одной ноге, и заговорил с хозяйкой о московских блинах и о том, как должно приготовлять их. Мало-помалу все успокоились, начали говорить, шутить, смеяться, и скоро все, кроме несчастного У., забыли приключение со щеткой. Только несчастный фридрихсгамский щеголь не мог возвратить своей прежней веселости и не только не смел подойти к Суворову, но избегал даже его взгляда. За ужином Суворов сел между двумя новобрачными дамами и выпил за их здоровье стакан вина. Перед ним поставили два горшка со щами и кашею. На другой день он прислал хозяйской дочери богатый серебряный сервиз. Бедный щеголь не получил ничего. * * * В том же 1791-м году, находясь в Финляндии и заботясь о возобновлении укреплений на шведской границе, Суворов спешил в Нейшлот, который в то время по своему положению почитался одной из важнейших пограничных крепостей во всей северной части русской Финляндии. Его ждали туда со дня на день. Наконец в один день явился курьер с известием, что граф выехал уже из Фридрихсгама, где была его главная квартира, и завтра будет в Нейшлоте. Настало долгожданное утро. День был весенний, светлый и теплый. С рассветом в городе начались приготовления к приему дорогого гостя. Небольшой деревянный домик, в котором помещались Нейшлотские присутственные места, был убран цветными коврами и флагами. На пристани перед крепостью стоял уже большой десятивесельный катер, покрытый красным сукном. В зале городского дома собрались бургомистр, комендант крепости, офицеры, чиновники и почетные жители. Улица была полна народа. Все посматривали на михельскую дорогу, куда отправлен был верхом крестьянин с приказом дать знать, как только покажется граф. Суворова знали во всей старой Финляндии еще с 1773 года, когда он по поручению императрицы обозревал этот край. Нейшлотский бургомистр был в то время при какой-то депутации и видел его не один раз, а комендант крепости, подполковник М., служил прежде под начальством графа в каком-то походе. Прошло часа три в ожидании знаменитого гостя. Между тем небольшая двухвесельная лодка подошла к пристани. В ней сидят два финна в простых крестьянских балахонах и широкополых шляпах, опущенных, по обыкновению, на самые глаза. Один усердно работал веслами, другой управлял рулем. Лодку не пустили на пристань, и она должна была подойти к берегу несколько подальше. Старик, сидевший у руля, вышел на берег и начал пробираться к городскому дому. В это время на другом конце улицы у михельского въезда показался крестьянин на бойкой шведской лошади. Он скакал во весь опор и махал рукою. Все пришло в движение. Бургомистр, комендант, депутаты вышли из зала и расположились поперек улицы с хлебом и солью. Все глаза обратились на михельскую дорогу в нетерпеливом ожидании. Старик с трудом пробрался между толпами к дверям городского дома. У входа его остановил полицейский солдат. — Куда, куда ты? — закричал он по-чухонски. — К господину бургомистру, — сказал старик. — Нельзя. — Я по делу. — Какие теперь дела... ступай прочь! — Бургомистра по закону всякий может видеть, — продолжал старик с обыкновенной финской настойчивостью. — Сегодня нельзя. — Отчего же? — Ждут царского большого генерала... убирайся. Старик смиренно выбрался из толпы. В это время народ взволновался: вдали показалась коляска. Городские власти и депутаты выровнялись, народ начал снимать шляпы. Коляска подъехала, и из нее вышли трое военных. Бургомистр и комендант двинулись на встречу, но с удивлением заметили, что Суворова между ними не было. Поздравив прибывших с благополучным приездом, комендант осведомился о фельдмаршале. — А разве граф не приехал? — спросил один из генералов. — Никак нет! — отвечал озадаченный комендант. — Он выехал водою прежде нас и верно сейчас будет. Городские власти встревожились. Депутация вместе с прибывшими генералами отправилась к пристани. Посадили в лодку гребцов и послали ее на озеро, в ту сторону, откуда надобно было ждать графа. Толпы народа хлынули на возвышение, с которого открывается вид на юго-западную часть Саймы. Прошло с полчаса. Нетерпеливое ожидание выражалось на всех лицах. Вдруг за проливом из стен крепости пронесся стройный гул сотен голосов, и одним громовым криком пролетел по тихой поверхности озера. — Не проехал ли граф прямо в крепость? — спросил один из приехавших генералов. — У нас везде часовые, — отвечал комендант. Несмотря на это, в крепость тотчас же послали офицера узнать, что там делается. Между тем все с нетерпением посматривали то на озеро, то на крепостные стены. Вдруг гром пушечного выстрела потряс все сердца, гул отгрянул по окрестным горам, и густое облако дыма взвилось над одною из крепостных башен. За ним грянул другой, третий выстрел. Народ бросился к крепостному проливу. — Фельдмаршал в крепости! — сказали в один голос генералы. В эту минуту от крепостной пристани показалась лодка с посланным офицером. Через минуту он был уже на берегу. — Граф Суворов, — сказал он, подходя к коменданту, — осмотрел крепость и просит к себе вас и всех желающих ему представиться. Все остолбенели. Комендант, бургомистр, приезжие генералы, депутаты и городские чиновники поспешно сели в катер и лодки и переправились в крепость. Гарнизон выстроен был под ружьем на крепостном плаце, канониры стояли при орудиях, а Суворов со священником и двумя старшими офицерами был на юго-западной башне. Унтер-офицер прибежал оттуда и объявил, что граф просит всех наверх. Тут узнали, что Суворов уж с час находится в крепости, что он приехал в крестьянской лодке с одним гребцом, в чухонском кафтане, строго приказав молчать о своем приезде, пошел прямо в церковь, приложился к кресту, осмотрел гарнизон, арсенал, лазарет, казармы и приказал сделать три выстрела из пушек. Озадаченные такой неожиданной развязкою нейшлотские сановники поспешно поднимались по узким каменным лестницам на высокую угловую башню. В самом верхнем ярусе они остановились на площадке, едва переводя дух от усталости, и увидели бодрого худощавого старика в широкополой шляпе и сером чухонском балахоне, под которым виднелся мундир Преображенского полка с широкой георгиевской лентой через плечо. Это был Суворов. Приставив к левому глазу сложенные один на другой кулаки, он обозревал в эту импровизированную трубу окрестности замка, и, не замечая, по-видимому, присутствия нейшлотских чинов, говорил вслух: — Знатная крепость! помилуй Бог, хороша: рвы глубоки, валы высоки, через стены и лягушке не перепрыгнуть!... Сильна, очень сильна! с одним взводом не возьмешь!... Был бы хлеб да вода, сиди да отсиживайся! пули не долетят, ядра отскочат!... Неприятель посидит, зубов не поточит... Фашинник не поможет, лестницы не нужны... Помилуй Бог, хорошая крепость! Вдруг он опустил руки, быстро повернулся на одной ноге и с важным видом остановился перед нейшлотскими властями, которые не успели еще отдохнуть от восхождения своего на вершину высокой башни. Комендант выступил вперед и подал рапорт. Не развертывая его, Суворов быстро спросил: — Сколько гарнизона? — Семьсот двадцать человек, — отвечал комендант, знакомый с лаконизмом своего бывшего начальника. — Больные есть? — Шестеро. — А здоровые здоровы? — Все до одного. — Муки много? крысы не голодны? — Разжирели все. — Хорошо! помилуй Бог, хорошо! а я успел у вас помолиться, и крепость посмотрел, и солдатиков поучил. Все хорошо, аминь! Пора обедать... Есть чухонская похлебка? Бургомистр объяснил фельдмаршалу, что обед приготовлен в городском доме. Суворов быстро повернулся и скорыми шагами пошел с башни. Все отправились за ним почти бегом. Он еще раз обошел ряды солдат и, оборотясь к коменданту, приказал выдать им по чарке водки. Заметно было, что Суворов в хорошем расположении духа и всем доволен. Наконец он напомнил еще раз, что пора обедать, и сел в катер. Между тем бургомистр уехал вперед и сделал все нужные распоряжения, так что обед в городском доме был уже совершенно готов, и водка стояла на особом столике. Знаменитый гость не хотел сесть в приготовленную для него коляску: от пристани до самого городского дома шел пешком, в своем сером балахоне, и на приветствие народа приподнимал беспрестанно обеими руками свою широкополую шляпу. Костюм его возбудил в городе общее удовольствие. При входе в городской дом он спросил полицейского солдата, который не хотел пустить его к бургомистру. Солдата отыскали. Он был в отчаянии. Суворов весело мигнул ему и сказал по-чухонски. — Можно видеть господина бурмистра? Я по делу! Солдат молчал, с трепетом ожидая решение своей участи. — V, какой строгий! — сказал Суворов, обращаясь к свите. — Помилуй Бог, строгий! Не пустил чухонца, да и только!... А можно видеть господина бургомистра? Бедняга молчал по-прежнему. Суворов опять подмигнул ему, вынул из кармана серебряный рубль и отдал солдату. * * * Занимаясь устройством крепостей, однажды Суворов поручил одному полковнику надзирать за работами на новых укреплениях. За недосугом или за леностью полковник передал это поручение младшему по рангу. Приехав осматривать работу и найдя неисправности, Суворов выговаривал полковнику, который в свое оправдание обвинял подчиненного. “Ни он и ни вы не виноваты”, — отвечал Суворов. При сих словах потребовал он прут и начал сечь свои сапоги, приговаривая: “Не ленитесь, не ленитесь! Вы во всем виноваты. Если б вы сами ходили по работам, то этого бы не случилось”. Помощником Суворова при постройке крепостей в Финляндии был инженер генерал-майор Прево-де-Люмиан. А известно, что Суворов если полюбит кого, то непременно называл по имени и отечеству. Так и этот иностранец получил от Суворова наименование Ивана Ивановича, хотя ни он сам и никто из его предков имени Ивана не имели. Это прозвище так усвоилось генералу Преводе-Люмиану, что он до самой кончины своей всем известен был и иначе не назывался как Иваном Ивановичем. Встретив однажды жида, Суворов остановился и сказал своим спутникам: “Вот и с еврейским пятисотным полком сражался я под Прагою и положил всех на месте, кроме осторожного их полковника Гиршко, который весьма благоразумно оставался в Варшаве и оттуда командовал. Жив ли он? — спросил Суворов, обратясь к жиду, но, не дождавшись ответа, поскакал, присовокупив, — напрасный вопрос. Я знаю, что он животолюбив”. * * * Дюк де Полиньяк приходит в Варшаве к Суворову и велит тотчас о себе доложить. Занятый делами и желая дать ему почувствовать такую нетерпеливость, Суворов не выходит более часа из своего кабинета. Вдруг выбегает с криком, нагнувшись, придерживая свой живот: “О, проклятая колика! Она на час задержала вас, как мне это больно”. В продолжение разговора Полиньяк плюнул в платок. Тут отскочил от него граф, начал опять кричать, харкать, плевать на пол. Прошка тотчас подал чистый платок Дюку, а заплеванный взял в мытье. Подполковник Тищенко начал окуривать его курилицею со всех сторон. Равнодушная при этой церемонии неподвижность Полиньяка столь понравилась графу, что они после сблизились. * * * После взятия Измаила Суворову подвели редкую лошадь, которой не было цены, и просили принять ее в память знаменитой эпохи, но он отказался, сказав: “Нет, мне она не нужна. Я прискакал сюда на донском коне, с одним казаком. На нем и с ним ускачу обратно”. Тогда один из генералов заметил ему, что теперь он поскачет с тяжестью новых лавр. На это Суворов отвечал: “Донец всегда выносил меня и мое счастье”. За взятие Суворовым города Туртукая без ведома и воли главного начальника отдан был он фельдмаршалом Румянцевым под суд. Вот как выразился об этом событии сам Суворов: “Рим меня бы казнил. Военная коллегия поднесла доклад, в котором секретарь коллегии не выпустил ни одного закона на мою погибель. Но милосердие Великой меня спасает. Екатерина пишет: “Победителя судить не должно”. Я опять в армии на служение моей Спасительнице”. * * * Генерал К. представил Суворову семилетнего своего сына, крестника Суворова, мальчика избалованного, резвого, который начал прыгать и скакать по стульям. Отец начал его унимать, а Александр Васильевич уговаривать отца: “Оставь его, пусть шалит и резвится. Это меня тешит. Скоро, скоро поблекнет этот золотой без золота возраст, при первом звуке слова “этикет”. Тогда прощай невинная простота и веселость младенчества”. * * * Во время разговора про одного хитрого и пронырливого иностранного министра Суворов выразился: “Ну, так что же? Я его не боюсь. О хамелеоне знают, что он принимает все цвета, кроме белого”. * * * За обедом шел разговор о трудностях узнавать людей. “Да, правда, — сказал Суворов, — только Петру Великому предоставлена была великая тайна выбирать людей: взглянул на солдата Румянцева, и он офицер, посол, вельможа. А тот за это отблагодарил Россию сыном своим, Задунайским. Вот мои мысли о людях: вывеска дураков — гордость; людей посредственного ума — подлость; а человека истинных достоинств — возвышенность чувств, прикрытая скромностью”. Многие очень ошибались, думая, что отвечая Суворову хоть и нелепо, но скоро, тем угождали ему. Правда, Суворов замолчит, но оценит пустослова. При присоединении к нашей армии 3500 сардинских войск Суворов хотя и знал точное число, но несмотря на то он подходил к каждому из присутствовавших с вопросом о числе их. Всякий отвечал наобум. Один — 5000, другой — 200, а некто — 20000. “Ах, помилуй Бог, как ты щедр!” — вскрикнул Суворов и отскочил от него. Но один генерал объявил истинное число. Тотчас шепнул Суворов своему адъютанту, чтобы пригласил этого генерала к обеденному столу. За завтраком потчевал его из своих рук редькою, что у него почиталось особенным отличием. Суворов часто говаривал, что не дурно иногда спросить у служивых, с кем они хотят воевать. Они знают и не ошибаются в своих начальниках. Так, однажды надо было отрядить для нападения на неприятеля два батальона. Он подослал спросить, за кашицею, солдат одного полка, с кем бы они хотели поработать? Все в один голос назвали фамилию полковника, несмотря на то, что, по-видимому, в том полку были гораздо достойнейшие. Суворов тотчас исполнил их желание, и дело увенчалось успехом. Отъезжающий в Рим английский путешественник был у Суворова и спросил его, не сделает ли он ему каких-нибудь туда поручений? Суворов отвечал: “Зачем вы туда едете? Вы, по пословице, в Риме будете, а папы не увидите. Он в руках разбойников. Но поезжайте. Рим останется Римом и без похищенных статуй Аполлона и Лаокоона. Пока Тибр его орошает, память величия его не исчезнет. Кланяйтесь от Скифа Капитолию и теням великих бессмертных. Скажите им, что он плачет, не видя их потомков, а только лишь выродков”. * * * Отдавая английскому курьеру письмо к адмиралу Нельсону, Суворов сказал: “Кланяйтесь другу моему, Нильскому герою, сказавшему накануне Абукирского сражения: “Завтра я — или лорд, или ангел”. * * * В Дерпте явился к Суворову какой-то его старый сослуживец. Суворов обрадовался, разговорился с ним и вдруг спросил: “Какие будут станции от Дерпта до Риги?” Не зная названия их, но зная, что немогузнайство рассердит старика, сослуживец важно отвечал: — Первая Туртукай, вторая Кинбурн, третья Измаил. — Помилуй Бог! — важно сказал Суворов, — видно, названия переменили. А за Ригой что? — Там первая Милан, вторая Турин, третья Париж. — Ох, да как же ты географию знаешь хорошо, хорошо!” — сказал Суворов и потрепал по плечу старого знакомого. * * * У Суворова за обедом рассказывали о Шерере, что по прибытии его в итальянскую армию главнокомандующим на первом смотру армии в Мантуе поднимал он сам головы солдат, оправлял шляпы и заметил тотчас недостающую на мундире пуговицу. Суворов на это сказал: “Ну, теперь я его знаю. Такой экзерцирмейстер не увидит, когда его неприятель окружит и разобьет”. * * * Узнав, что французский главнокомандующий Шерер сдал свое начальство генералу Моро и удалился в Париж, Суворов сказал: “И здесь вижу я перст провидения. Мало славы было бы разбить шарлатана. Лавры, которые похитим у Моро, будут лучше цвести и зеленеть”. * * * Мелас выразил сомнение, когда Суворов изъяснил ему свой новый план. — Знаю, что вы генерал vorwarts (вперед), — сказал он Суворову. — Полно, папа Мелас, — сказал Суворов, — правда, что “вперед” — мое любимое правило, но я и назад оглядываюсь. Мелас спорил не долго. Вникнув во все распоряжения Суворова, он с восторгом воскликнул: — Где и когда успели вы все это обдумать? — В деревне. Мне там было много досуга, зато здесь думать некогда, а надобно делать, — отвечал Суворов. * * * Почти все письма Суворова содержат в себе черты характеристические. В 1796 году писал он к российскому послу в Вене, графу Андрею Кирилловичу Разумовскому, о тогдашней войне австрийцев с французами. Рассуждения свои заключал он следующими словами: “хоть бы один день посмотреть на военные действия дал бы здешний праздный год”. В Павии приглашали Суворова посетить университетскую библиотеку, но он отговорился недосугами и, обратясь к секретарю своему Фуксу, сказал: “Сходи посмотреть этот макулатурный магазин. Сколько миллионов гусей должны были поставлять свои перья? Какой чернильный океан должен был разлиться, чтобы белое сделать черным? Но скажи им, что Суворов в Варшаве не был Омаром в Александрии, что Суворов не сжег библиотеки, но поднес плод оружия отечеству”. * * * У Суворова собралось много знатных французских эмигрантов, которые в запуски говорили о своих пожертвованиях в пользу несчастного короля. Суворов прослезился при воспоминании о добродетельном государе, падшем от злодейской руки своих подданных, и сказал: “Жаль, что во Франции не было дворянства. Этот щит престола защитил в Стрелецкий бунт нашего Помазанника Божия”. После этого все эмигранты замолчали. * * * Суворову доложили о приходе портного для снятия с него мерки мундира Сардинского генералиссимуса. Он тотчас спросил. “Какой он нации? Если француз, то я буду говорить как с игольным артистом Если немец, то как с кандидатом, магистром или доктором мундирологического факультета. Если итальянец, то как с маэстро или виртуозо на ножницах”. Когда же было объявлено, что итальянец, то Суворов сказал “Тем лучше. Я не видал итальянца, хорошо одетого: он сошьет мне просторный мундир, и мне будет в нем раздолье”. * * * В Пиаченце один маркиз, хозяин дома, в котором жил Суворов, был истинный чудак. В шитом золотом кафтане розового цвета, с громким хохотом, не говорил, а кричал он беспрестанно о погоде и повертывался, чтобы показать свой камергерский ключ. Суворов едва от него избавился, причем сказал: “Ради Бога, спасите меня от этого гостя, который хуже татарина. Он измучил меня своими метеорологическими разговорами. Сто раз показывал мне ключ, который ничего не отпирает и не запирает, и верно, не из благородного металла, но только прикрытый золотом, как и сам он шитым своим кафтаном”. * * * Когда в Линдаве поздравляли Суворова с переходом через Альпийские горы, он отвечал: “Бог помог нам одолеть их и пройти сквозь громовые тучи. Но поможет ли нам отвести громовые удары, устремленные на престолы?.. Его святая воля!” * * * В Италии в театре дана была пьеса, в которой представлены буффонады, а войско должно было делать разные военные эволюции. Оно превзошло всякое ожидание. Стройность, размеренные шаги, точность в движениях — все восхитило зрителей Суворов, говоря об этом представлении, сделал свои замечания: “Нет, пьеса мне не нравится. Нравственной цели не вижу. Вся пьеса из лоскутков, как платье арлекина. Но солдаты дрались храбро. Зачем не показали они такого проворства против французов?” * * * Когда под Нови сказали Суворову, что одним отрядом французских войск командует польский генерал Домбровский, Суворов сказал: “Ах! как я рад. Это знакомый. В польскую войну этот мальчик-красавчик попался в плен. Я его тотчас отпустил к маменьке, сказав: беги скорее домой и кланяйся мамаше, а не то русские тотчас убьют. Как бы я хотел возобновить с ним знакомство!” Когда Суворову донесли, что один из достойных офицеров помешался, он начал спорить. Но когда выяснилось, что он говорит совсем о другом офицере, то Суворов сказал: “Ну, теперь вижу, что ошибся. А готов был спорить до завтра. И вот причина: тот, о котором я думал, не имеет у себя того, что этот потерял. Жаль! Но время ли теперь сходить с ума? когда и вся война — хаос”. * * * “Что, разобьем ли мы французов, старик?” — спросил Суворов старого гренадера австрийского. “Мы бивали неприятеля с Лаудоном, а с вами еще лучше бить будем!” — отвечал гренадер. * * * Граф Сент-Андре, почтенный сардинский генерал, преданный Суворову, сказал ему однажды в разговоре: “Ваше сиятельство имеете врагов, но не соперников”. * * * Суворов приготовился к сражению с турками. Распределив все, он хотел начать действие, но австрийский генерал, тут же бывший, спросил у Суворова, где он назначает место ретирады в случае неудачи? “На месте сражения!” — отвечал герой.

) Понедельник, 30 Августа 2010 г. 17:28ссылка Jyj 1 0 +20% Источник ____ Один иностранный генерал, желая дать почувствовать Суворову, что с французами вести войну — не то что с турками или поляками, сказал Суворову: — Ваше сиятельство теперь на поприще гораздо знаменитейшем, нежели когда либо. Ибо народ французский не равняется ни с турками, ни с поляками. — Без сомнения, — отвечал Суворов, — народ этот превознесся и над англичанами, которые хотят владеть всеми морями. А французы, с помощью своих Монгольфьеров и Бланшаров, даже воздухом вселенной. Одному иностранцу, слишком приверженному идеям Французской революции, Суворов сказал: “Покажи мне хоть одного француза, которого бы революция сделала более счастливым? При споре о том, какой образ правления лучше, надобно помнить, что руль нужен, но важнее рука, которая им управляет”. * * * Во время разговора о вступлении в Рим французского генерала Бертье и о грабежах и злодеяниях там французов-республиканцев Суворов, вздохнув из глубины сердца, произнес: “Если бы я вступил в эту столицу мира, то строго запретил бы касаться памятников, святотатствовать. К ним должно благоговеть. Они — торжество древности, а нашего века — отчаяние. Но я велел бы срыть до основания ту башню, которая, как мне сказывали, стоит близ садов Мецената, где Вергилий и Гораций песнями своими обессмертили покровителя своего. С этой башни чудовище Нерон тешился вожженным им пламенем Рима и воспевал на арфе пожар Троп. Память такого исчадия ада должна изгладиться навеки”. * * * После Новийского сражения секретарь Суворова Фукс пришел к нему для получения приказания, чтобы писать реляцию. Суворов с восторгом воскликнул: “Конец и слава Богу! Ты будь моей трубою”. Перед Турином некоторые генералы в рассуждении о взятии города осмелились представить Суворову различные затруднения. Он рассердился и воскликнул: “Пустое! Аннибал, пройдя Испанию, переправясь через Рону, поразив галлов. Перейдя Альпы, взял в три дня Турин. Он будет моим учителем. Хочу быть преемником его гения”. * * * В Аугсбурге поставлена была к дому, где жил Суворов, в караул рота. Он тотчас велел отпустить ее, сказав: “И в мирное и в военное время охраняюсь я любовью моих сограждан. Два казака — вот моя прислуга и стража”. * * * После взятия австрийским генералом Кеймом Турина Суворов возносил его похвалами и пил за его здоровье. Один из генералов знатнейшей древней австрийской фамилии сказал: “Знаете ли, что Кейм из самого низкого сословия и из простых солдат дослужился до генерала?” “Да, — возразил Суворов, — его не осеняет огромное родословное дерево. Но я почел бы себе особенной честью иметь его после этого подвига, своим, по крайней мере, хоть кузеном”. * * * Суворов любил, чтобы каждого начальника подчиненные называли по-русски, по имени и отчеству. Присланного от адмирала Ушакова иностранного офицера с известием о взятии Корфу спросил он: — Здоров ли друг мой Федор Федорович? Немец стал в тупик, не знал, о ком спрашивают. Ему шепнули, что об Ушакове. Он, как будто очнувшись, сказал: — Ах! да, господин адмирал фон Ушаков здоров. — Возьми к себе свое “фон”. Раздавай кому хочешь, а победителя турецкого флота на Черном море, потрясшего Дарданеллы и покорившего Корфу, называй Федор Федорович Ушаков! — вскричал Суворов с гневом. * * * Суворов, проказничая, был всегда серьезен и никогда не улыбался, как будто бы все это в порядке вещей. На одном балу в Праге он пустился в танцы. Люди вправо, а он влево: такую затеял кутерьму, суматоху, штурм, что все скакали, прыгали и сами не знали куда. По окончании танцев подбежал он к секретарю своему Фуксу и с важностью сказал: — Видишь ли ты, как я восстановил порядок: забыли курс, направление, шоссе. — Как же, видел, — отвечал Фукс, — как вы восстановили шоссе. * * * На обратном пути из Швейцарии в Россию, на Святках в Праге, провел Суворов время очень весело. Он завел у себя на банкетах святочные игры, фанты, жмурки, жгуты, пляски и прочее. Мило было смотреть, как престарелый седой военачальник бегал, плясал, мешался в толпе своих подчиненных и с какой точностью исполнял то, что ему назначалось делать, когда его фант был вынут. Все знатнейшие богемские дамы, австрийский генерал Бельгард, английский посланник при венском дворе лорд Минто и множество иностранцев путались в наших простонародных играх. Но это была последняя песнь лебедя на водах Меандра: в Кракове ожидали его немощи и телесные, и душевные, ускорившие кончину знаменитой его жизни. * * * По прибытии в армию генерал-лейтенанта Ребиндера, назначенного комендантом в Мальту, Суворов встретил его следующими словами: — Здравствуй, друг Ребиндер. Ты поплывешь на тот остров, где некогда Калипсо хотела хитрого Улисса уловить в свои сети. За тебя я также не боюсь: у тебя не устоит и железная клетка (Ребиндер был необыкновенный силач). Ты, наш Голиаф, будешь стоять с храбрыми своими рыцарями на той неприступной Средиземного моря скале, которая несколько веков издевалась над турецким колоссом и была щитом христианству. Но прежде оставайся с нами, сперва побьем здесь безбожников. * * * Есть народное предание. Записано оно в середине XIX столетия у крестьян Боровицкого уезда Новгородской губернии. Там, в тиши села Кончанского, коротал Суворов томительные дни вынужденного досуга. В глухом тёмном лесу,— рассказывают крестьяне,— среди мхов и болот лежит огромная каменная глыба. Подступ к ней преграждён поточи-нами и ржавыми окнами. Вход в неё скрыт за урёмою, под болотом. Гробовая тишина царит вокруг. Зверь лесной не заходит сюда. Лишь ворон каркает порою да орёл парит над таинственным камнем. А внутри пещеры, склонив седую голову на выступ камня, спит мёртвым сном богатырь — Суворов. И будет спать он до тех пор, покуда не покроется Русская земля кровью бранному коню по щиколотку. Тогда пробудится от сна могучий воин и освободит свою Родину от злой напасти. В этом предании выразилось твёрдое убеждение в том, что Суворов не может умереть. Он будет жить в своих заветах, бессмертных в памяти народа. А народ, хранящий заветы Суворова, побеждён быть не может.

Понедельник, 30 Августа 2010 г. 17:59ссылка Jyj 1 0 +20% Источник ____ А. И. Бибикову. 25 ноября 1772 г. Крейцбург [показать] Александр Ильич Бибиков (30 мая (10 июня) 1729, Москва — 9 (20) апреля 1774, Бугульма) — русский государственный и военный деятель, генерал-аншеф, председатель (маршал) Комиссии для составления проекта нового Уложения, сенатор; главнокомандующий войсками в борьбе с польскими конфедератами и при подавлении Пугачёвского восстания. Животное, говорю я, нам подобное, привыкает к трудам, пусть даже заботам сопряженным, и лишившись их, почитает себя бессмысленной тварью: продолжительный отдых его усыпляет. Как сладостно мне воспоминать прошедшие труды! Служа августейшей моей Государыне, я стремился только к благу Отечества моего, не причиняя особенного вреда народу, среди коего я находился. Неудачи других воспламеняли меня надеждою. Доброе имя есть принадлежность каждого честного человека, но я заключал доброе имя мое в славе моего Отечества, все деяния мои клонились к его благоденствию. Никогда самолюбие, часто послушное порывам скоропреходящих страстей, не управляло моими деяниями. Я забывал себя там, где надлежало мыслить о пользе общей. Жизнь моя суровая школа, но нравы невинные и природное великодушие облегчали мои труды: чувства мои были свободны, а сам я тверд. ... Теперь изнываю от праздности, привычной тем низким душам, кои живут для себя одних, ищут верховного блага в сладостной истоме и, переходя от утех к утехам, находят в конце горечь и скуку. ... Трудолюбивая душа должна всегда заниматься своим ремеслом: частое упражнение так же оживотворяет ее, как ежедневное движение укрепляет тело. ---------- Письмо Принца де Линя, Генерала Австрийского к Суворову [показать] Принц Шарль Жозеф де Линь (Charles-Joseph de Ligne, 1735—1814), австрийский фельдмаршал, сподвижник Г.А. Потемкина, происходил из знатного бельгийского рода. В 1782 г. принц был послан императором Иосифом II с важными поручениями к Екатерине II и надолго остался в России. Во время Русско-турецкой войны 1787—1791 гг. де Линь находился при армии Потемкина, участвовал в осаде и взятии Очакова. Принц оставил после себя многочисленные сочинения, выборку из которых опубликовала в 1809 г. французская писательница А.-Л.Ж. де Сталь (1766—1817) под заглавием «Lettres et pensйes». Любезный мой брат Александр Филиппович! Любезный зять Карла XII, Любезный племянник Рыцаря Баярда, потомок де Блуаза и Монмана! Ты заставил меня проливать слезы чувствительности и удивления. Надеюсь с тобою же вместе проливать и кровь неверных батальонов каре, который никогда не остается пуст, ибо всегда будет наполнен твоею благоразумною храбростью. Увидишь меня подражателем тебе сколько возмогу, обнимая тебя от всего сердца, подражателем славе Императрицы нашей, нашего Князя, нашей с тобою собственной. Уповательно, что скоро будет еще чем похвалиться. Ты оправдал мою догадку, любезный сотоварищ, когда слушал слова людей, что они говорили о тебе. Кажется мне, что могу подобного ожидать и от тебя нисколько дружбы ко мне во мзду наижарчайшего моего к тебе привержения. Ответ Суворова. Ноябрь 17 89 г. Любезный мой дядя! отрасль крови Юлия Цезаря, внук Александров, правнук Иисуса Навина! Никогда не прервется мое к тебе уважение, почтение и дружество: явлюсь подражателем твоих доблестей героических. С радостью, с обычайным нашим хладнокровием, при содействии силы, оросим мы плодоносные поля кровию неверных, которою покроются они так, что после ничего уже на них расти не будет. Толстый и плотный батальон-каре, развернутый фалангою, решит судьбу Счастье поможет нам. Пожнем колонну огромную и колыхающуюся, подобно как бы ударяло во оную великое стенобойное орудие. Во вратах, в которых душа оставила тело Палеологов, будет наш верх. Там-то заключу я тебя в моих объятиях и прижму к сердцу, воскликнув: я говорил, что ты увидишь меня мертвым или победоносным. Слава обоих наших Юпитеров, Северного и Западного, и Антуанетты, подобной Юноне, обоих Князей наших и собственная наша с тобою слава как некий гром наполнит нас мудростью и мужеством. Клеврет знаменитый, имеющий чистое сердце, чистый ум! Ты — Сюлли Великого Иосифа! Марс — родитель твой. Минерва родила тебя. Обожают тебя Нимфы Цитерские. Внутренние изгибы сердца твоего устроены только для вмещения чести, славы, прочные владычицы вселенной. Ты, как осторожный Улисс, преданный Великому Иосифу, как великодушный лев — укротитель неверных. Страна Бельгская усердствует к тебе, ты ее опора, ты будешь для нее соединителем между нею и престолом. Имя твое сопровождаться будет от столетия к столетию, самые судьбы участвовать в том станут. Провидение печется о продолжении лет твоих. Граф А. Суворов-Рымникский ---------- Письмо Суворова принцу Кобургскому о взятии Измаила [показать] Принц Фридрих Иосиа фон Саксен-Кобург-Заальфельд / Friedrich Josias von Sachsen-Coburg-Saalfeld родился в ночь с 26 на 27 декабря 1737 г. в г. Кобурге. Он был самым младшим сыном Франца Иосиа герцога Кобурга и Княгини Анны Софии Шварцбург-Рудольфштадт. Гарнизон состоял действительно из 35000 вооруженных людей, хотя Сираскир и получил провианту на 42000. Мы полонили: трех-бунчужного Пашу Мустафи, 1 Султана, сына Сираскова, Капиджи Башу, множество Бим-Башей и других чиновников. Всего 9000 вооруженных людей из коих в тот же день 2000 умерло от ран. Около 3000 женщин и детей в руках победителей. Тут было 1400 армян, всего 4285 христиан, да 135 жидов. Во время штурма погибло до 26000 турок и татар, в числе коих Сираскир сам, 4 Паши и 6 Султанов. Нам досталось 245 пушек и мортир, все почти литые, 364 знамена, 7 бунчугов, 2 санджака, превеликое множество пороху и других военных снарядов, магазины полные съестных припасов для людей и лошадей. Добычу, полученную нашими солдатами, ценят свыше миллиона рублей. Флотилия турецкая, стоявшая под батареями измаильскими, совершенно почти истреблена так, что мало осталось из оной судов, которые бы можно было, вычиня, употребить на Дунае. Мы потеряли убитыми в приступе: 1 бригадира, 17 штаб-офицеров, 46 обер-офицеров, да 1816 рядовых. Ранено: 3 генерал-майоров, граф Безбородко, Мекноб и Львов, около 200 штаб— и обер-офицеров, да 2445 рядовых. ---------- Письмо Павлу Николаевичу Скрипицыну. Павел Николаевич Скрипицин был сыном Николая Федоровича Скрипицина, управляющего московским имуществом Суворова. Октябрь-ноябрь 1793 г. Дражайший Павел Николаевич! Посылаю тебе копию с наставления, писанного к одному из моих друзей, родившемуся в прошедшую компанию посреди знаменитых побед, одержанных его отцом, и названному при крещении моим именем. Упомянутой герой весьма смел без запальчивости; быстр без опрометчивости; деятелен без суетности; подчиняется без унижения; начальник без высокомерия; победитель без тщеславия; ласков без коварства; тверд без упрямства; скромен без притворства; основателен без педантства; приятен без легкомыслия; единоравен без примесей; расторопен без лукавства; проницателен без пронырства; искренен без панибратства; приветлив без околичностей; услужлив без корыстолюбия; решителен, убегает неизвестности. Основательное рассуждение предпочитает он остроумию; будучи врагом зависти, ненависти и мщения, низлогает своих недругов великодушием и владычествует над друзьями своею верностью. Он утомляет свое тело для того, чтобы укрепить его; стыдливость и воздержание — закон его; он живет, как велит религия, его добродетели суть добродетели великих людей. Исполненный чистосердечия, гнушается он ложью; праводушен, рушит замыслы двуличных; знается он только с добрыми людьми; честь и честность составляют его особенные качества; он любезен командиру своему и всему войску, все ему преданы и исполненны к нему доверия. В день сраженья или похода размеряет он все предлежащее, берет все нужные меры и вручает себя совершенно промыслу Вышнего. Он никогда не отдает себя на волю случая, но напротив, покоряет себе все обстоятельства по причине прозорливости своей; он во всякий миг неутомим. ---------- Июль 1793г. Любезный мой крестник Александр! Как человек военный вникай прилежно в сочинения Вобана, Кугорна, Кюраса, Гюбнера. Будь знающ несколько в богословии, физике и нравственной философии. Читай прилежно Евгения, Тюренна, записки Цезаря, Фридриха II, первые тома истории Роллена и “Мечтания” Графа Сакса. Языки полезны для словесности. Учись понемногу танцам, верховой езде и фехтованию. Военные добродетели суть: отвага для солдата, храбрость для офицера, мужество для генерала, но они должны быть руководимы порядком и дисциплиной, управляемы неусыпностью и прозорливостью. Будь чистосердечен с друзьями, умерен в нуждах и бескорыстен в поведении. Являй искреннюю ревность к службе своему Государю, люби истинную славу, отличай честолюбие от надменности и гордости, приучайся сызмальства прощать погрешности других и никогда не прощай их самому себе. Обучай тщательно своих подчиненных и во всем подавай им пример. Упражняй непрестанно глас свой — только так станешь великим полководцем. Умей пользоваться положением места. Будь терпелив в трудах военных, не унывай от неудач. Умей предупреждать случайные обстоятельства быстротой. Различай предметы истинные, сомнительные и ложные. Остерегайся безвременной запальчивости. Храни в памяти имена великих мужей и подражай им с благоразумием в своих военных действиях. Неприятеля не презирай, каков бы он ни был. Старайся знать его оружие и способ, как оным действует и сражается; знай, в чем он силен и в чем слаб. Приучай себя к деятельности неутомимой, повелевай счастьем: один миг иногда доставляет победу. Счастье покоряй себе быстротою Цезаря, коий и средь бела дня умел своих неприятелей уловлять и окружать и нападал на них когда и где хотел. Не упускай пресекать неприятелям жизненные припасы, а своему войску учись всегда доставлять пропитания вдоволь. Да возвысит тебя Господь до геройских подвигов знаменитого Карачая! ---------- Письмо к Т.И. Тутолмину, извещающее о победе — взятии Костюшки. [показать] Тимофей Иванович Тутолмин (3 января 1740 — 1 ноября 1809) — генерал от инфантерии, московский военный губернатор и главноначальствующий в Москве и губернии по гражданской части, первый председатель Государственного Совета при Александре I. Окончил Сухопутный шляхетный кадетский корпус (1-й сухопутный Его Императорского Величества кадетский корпус) в 1757 году и выпущен «в армию поручиком». Брежецк. 4 октября 1794 г. Милостивый Государь мой Тимофей Иванович! Поспешаю уведомить Ваше Превосходительство о знаменитой победе, одержанной Генерал-Майором Денисовым с его отделенною частью войска над главным бунтовщиком Костюшкою в 29 день сентября при замке Мушковском, на правой стороне Вислы. Неприятель, бывший в девяти тысячах, с 22 пушками, упорно сражался 7 часов; но потерпел совершенную гибель, и сам Костюшко в тяжелых ранах, с Генералами Каминским и Сираковским и всею артиллериею достался в ваши руки. Пребываю впрочем с совершенным почтением и преданностью, Милостивый Государь мой! Вашего Превосходительства Граф А. Суворов ---------- Ответ Бакалавру Е.И. Кострову, на присланную от него эпистолу. Родился Костров около 1755 года в семье вятского крестьянина. Учился в Вятской семинарии, с 1775 года — в Славяно-Греко-Латинской академии, затем окончил Московский университет бакалавром. Числился официальным стихотворцем при Московском университете, хотел преподавать, но до кафедры допущен не был. Варшава. 3 апреля 1795 г. Христос Воскрес! Милостивый Государь мой Ермил Иванович! В священный мудрые водворены быв лог, Их смертных просвещать есть особливый долг; Когда ж оставят свет, дела их возвышают, К их доблести других примером ободряют. Я в жизни пользуюсь, чем ты меня даришь, И обожаю все, что ты в меня вперишь. К услугам общества, что мне не доставало, То наставление твое в меня влияло: Воспоминаю я, что были Юлий, Тит, Ты к ним меня ведешь, изящнейший пиит, Виргилий, Гомер, о! естьли бы восстали, Для превосходства бы твой важный слог избрали. Милостивый Государь, мой! Вашего Высокоблагородия покорнейший и преданнейший слуга А. Суворов-Рымникский. Милостивый Государь! Преисполнен будучи истинной любви Отечеству, почтения ко всему тому, что называется мужество или доблесть, уважения к громком славе Россиян, обознания к великому духу нашей Государыни, беру смелость поздравить Ваше Сиятельство и сотрудников ваших с такими знаменитыми и быстрыми победами. Ежели б я был Пиит, обильный такими дарованиями, который могут что-либо прибавлять к громкости дел, и именно героев, то бы я вас избрал моим, и начал бы петь таким образом: Пошел — и где тристаты злобы? Чему коснулся, все сразил; Поля и грады стали гробы, Шагнул — и царства покорил... Но как ненадежность на мой талант удерживает меня пуститься в сие ристалище чести — ибо достойно воспеть героев, надобно в их же духе — то между тем прося Вашего Сиятельства о благосклонном принятии сего моего искреннего и патриотического поздравления в молчании, с особливым высокопочитанием и глубокою преданностью пребываю... ---------- Письмо Г. Р Державина, при котором он прислал поздравительные стихи на покорение Польши Ответ А. В. Суворова Варшава. 21 декабря 1794 г. Милостивый Государь Гаврила Романович. Простите мне, что я на сей раз чувствуя себя утомленным, не буду вам ответствовать так, как громкий лирик; но в простоте солдатского сердца моего излию чувства души своей: Царица, севером владея, Предписывает всем закон; В деснице жезл судьбы имея, Вращает сферу без препон, Она светилы возжигает, Она и меркнуть им велит; Чрез громы гнев свой возвещает, Чрез тихость благость всем явит. Героев Росских мощны длани Ея веленья лишь творят; Речет — вселенная заплатит дани, Глагол Ея могуществен и свят! О вы, Варшавские калифы! Какую смерть должны приять! Пред кем дерзнули быть строптивы? Не должно ль мстить вам и карать? Ах, сродно ль той прибегнугь к мщенью, Кто век свой милости творит? Карать оставит Провиденью; Сама как солнце возблестит, Согрел всех лучом щедрот — Се царь иль Бог... исполненный доброт! Счастлив вития, могущий воспеть деяния толико мудрого, кроткого, человеколюбивого, сидящего на троне Божества! Вы, имея талант, не косните вступить в сие поприще: слава ожидает Вас. Гомеры, Мароны, Оссианы и все доселе славящиеся витии умолкнут пред вами. Песни Ваши как важностию предмета, равно и красотою искусства возгремят в наипозднейших временах, пленяя сердце... душу... разум. Парнасский юноша на лире здесь играет: Имянник князя муж достойно стих сплетает. Как Майков возрастет, он усыпит сирен: Попрет он злобы ков-прав им ты, Демосфен! Венчаю себя милостьми Вашего Превосходительства; в триумфе моей к Вам, Милостивому Государю моему, преданности, чистейшая моя к особе Вашей дружба не исчезнет, и пребуду до гроба моего с совершеннейшим почтением Государь мой Вашего Превосходительства покорнейший слуга Граф Александр Суворов-Рымникский ---------- Просьба Графа А.В. Суворова об увольнении его в Нилову пустынь Всепресветлейший Державнейший Великий Монарх! Вашего Императорского Величества всеподданнейше прошу позволить мне отбыть в Нилову Новогородскую пустынь, где я намерен окончить мои краткие дни в службе Богу. Спаситель наш один безгрешен. Неумышленности моей прости, милосердный Государь. Повергаю себя к освященнейшим стопам Вашего Императорского Величества. Всеподданнейший богомолец Божий раб Граф Александр Суворов-Рымникский ---------- Письмо Г-жи Синицкой к Графу А.В. Суворову о предстательстве за ее сына, сосланного в Сибирь. Сиятельнейший Граф, Милостивый Государь! Семьдесят лет живу на свете, шестнадцать взрослых детей схоронила. Семнадцатого, последнюю мою надежду, молодость и запальчивый нрав погубили: Сибирь и вечное наказание достались ему в удел. А гроб для меня еще не отворился... Государь милосерд, Граф Рымникский милостив и сострадателен: возврати мне сына и спаси отчаянную мать, Лейб-гренадерского полку Капитана Синицкого. Ответ Графа А.В. Суворова. Милостивая Государыня! Я молиться Богу буду, молись и ты, и оба молиться будем мы, с почтением пребуду. Через некоторое время Суворов нашел удобный случай, испросил у Государя прощение Синицкому и он был возвращен из Сибири. ---------- М.Ф.Меласу На марше подле Меллы. 11 апреля 1799 г. До сведения моего доходят жалобы на то, что пехота промочила ноги. Виною тому погода. Переход был сделан на службе могущественному монарху. За хорошей погодой гоняются женщины, щеголи и ленивцы. Большой говорун, который жалуется на службу, будет, как эгоист, отрешен от должности. В военных действиях следует быстро сообразить — и немедленно же исполнить, чтобы неприятелю не дать времени опомниться. У кого здоровье плохо, тот пусть остается назади. Италия должна быть освобождена от ига безбожников и французов: всякий честный офицер должен жертвовать собою для этой цели. Ни к какой армии нельзя терпеть таких, которые умничают. Глазомер, быстрота, натиск! — этого будет довольно. ---------- К.В.Кейму Александрия. 2 июня 1799 г. Любезный мой генерал Кейм. Я отправляюсь в Пиаченцу; иду разбить Макдональда. Возьмите скорее цитадель Туринскую, чтобы я не пел благодарственного молебна прежде Вас. ПИСЬМА А.В. СУВОРОВА К ДОЧЕРИ НАТАЛЬЕ (СУВОРОЧКЕ) [показать] {Примечание Jyj: Наталья Александра Суворова, дочь А.В. Суворова вышла замуж за графа Николая Александровича Зубова, известного тем, что был убийцей императора Павла Петровича (Павла I)} Кинбурн. 20 декабря 1787 г. Любезная Наташа! Ты меня порадовала письмом от 9 ноября. Больше порадуешь, когда на тебя наденут белое платье; и того больше, как будем жить вместе. Будь благочестива, благонравна, почитай свою матушку Софью Ивановну; или она тебя выдерит за уши да посадит за сухарик с водицею Желаю тебе благополучно препроводить Святки; Христос Спаситель тебя соблюди Новой и многие годы! Я твого прежнего письма не читал за недосугом, отослал к сестре Анне Васильевне. У нас все были драки сильнее, нежели вы деретесь за волосы, а как вправду потанцевали, то я с балету вышел — в боку пушечная картечь, в левой руке от пули дырочка, да подо мною лошади мордочку отстрелили: насилу часов чрез восемь отпустили с театру в камеру. Я теперь только что поворотился; выездил около пятисот верст верхом, в шесть дней, а не ночью. Как же весело на Черном море, на Лимане! Везде поют лебеди, утки, кулики; по полям жаворонки, синички, лисички, а в воде стерлядки, осетры: пропасть! Прости, мой друг Наташа; я чаю, ты знаешь, что мне моя Матушка Государыня пожаловала Андреевскую ленту “За веру и верность”. Целую тебя. Божье благословение с тобою. Отец твой Александр Суворов. ---------- Кинбурн. 16 марта 1788 г. Милая моя Суворочка! Письмо твое от 31 января получил. Ты меня так утешила, что я по обычаю моему от утехи заплакал. Кто-то тебя, мой друг, учит такому красному слогу, что я завидую, чтоб ты меня не перещеголяла. Милостивой Государыне Софье Ивановне мое покорнейшее почтение! О! ай да Суворочка, как же у нас много полевого салата, птиц, жаворонков, стерлядей, воробьев, полевых цветков! Морские волны бьют в берега, как у Вас в крепости из пушек. От нас в Очакове слышно, как собачки лают, как петухи поют. Когда бы я, матушка, посмотрел теперь тебя в белом платье! Как-то ты растешь! Как увидимся, не забудь мне рассказать какую приятную историю о твоих великих мужах в древности. Поклонись от меня сестрицам. Благословение Божие с тобою! Отец твой Александр Суворов. ---------- Кинбурн. 29 мая 1788 г. Любезная Суворочка, здравствуй! Кланяйся от меня всем сестрицам. У нас уж давно поспели дикие молодые зайчики, уточки, кулички. Благодарю, мой друг, за твое письмо от 6 марта; я оное сего дня получил. Не ошиблась ли ты уж в месяце? Тут же письмо получил от Елисаветы Ивановны Горехвостовой. Правда, это попозже писано, 15 марта. Кланяйся ей от меня, и обеим вам благословение Божие! Недосуг много писать: около нас сто корабликов; иной такой большой, как Смольный. Я на них смотрю и купаюсь в Черном море с солдатами. Вода очень студена и так солона, что барашков можно солить. Когда буря, то нас выбрасывает волнами на берег. Прощай душа моя! Отец твой Александр Суворов. ---------- Кинбурн. 2 июня 1788 г. Голубушка Суворочка, целую тебя! Ты меня еще потешила письмом от 30 апреля. На одно я вчера тебе отвечал. Коли, Бог даст, будем живы, здоровы и увидимся. Рад я с тобою говорить о старых и новых героях, лишь научи меня, чтоб им последовал. Ай-да Суворочка, здравствуй, душа моя, в белом платье. Носи на здоровье, расти велика. Милостивой Государыне Софье Ивановне нижайшее мое почтение. Уж теперь-то, Наташа, какой же у них по ночам в Очакове вой, — собачки поют волками, коровы лают, кошки блеют, козы ревут! Я сплю на косе; она так далеко в море, в лиман ушла. Как гуляю слышно, что они говорят: они так около нас, очень много, на таких превеликих лодках, — шесты большие, к облакам, полотны на них на версту. Видно как табак курят, песни поют заунывные. На иной лодке их больше, чем у вас во всем Смольном мух, — красненькие, зелененькие, синенькие, серенькие. Ружья у них такие большие как камера, где ты спишь с сестрицами. Божие благословение с тобою! Отец твой Александр Суворов. ---------- 22 сентября 1789 г. Речка Рымник в Валахии, место сражения Сего дня победил я Огинского... Я и принц Саксен-Кобургской соединенными силами разбили и обратили в бегство большую армию неверных в количестве от 80 до 90000 или больше. Сражение продолжалось целый день. Наш урон не велик. Турок положено на месте 5000. Мы захватили три лагеря и все их обозы. Трофеи: от 50 до 100 штандартов и знамен, пушек и мортир 78, то есть вся их артиллерия. Поздравляю тебя, душа моя, с сею знаменитою победою. Отец твой Александр Суворов. Р.S. Великий Визирь сам начальствовал. 81 пушка со всею упряжью и амунициею, вьючного скота 20 быков. Благодарение Богу! Я здоров, лихорадка была, да во время похода отступила. ---------- Берлад. 24 октября 1789 г. Душа моя, сестрица Суворочка! Целую руки милостивой государыне Софье Ивановне, нижайше кланяюсь любезным сестрицам. Твое письмо от 7 сентября только ныне получил и благодарствую. У нас сей ночи был большой гром, и случаются малые землетрясения. Ох, какая ж у меня была горячка: так без памяти и упаду на траву, и по всему телу все пятна. Теперь очень здоров. Дичины, фруктов очень много, рыбы пропасть, такой у вас нет — в прудах, озерах, реках и на Дунае; диких свиней, коз, цыплят, телят, гусят, утят, яблоков, груш, винограду. Орехи грецкие и волоцкие поспели. С кофеем пьем буйволов и овечье молоко. Лебеди, тетеревы, куропатки живые такие, жирные, синички ко мне в спальню летают. Знаешь ли рой пчелиный? У меня один рой отпустил четыре роя. Будь благочестива, благонравна и здорова. Христа Спасителя благословение с тобою! Отец твой Граф А. С. Р. ---------- Берлад. 20 мая 1790г. И я, любезная сестрица Суворочка, был тож в высокой скуке, да и такой черной, как у старцев кавалерские ребронды. Ты меня своим крайним письмом от 17 апреля так утешила, что у меня и теперь из глаз течет. Ох, как же я рад, сестрица, что Софья Ивановна слава Богу здорова! Куда как она умна, что здорова. Поцелуй ей за меня ручки. Вот еще, душа моя, по твоему письму: ты уж умеешь рассуждать, располагать, намерять, решить, утверждать в Благочестии, Благонравии, добродушии и просвещении от наук: знать, тебя много Софья Ивановна много хорошо сечет. У тебя другой батюшка, мой дядюшка Петр Васильевич. Как будешь видеть, ему руку поцелуй. Здравствуйте, мое солнце, мои звезды сестрицы. У нас в поле и в лесу дикая петрушка, пастернак, свекла, морковь, салаты, трава — зеленые спаржи и иного очень много. Великие овощи еще не поспели и фрукты. Гуси маленькие ай да такие выросли большие! Караси белые больше скрыпки, стрепеты да дунайские стерляди и овечье толстое молоко. Прости, сестрица Суворочка. Христос Спаситель с тобою. Отец твой Г. А. С. Р. ---------- Февраль 1791 г. Да хранит тебя вечно богиня невинности. Положение твое переменяется11. Помни, что вольность в обхождении рождает пренебрежение; остерегайся сего; привыкай к естественной вежливости, избегай подруг, острых на язык: где злословие, там, глядишь, и разврат. Будь сурова и немногословна с мужчинами. А когда они станут с тобой заговаривать, отвечай на похвалы их скромным молчанием. Уповай на провидение! Оно не замедлит утвердить судьбу твою... Я за это ручаюсь. Будешь ты бывать при Дворе и, если случиться, что обступят тебя старики, покажи вид, что хочешь поцеловать у них руку, но своей не давай. Эти: Князь Потемкин, И. И. Шувалов, Графы Салтыковы, старики Нарышкины, старый Князь Вяземский, также Граф Безбородко, Завадовский, гофмейстеры, старый Граф Чернышев и другие. ---------- 15 июля 1791 г. Графиня Наталья Александровна назначена была во Фрейлины ко Двору Ее Императорского Величества. Душа моя Наташа! Божие благословение с тобою! Будь благочестива, благонравна и в праздности не будь. Благодарю тебя за письмо с дядюшкой. Тетушке кланяйся. Как будто мое сердце я у тебя покинул. Ай да здесь у нас великое катанье на воде, в лесу на Каменных горах, и много очень хороших вещей: рыбы, диких птиц, цветов, маленьких цыплят жаль. Как наш колдун приехал к нам в гости, то и время теперь хорошее. Поют ласточки, соловьи и много птиц. Мы вчера кушали на острову. Завтре хотим плавать на немецкую обедню, а там пойдем далеко. Я везде буду тебя за глаза целовать. Кланяйся Софье Ивановне и Маргарите Яковлевне. Как пойдешь куда гулять и придешь назад домой и будешь скакать дома, то помни меня, как я тебя помню. Отец твой Г. Александр Суворов-Рымникский. ---------- Уведомляю сим тебя, моя Наташа: Костюшка злой в руках, взяли, Вот так-то наши! Я ж весел и здоров, но лишь не много лих, Тобою, что презрен мной избранный жених. Когда любовь твоя велика есть к отцу, Послушай старика! дай руку молодцу; Нет, впрочем никаких не слушай, друг мой, вздоров. Отец твой Александр Граф Рымникский Суворов. ---------- Ответ Графини Н.А. Суворовой. Для дочери отец на свете всех святей, Для сердца же ее любезней и милей; Дать руку для отца, жить с мужем по неволе, И Графска дочь ни что, ее крестьянка боле. Что может в старости отцу утехой быть: Печальный вздох детей? Иль им в веселье жить? Все в свете пустяки: богатство, честь и слава, Где нет согласия, там смертная отрава. Где ж царствует любовь, там тысяча отрад, И нищий мнит в любви, что он как Крез богат.

Понедельник, 30 Августа 2010 г. 18:06ссылка Jyj 1 0 +20% В 1791 году Петрозаводск посещает великий русский полководец А.В. Суворов. Весть о намерении Графа посетить город подала мысль к распоряжениям и приготовлениям со стороны местного начальства. Между тем граф Александр Васильевич, поспешный в исполнении своих предприятий и всегда являвшийся гораздо раньше, чем его ожидают, прискакал в Петрозаводск на тележке, в простой солдатской куртке. Подъехав прямо к пушечно-литейному Александровскому заводу, выскочил из тележки и отправился на завод. На вопрос рядового: «скоро ли будет Суворов?» отвечал: «Граф следует за мной». Войдя в завод, граф потребовал, чтобы ему все показали, объявив, что он - Суворов. Дежурный чиновник тотчас дал знать о приезде графа наместнику Тутолмину и начальнику заводов Гаскойну, которые не замедлили явиться. В это время Александр Васильевич грелся у доменной печи и закусывал черными сухарями, вынимая их из бокового кармана своей серой куртки. Выслушав рапорт наместника, граф велел ему возвратиться домой, прибавив, что не желает отвлекать его от дел, а сам с Гаскойном пошел осматривать завод. По сторонам дороги, где Суворову надлежало возвращаться, распорядились разложить: по одной стороне ножи, вилки, ножницы, разную посуду и другие мелкие изделия. По другой - пирамиды ядер, бомб, картечи. Подойдя к месту этой выставки, Суворов сначала повернулся к мелким изделиям, взглянул на них, сделал гримасу и отвернулся к другой стороне, где стал рассматривать пирамиды артиллерийских снарядов, приговаривая: «Помилуй Бог, как хорошо! Помилуй Бог, какой милый подарок Шведам!». По выходе из заводов, граф был встречен купечеством, по обычаю русскому, с хлебом и солью. Приняв хлеб и соль, Суворов поблагодарил Гаскойна, сел в тележку и ускакал обратно в столицу. Весьма интересно донесение графа Суворова Императрице Екатерине II, поданное по возвращении его в Петербург: «Слава Наместнику! Гаскойн велик. Составные его лафеты отнюдь не подозрительны. Петрозаводск знаменит. Ближайшая на него операция из Лапландии. В последнюю войну предохранение той страны было достаточно и мудро». Источник: Памятная книжка Олонецкой губернии на 1858 год, стр. 123.

Понедельник, 30 Августа 2010 г. 18:26ссылка Jyj 1 0 +20% Источник ____ Мать Суворова Сто лет назад, в июльском номере журнала «Исторический вестник» за 1891 г. была опубликована статья М.И.Пыляева под названием «Отец Суворова». Автор статьи больше известен серьезными и убедительными исследованиями о драгоценных и исторических камнях. Но и небольшая, всего в 7 страниц, журнальная публикация М.И.Пыляева содержит немало биографических сведений об отце знаменитого полководца. Отец генералиссимуса Суворова - генерал-аншеф и сенатор Василий Иванович Суворов родился в 1705 году в Москве. «Родовой его дом находился на Царицынской улице, нынешняя Большая Никитская». Он знал несколько языков и, как пишет М.И.Пыляев, перевел известное сочинение Вобана (французского военного инженера. - А.Б.) «Основание крепостей». «Женат был В.И.Суворов на Авдотье Федосеевне Мануковой; отец ея служил при Петре I дьяком и описывал Ингерманландию {Историческая Ингерманландия включает в себя город Санкт-Петербург, а также районы Ленинградской области: Волосовский,Всеволожский, Гатчинский, Кингисеппский, Ломоносовский, Тосненский, а также запад Кировского района до реки Лава} по урочищам». Что мы еще знаем о Ф.Манукове, отце А.Ф.Мануковой? {Примечание Jyj: Отца матери Суворова А.В. по ряду источников звали Федосей Семёнович. Был он вице-президент вотчинной коллегии . Вотчинная коллегия сменила собой старый Поместный приказ, возникший во второй половине XVI века и ведавший раздачей, переходом и регистрацией поместий и вотчин, а также всякого рода земельными процессами. Т.е. занимался распределением земли} Один из московских переулков в XVIII в. назывался Мануковым по фамилии домовладельца Ф.С.Манукова-деда А.В.Суворова. А.Ф. Манукова вышла «замуж в конце 20-х годов». В приданое она принесла дом в Москве и имение в Орловском уезде. В.И. Суворов имел сына, будущего выдающегося полководца России, и двух дочерей. Старшая дочь, Анна Васильевна, была замужем за генерал-поручиком князем И.Р.Горчаковым, а младшая - за действительным статским советником А.В.Олешевым. В 1760 году Авдотьи Федосеевны в живых уже не было. ВтомеШ Московского некрополя написано: мать генералиссимуса Суворова, Авдотья Федосеевна, рожденная Манукова, умерла до 1760 г. Указывается место захоронения -церковь Федора Студита; у алтаря. Рядом был похоронен в 1775 г. ее муж Василий Иванович Суворов. М.И.Пыляев пишет: «...даже после 1812 года существовали могилы родителей великого полководца. Совершенно ясно, что фамилия Мануков происходит от армянского слова манук, что в переводе означает дитя. Но был ли Ф.С.Мануков армянином по национальности, поскольку против этого предположения говорят имена и отчество его дочерей явно православного происхождения? При браках лиц разных исповеданий, как правило, новобрачная вместе с фамилией избирает религиозную принадлежность супруга. Достаточно распространенная и хорошо известная практика. Автор данной публикации счел необходимым выяснить, были ли в России в первой половине XVIII века помимо Ф.С.Манукова армяне, носившие аналогичную фамилию. На этот вопрос мы можем ответить утвердительно. В «Ведомости офицеров и рядовых Армянского эскадрона, находящихся при Кизлярской крепости» упоминаются Габриел Мануков и Артем Мануков. Приведем еще одно свидетельство. Николай Николаевич Вильмонт, известный историк культуры, приводит следующую запись: «Архирусский Суворов был с материнской стороны армянином,и насмешливый ипохондрик князь Потемкин -Таврический находил, что «солдатские шутки Александра Васильевича явно отзывают кавказским балагурством». Н.Н.Вильмонт поясняет: «Записано мной со слов историка Павла Сергеевича Шереметева. Язвительная шутка «светлейшего» была ему сообщена князем Павлом Петровичем Вяземским (сыном поэта Петра Андреевича и дедом П.С.Шереметева); Павел же Петрович ее услышал от фрейлины Наталии Кирилловны Загряжской. Благоговейно наношу на бумагу это сообщение тетки Гончаровых». Вероятно, уместно сказать, что Александр Васильевич Суворов был близко знаком с деятелями армянского национально-освободительного движения - графом Иваном (Ованесом) Лазаревичем Лазаревым (Лазаряном) и князем Иосифом (Осепом) Аргутинским-Долгоруким. К слову - одним из адъютантов А.В.Суворова был Аким (Овагим) Васильевич Хастатов, сестра которого, Анна Васильевна, была замужем за Минасом Лазаревичем Лазаревым. Может быть, именно из-за своей академической строгости А.П. Базиянц не полностью воспроизвел замечательную фразу Н.Н.Вильмонта. А она начинается так: «Вторжение инородного начала (расового или культурно-сословного) обычно только и делает большого человека полновластным хозяином национальной культуры. Тому первый пример Пушкин, потомок «арапа Петра Великого» и правнук Христины фон Шеберк (по-русски она говорила так: «Шорн шорт делат мне шорни ре-пят и дает им шертовск имя»); к тому же его в лицее прозвали «французом»... Но именно о нем скажет Гоголь: «Пушкин есть явление чрезвычайное, и, может быть, единственное явление русского духа». И далее уже процитированное выше: «Архирусский Суворов...... В жестких рамках статьи А.П. Базиянц лишь обозначил пункт: Суворов и армяне. Из-за армянской ли своей половины или по воле обстоятельств Суворов принимал деятельное участие в жизни армянского народа. В 1782-1784 гг. он командовал русскими войсками в Крыму и по поручению императрицы Екатерины II организовал переселение армян из Крыма на Дон. Ранее, в 1780 г., по поручению Потемкина Суворов участвовал в совещании вместе с Иваном Лазаревым (Лазаряном) и Осипом Аргутинским (Аргутяном) по выработке проекта восстановления армянской государственности и даже был назначен командующим Астраханской группой русских войск, которые должны были осуществить освобождение Армении. На эту тему: Суворов и армяне, существует достаточно серьезная литература, не имеющая ничего общего со всякими вольными сочинениями, время от времени появляющимися в периодической печати. Приведем свидетельство историка: «...в 1786 г. в Санкт-Петербурге на русском языке впервые была издана... книга «Краткое историческое и географическое описание Царства Армянского из древних писателей сего народа, я ко верных источников, собранное и на Армейском языке в Индии изданное Яковом Шаамировым, а ныне с Армейского на Российский язык переведенное подпоручиком Варлаамом Вагановым. ... Примечателен помещенный в книге список подписавшихся на нее лиц. Здесь значатся великий русский полководец А.В.Суворов, первый издатель «Слова о полку Игореве» А. И. Мусин-Пушкин и многие другие (163 подписчика на 364 экземпляра). По тем временам огромное число». Это есть настоящий научный факт, с точным указанием его источников. Далее уже можно дать ему свое толкование. Статья взята из Интернета, автор некто Феоктистов: Все гораздо хуже, чем вы бы могли предположить. Армянские корни Суворова - все не просто так. СТРАШНО! Читайте внимательным и непредвзятым глазом: Читаючи Галковского, вот что наковырялось: http://www.noev-kovcheg.ru/article.asp?n=57&a=19 «Сколько языков знаешь,столько ты человек» Теперь уже в прошлом веке, в прошлом тысячелетии один известный российский политический деятель всего на один день полетел в Ереван на переговоры. Высокий гость Армении дважды в своих публичных выступлениях, кстати, показанных по российскому телевидению, говорил отом, что великий русский полководец генералиссимус Александр Суворов олицетворяет многовековую близость русского и армянского народов, что в жилах полководца течет и армянская кровь, ибо матушка Суворова - армянка по происхождению. Этим гостем Армении был мэр Москвы Ю. М.Лужков, и состоялся его визите феврале 1999 г. Я задумался, откуда Юрий Михайлович мог знать об этом, и.. .появилась эта публикация. ...Вопреки расхожему утверждению о том, что солдатами не рождаются, А.В.Суворов родился солдатом. А кем еще мог быть сын Василия Ивановича Суворова, знаменитого генерала, сподвижника Петра Первого? (Исторической истины ради заметим, что предки полководца по материнской линии - армяне также доблестно служили России.)». Факты: Поворотным моментом стал Указ от 2 марта 1711 г., провозгласивший создание нового органа государственной власти - Сената. Формальной причиной послужил отъезд Петра на войну с Турцией. Указ гласил: "Указ, что по отбытии нашем делать. 1. Суд иметь нелицемерный и неправедных судей наказывать отнятием чести и всего имения, тож и ябедником да последует; 2. Смотреть во всем государстве расходов и ненужные а особливо напрасные, отставить; 3. Денег, как возможно, збирать, понеже деньги суть артериею войны; 4. Дворян собрат молодых для запасу в афицеры, а наипаче тех, которые кроются, сыскать; також тысячю человек людей боярских грамотных для того ж; 5. Вексели исправить и держать в одном месте; 6. Товары, которые на откупах или по канцеляриям и губерниям, осмотреть и посвидетельствовать; 7. О соли старатца отдать на откуп и потщитца прибыли у оной; 8. Торг китайской, зделав компанию добрую, отдать; 9. Персицкой торг умножить и армян, как возможно, приласкать и облехчить, в чем пристойно, дабы тем подату охоту для большева их приезду. Петр." В первое время Сенат состоял из девяти ближайших сотрудников царя, и Петр настаивал на признании Сената высшим государственным органом, которому все лица и учреждения должны повиноваться, как самому царю. {Примечание Jyj: В пользу армянской версии (косвенно) происхождения матери Суворова А.В. может служить пункт 9 выше приведённого указа. Армяне приласканные, в Сенат естественно пущены не были, а вот в вотчинную коллегию, которая подчинялась Сенату вполне возможно втиснулись, вице-президентом которой был отец матери Суворова А.В..}

Мать Суворова Мать Суворова - Авдотья (Евдокия) Федосеевна Суворова, в девичестве Манукова, происходила из обрусевшего армянского рода. Она прекрасно знала русский фольклор, и в раннем детстве окружала будущего генералиссимуса миром сказок, народных песен и преданий. Этот культурный фундамент пригодится Суворову в его отношениях с солдатами, когда полководец и педагог будет формировать собственный образ непобедимого богатыря, опираясь на народные предания о чудодейственной, неуязвимой силе. Можно предположить, что в её рассказах находилось место и для героев армянского эпоса, "пахлеванов" города Сасуна Санасара и Багдасара, Мгера Старшего, Давида Сасунского и Мгера Младшего. Сравнительное исследование русского и армянского героического эпоса показывает удивительную схожесть народных устремлений! И Святогор, Добрыня Никитич, Алёша Попович, Илья Муромец, Сухман, Микула Селянинович, Садко - герои суворовского детства - во многом родственны боровшимся за свободу своего христианского народа героям сасунского цикла. Это выдержка из работы Арсения Замостьянова: ДЕТСТВО и ЮНОСТЬ В СУДЬБЕ СУВОРОВА

---

Коль упомянул Суворова, не премину написать о нем пару слов. Генералиссимус был скуповат. Однако армянскому Апостольскому храму в Ростове щедро отстегнул кучу золотых монет в память матери своей Авдотьи Феодосиевны Мануковой. Деда полководца, армянского священника Феодосия, так уважал царь Петр, что возвел в должность вице-президента Вотчинной Коллегии. Не забывал полководец и своих сородичей по матери — вел переписку с карабахскими меликами (см. Национальный архив Армении). Готов был двинуть полки для восстановления армянского государства. Но при всей своей просвещенности матушка-государыня не склонна была мириться с республикой в Армении. Подробнее здесь

---

В древней Армении вторыми после царя считались «бдешхи», которые как duches, были почти независимыми мелкими государями; ниже их стояли «аваги», т. е. старшие нахарары, потом младшие нахарары, и, наконец, азаты. В Киликии мы встречаем те же институты,, ту же иерархию, но с новыми названиями: вместо нахарара—ишхан (князь) и барон. Здесь тоже имелись бердакалы (chaielliens), азаты и дзиаворы (рыцари), вместо бывшего «тер» — «синор» (сеньор). Вассальная служба и здесь—это «цараютюн», причем «цара» — это vassus, servus, слуга, а «цараютюн»— servitium, служба. Все эти «бароны», «бердакалы», «ишханы» и т. п. в Киликии первоначально являлись вассалами византийского императора, а позднее—армянского царя. Они; получали земли за службу—феоды, но были одновременно и вотчинниками, имели свои аллоды, или "hairenik" (вотчина). Подробно о армянском феодализме здесь

Мать Суворова (антиармянская версия) Родоночальником рода Манукян (Мануковых), которые просили у Российской империи утверждении в княжеском достоинстве в чем им было отказано, является Манук-бей Мирзоян (рум. Emanuel Mвrzaian; 1769, Рущук — 1817). [показать] Как известно, Суворов родился в Москве 13 (24) ноября 1729 года. То есть, родоночальник "рода его матери", еще не появился на свет. И разница во времени между рождением Суворова и рождением родночальника, дворянского рода Мануковых (Манукянов) - составляет ровно 40 лет. Подробно здесь

---

[показать] />Манук-бей Мирзоян (рум. Emanuel Mвrzaian; 1769, Рущук — 1817) — турецкий государственный деятель армянского происхождения. Служил при дворе турецкого султана в должности драгомана — что-то вроде заместителя министра иностранных дел, а потом настолько успешно возглавлял финансовое ведомство Османской империи, что получил приставку «бей» к имени Манук. В 1804—1808 гг. построил дворец в Бухаресте, до сих пор остающийся значительной архитектурной достопримечательностью города. Принимал активное участие в подготовке Бухарестского мирного договора 1812 года, подписанного в его дворце. После этого был обвинён турецкой стороной в предательстве и остался жить в той части Бессарабии, которая отошла к Российской империи. В усадьбе Манук-бея в городе Хынчешть в 1970-е гг. был открыт Музей истории и краеведения. Биография Манук-бея насыщена событиями, и его роль в истории до сих пор полностью не изучена. Cогласно легенде, будучи турецко-подданным, армянин Манук Мирзоян, носивший почётное звание бея (принца), умудрился сбежать от турок, не только прихватив с собой несколько сот семей единоверцев, но и… сумел похитить казну турецкого визиря. По архивным ссылкам, одновременно он сотрудничал с российским правительством, которое присвоило ему статус действительного статского советника. Одно можно сказать с точностью: согласно историческим документам, Бухарестский мирный договор между Турцией и Россией от 11 июля, 1812 года был подписан в Бухаресте в доме армянского дипломата Манук-бея. За заслуги перед Россией, Александр 1 пожаловал ему лесной массив в молдавских Кодрах где он основал родовое поместье. Построив шато (замок во французском стиле) с зимним садом, сторожевыми башнями и парком, он заложил основу для производства молдавских вин по французской технологии. Говорят, что в стенах родового поместья Манук-Бея бывал Айвазовский, который мог оставить здесь свои работы. А архивные документы подтверждают, что охотничий дом в 1881 году был построен по проекту архитектора Бернардацци. Сам Манук Мерзоян пробыл в селе Гынчешть*(Хынчешть) всего около двух-трех лет. Рассказывают, будто бы в поместье на одном из праздников, разбушевалась лошадь. Будучи человеком сильным, смелым и волевым, Манук-бей вызвался ее укротить. От травмы полученной в результате он скончался, после чего был похоронен на территории Армянской Апостольской церкови Святой Богородицы в Кишиневе, основание которой прежде заложил собственноручно. Вывод: Родовая линия Манку-бея не может служить основанием производной от неё фамилии Мануков в силу того, что фамилия Мануковы встречаются на территории России ранее чем, Манук-бей покинул службу у турецкого султана. Однако это не значит, что не было других армянских родовых линий, которые могли послужить началом фамилии Мануковых к которым может принадлежать мать Суворова А.В.(если это версия верна)

Вторник, 31 Августа 2010 г. 00:50ссылка Jyj 1 0 +20% Источник ____ А. Геруа. Суворов-солдат 1742-1754. (Итоги архивных данных о его службе нижним чином). Публикуется по изданию: Геруа А. Суворов-солдат 1742-1754. (Итоги архивных данных о его службе нижним чином). Под редакцией Н. А. Епанчина. СПб, 1900. I. Еще при Симеоне Ивановиче Гордом выехали предки Суворова в Московскую землю из Швеции. Все они служили верою и правдою своим Государям, и многие достигали немалых чинов. Дед генералиссимуса, Иван Григорьевич, служил в Преображенском полку генеральным писарем, и поэтому неудивительно, что Петр Великий был крестным отцом Василия Ивановича Суворова, отца будущего генералиссимуса. Василий Иванович в 1722 году поступил денщиком к Государю; затем служил, по примеру отца, в Преображенском полку; в 1730 году произведен в подпоручики1; в начале 40-х годов, т. е. ко времени записи малолетнего Александра на службу, Василий Иванович, в чине полковника, был берг-коллегии прокурором, а в 50-х годах, когда сын его был произведен [3] в офицеры, он достиг генеральского чина. Василий Иванович принимал участие в Семилетней войне, был губернатором Кёнигсберга и скончался в чине генерал-аншефа в 1776 году, т.е. тогда уже, когда сын и сам был генерал-поручиком, и Ланцкорона, Столовичи, Краков, Туртукай, Козлуджи стояли в списке его отличий. Сведения о матери Александра Васильевича весьма скудны. Известно лишь, что звали ее Авдотьей Федосеевной, что она была дочерью дьяка, впоследствии Петербургского воеводы Федосея Манукова и что в 60-х годах ее уже не было в живых. Год рождения Александра Васильевича в точности неизвестен. Одни считают 1729 г., другие — и это вернее — 1730 год. За последнее имеется собственное свидетельство генералиссимуса. Неизвестно и место его рождения. По сведениям одних — Москва, по другим данным — Финляндия должна считаться его родиною. Как отец, так и мать Александра Васильевича не были людьми недостаточными, но не могли почитаться и богатыми. В последствии, бережливостью, доходившею до скупости, Василии Иванович значительно увеличил свое состояние, но в детские годы свои и в юности будущий генералиссимус не знал роскошного излишка, как в образе жизни, так и в первоначальном своем образовании. Существуют указания, что лишь впоследствии, благодаря своей любознательности и при помощи своих способностей, А.В. Суворов наверстал потерянное. Василий Иванович, военный лишь по мундиру, и сына своего, к тому же некрепкого здоровья, не предназначал к военной службе. Но склонность к ней выразилась у мальчика самым ярким образом. Свое свободное время он посвящал чтению книг военного содержания, имевшихся случайно у него под рукою; бросив книги, он садился верхом, скакал часто в непогоду без всякой определенной цели и усталый, промоченный дождем, пронизанный ветром мальчик возвращался домой. Все эти странности и неровности его характера, наряду с серьезностью не по летам, поражали близких людей. Маленькому Суворову исполнилось уже 11 лет, когда к его отцу заехал старый знакомый, генерал Ганнибал, негр, питомец Петра Великого. Разговаривая о сыне, Василий Иванович коснулся и его странностей, нелюдимости и любви к военный книгам. Ганнибала, свежего и непредубежденного человека, так [4] поразили эти особенности маленького Суворова, что он посоветовал Василию Ивановичу не противиться сыну и поощрять его в любимых занятиях; при этом Ганнибал прибавил, что блаженной памяти Император Петр Великий непременно поцеловал бы мальчика в лоб за его настойчивые труды. В те времена, когда дворяне записывались на военную службу с колыбели и к юношескому возрасту достигали уже офицерских чинов, для маленького Суворова, которому шел уже 12-й год, срок записи был давно пропущен. Однако, уступая страстному желанию сына и совету старого Ганнибала, Суворов-отец решил записать сына в Семеновский полк рядовым2. В следующем году постановлением «полковых штапов»3 двенадцати лет от роду Александр Суворов был зачислен в полк. Вот дословный текст этого интересного документа: №115. «1742 году октября 22-го дня по указу ее Императорского Величества лейб-гвардии Семеновского полку господа полковые штапы приказали: явившихся с прошениями нижеозначенных недорослей, а именно: Федора Векентьева, Дмитрия Усова, Алексея Кормалина, князя Николая Волконского, Николая да Сергея Дурновых, князя Юрья Долгорукова, Николая Колтовского, князя Сергея Юсупова, Петра Шереметева, Федора Шереметева, князя Алексея Волконского, Сергия Ергольского, Александр Шереметева, Николая Ходырева, Петра Орлова, Александр Суворова, Сергея Бредихина, Андреяна и Илью Ергольских написать лейб-гвардии в Семеновский полк в солдаты сверх комплекта без жалованья и для обучения указных наук по силе состоявшегося Блаженной и Вечнодостойной памяти Государыни Императрицы Анны Иоановны в прошлом «736» году декабря 16-го дня именного указу со взятьем обязательств от отцов или от сродников их, кроме князя Юрья Долгорукова, отпустить [5] в домы их на два года, а помянутого князя Долгорукова на два года, и о том в роты ордеровать». Андрей Ушаков Степан Апраксин Петр Чаадаев 4. Интересно проследить дальнейшую службу в полку некоторых из этих 20-ти сверстников. Другие данные архива дают возможность удовлетворить это желание. Оказывается, как это будет видно ниже, Суворов не двигался медленнее своих сверстников по приеме на службу, а шел, что называется, в золотой середине. Каким наукам должны были обучаться дворянские недоросли того времени? К сожалению, приведенный документ не дает никаких прямых указаний на этот счет. Зато тожественный с ним и относящийся к 9-му октября того же 1742 года, гласит следующее: «По указу ее Императорского Величества... недорослей Ивана Чаадаева, Алексея Сухотина, Александр Благово, Николая Щербачева, Василия Лопухина... лейб-гвардии в Семеновский полк написать и солдаты сверх комплекту без жалованья и обучаться им по силе состоявшегося в прошлом «736» году… указу: арифметике, геометрии, тригонометрии, планов геометрии, фортификации, часть инженерии и артилерии, из иностранных языков, также военной экзерциции и других указных наук…»5. Очевидно, этой же программе, предписанной Высочайшим указом 1736 года, следовал и Александр Суворов. Только что приведенное «определение полковых штапов» интересно еще и тем, что в нем упоминается Василий Лопухин, такой же недоросль, как и Александр Суворов, такой же, как и он, москвич, сосед по местожительству и, быть может, товарищ детства будущего генералиссимуса. На этом, должно быть, основании Суворов-отец впоследствии дает Семеновскому полку по разным случаям подписки не только за своего сына, но и за маленького Лопухина. Принятый на службу в 1742 году 12-ти-летний Суворов, как мы уже убедились, тотчас же получил отсрочку на два года, т. е. до 1744 г. В этом году, не прибывая к полку, он [6] получает разрешение на новую отсрочку — еще на два года. Сохранилась расписка Василия Ивановича Суворова по этому поводу. «Декабря 11-го дня 8-й роты солдат Александр Суворов отпущен в дом его в Москву в приходе Николая чудотворца, что в Покровской, генваря по первое число будущего тысяща седльсот сорок шестого году, к сему реверсу, вместо сына своего Александра Суворова, подписуюсь»: [показать] Такую же точно расписку дал Василий Иванович и за своего соседа Лопухина, с тою только разницею, что жительство Лопухиных обозначено так: «в приходе у Трех Святителей за Покровской». Прокурор Василий Суворов 6. Где же, в самом деле, жило семейство Суворовых в Москве? Где проводил свои учебные годы малолетний Александр Суворов, солдат Семеновского полка? И поныне в конце Покровской улицы (составляющей продолжение Покровки и Басманной), на углу Никольского переулка, невдалеке от полотна Рязанской железной дороги и близ Семеновской слободы, находится церковь Николы Чудотворца, в приходе которой, должно быть, и жили Суворовы7. Близкое соседство с Семеновскою слободою, где постоянно пребывала небольшая команда полка и часть его канцелярии, должно было в значительной степени облегчит запись малолетнего Суворова в полк, а также и все необходимые деловые сношения с полком по разным случаям. Итак, вот места, где подрастал и учился маленький Суворов, [7] где он, еще бессознательно, следуя какому-то инстинктивному влечению, готовился к своему славному военному поприщу. Выхлопотав сыну и Лопухину двухлетнюю отсрочку, Василий Иванович не удовольствовался этим. На полях обоих из только что упомянутых документов (реверсы) мы находим отметку: «отсрочено ему8, генваря по первое число 747 году». Обе приведенные расписки даны Суворовым-отцом «в Московской оставшей канцелярии л.-гв. Семеновского полка»9, в Петербургской же канцелярии от имени В. И. Суворова дана была расписка Федором Жилиным, таким же прокурором, как и В. И. Суворов: «1745 г.... ноября 15, 8 роты солдату Александру Суворову отсрочено генваря по 1-ое число седмь сот сорок седьмого году, которой обучается в Москве; принял пашпорт Прокурор Федор Жилин»10. Выхлопотав сыну и Лопухину отсрочку на три года, вплоть до 1-го января 1747 года, Василий Иванович дал за обоих обязательство в обучении «указным наукам». «1744 году декабря 11 дня лейб-гвардии Семеновского полку в оставшей в Москве полковой канцелярии я, нижеподписавшийся, сим обязуюсь в том, что, находящийся в оном полку, 8 роты солдат Александр Суворов имеет обучаться ко время его от полку отлучения, то есть генваря по первое число тысяща седмь сот сорок шестого году11 на своем коште обучаться указным наукам, а именно: арифметики, геометрии, тригонометрии, артиллерии и часть инженерии и фартофикации, тако-ж из иностранных языков да и военной экзерциции совершенно и о том должен я, сколько от каких наук обучится, чрез каждые полгода в полковую канцелярию для ведома репортовать. Прокурор Василий Суворов»12. Такую же подписку дает В. И. Суворов и за своего знакомца Лопухина. 3ная скупость Суворова-отца, трудно предположить, чтобы он сам позаботился о расширении приведенной программы обучения своего сына. Едва ли он переступил границы «указных паук», принудительно просвещавших головы дворянских недорослей [8] того времени. Самообразование сделало будущего генералиссимуса одним из просвещеннейших людей своего времени. Все приведенные расписки-обязательства (реверсы) указывают, что первоначально малолетний Александр Суворов был зачислен в 8-ю роту лейб-гвардии Семеновского полка. Этой роте принадлежит честь считать в своих списках солдата, дослужившегося до генералиссимуса. В то время Семеновский полк насчитывал 13 рот: 1 гренадерскую и 12 мушкатерских с нумерациею от 1-й до 12-й; все эти роты были сведены в три баталиона по четыре роты в каждом; гренадерская не принадлежала к составу батальонов: сверх сего, в полку была, так называемая, заротная команда, нынешняя нестроевая рота13. Нахождение малолетнего недоросля Суворова в отпуску в Москве не мешало ему, наравне со своими сверстниками, подвигаться по лестнице служебной иерархии. 25-го апреля 1747 года состоялось следующее «определение полковых штапов»: №34. «По указу ее Императорского Величества лейб-гвардии Семеновского полку полковые штапы по силе имянных ее Императорского Величества указов, которыми повелено — всяким делам быть на таком же основании, как и при вселюбезнейшем ее Императорского Величества Государе Родителе Блаженной и Вечнодостойной памяти Государе Императоре Петре Великом были; а по справке в полковой канцелярии — в самодержавие Государя Императора Петра Великого оного полку в ротах состояло в каждой: сержантов — по четыре, каптенармусов — по два, подпрапорщиков — по одному, фуриеров — по одному, капралов — по шести, которые и жалованье получали; а по стату «732»-го году повелено быть оного-ж полку в ротах, как и до ныне состоят, в роте: сержантов — по три, каптенармусов — по одному, подпрапорщиков через роту — по одному, фуриеров — по одному, капралов — по четыре; а по имянному-ж ее Императорского Величества указу в полках лейб-гвардии обер-офицеры14 в роты пожалованы по числу старого стату, которые и ныне в ротах в комплекте действительно счисляются и жалованье получают сверх же того на караулы в домы ее Императорского Величества посылаются ундер-офицеры и капралы по числу старого стата; приказали — в оном полку к имеющимся в ротах по стату «732» году в прибавок — а именно: в мушкетерские 12 рот сержантов — по одному, каптенармусов [9] — по одному, подпрапорщиков через роту — по одному, капралов — по два прибавить и счислять оных в комплекте, точию до получения точного на то указу жалованья оным не давать, чего ради во оные прибавочные и комплект ввести из состоящих в полку за комплектом и вновь переменить чинами таких, которые-б во оных прибавочных могли себя содержать на своем коште без жалованья. Сверх же того, как из оного полку навсегда посылаются из ундер-офицеров и из капралов из разных мест в посылки, к тому же и бывают при полку больные и, как на карауле, так и при полку в правлении должностей не могло-б последовать остановки, выбрав же из ундер-офицеров, из капралов и из солдат, из имеющих довольное собственное иждевение, по рассмотрению переменить чинами, которым и состоять до ваканций сверх комплекту без жалованья; и кто же и вышеписанные чины имеет из закомплектных да и в перемену чинов вступить, о том учинить реестр и скрепить и в роты по оному реестру причислить, чего ради в полк объявить о том через приказ, а кому же надлежит получать жалованье и состоять без жалованья в роты ордеровать». Апреля 25-го дня, 1747 году. Степан Апраксин. Никита Соковнин. Граф Иван Ефимовский15. В приложенном к этому «определению» реестре в списке унтер-офицеров 8-й роты значится и Александр Суворов. Вот список одновременно с ними произведенных унтер-офицеров-одноротников: «в сержанты — князь Алексей Голицын. Иван Саблин, Семен Хоненев, и Александр Демидов; в каптенармусы — Иван Чичерин, Петр Озеров и Степан Кутузов; в подпрапорщики — Иван Данилов и Никита Епанчин; в фуриеры — Антон Ащерин. Александр Трофимов, Василий Майков и князь Алексей Голицын и в капралы — Василий Греков, Иван Данилов, Иван Перской, Федор Майков, Петр Кожин, Иван Лихачев, Матвей Плацеев и Александр Суворов». Последний был произведен «сверх комплекта», без жалованья, в числе малолетних. В это время Суворову было 17лет. На основании приведенного «определения полковых штапов» 25-го апреля 1747 года состоялся соответствующий приказ по полку и вновь пожалованные унтер-офицеры и капралы вступили в исправление своих обязанностей, за исключением тех, которые, [10] подобно малолетнему капралу Суворову, оставались дома для усовершенствования в «указных науках». Еще восемь месяцев оставалось молодому Суворову до срока, назначенного для явки в полк. В 1746 году Василий Иванович выхлопотал сыну новую отсрочку. В реверсах этого года находим расписку такого содержания: «Ноября 27-го, 8-й роты солдату Александру Суворову отсрочено на год, генваря по первое число 1748 году, которой жить будет в Москве. Пашпорт его взял лейб-гвардии Измайловского полку подпоручик Сергей Юрасовский». На полях этой расписки — отметка: «явился в срок». По смыслу «определения полковых штапов» от 25-го апреля 1747 года ясно, что унтер-офицерские чины были следующие: сержант, каптенармус, подпрапорщик, фуриер и капрал. Каптенармус и фуриер — были чинами хозяйственными и их можно было обходить, что и случилось в службе Суворова. Из того же «определения» видно, что в унтер-офицеры производили либо в комплект с жалованьем (штат 1732 г.), либо в комплект без жалованья (штат Петра Великого), либо сверх комплекта без жалованья (облегчение для полка при несении множества нарядов). В две последние группы попадали лишь те, которые «могли себя содержать на своем коште без жалованья». Вследствие этого они подвигались несколько быстрее прочих. Как мы увидим ниже, сюда же принадлежал и Суворов. Все свои чины и звания нижним чином он получил сверх комплекта. Из сверстников Суворова по приему на службу 22-го октября 1742 года — в день 25-го апреля 1747 года были одновременно произведены: Федор Векентьев в капралы и капрал князь Николай Волконский из сверх-комплектных перечислен в комплект. По окончании своего отпуска, длившегося в общем пять лет и два месяца, капрал Александр Суворов покинул, наконец, отчий дом в Москве и прибыл к полку. В приказе от 1-го января 1748 года читаем: «явившемуся из отпуска 8-й роты капралу Суворову быть при 3-й роте». С этого дня началась действительная служба будущего генералиссимуса. Прежде всего, надо полагать, он подвергся испытанию в знании «указных наук». Сохранились совершенно точные указания [11] на то, что подобные экзамены устраивались всякому из новоприбывших солдат-дворян. Вот один из примеров: «1749 году, генваря 31-го дня лейб-гвардии Семеновского полку в полковой канцелярии нижеозначенные чины спрашиваны и сказали об обучении ими по бытности в отпуску в домех указных наук, как значит ниже сего, а именно:»… Затем следуют расписки и, между прочим, две, принадлежащие сверстникам Суворова по 1742 году: «Солдат Сергей Ергольской обучился арифметике, а прочим наукам еще не обучался, в чем и подписуется. Солдат Сергей Ергольской подписуюсь». «Капрал Федор и солдат Петр Шереметевы обучились: часть по французски, арифметике, геометрии, в чем подписуются — капрал Федор Шереметев подписуюсь. Солдат Петр Шереметев подписуюсь»16. Как видно, не очень-то ревностно занимались «указными науками», если Ергольской из длинного списка этих наук в 5 лет времени мог усвоить только арифметику, а братья Шереметевы — немного французского языка, арифметики и геометрии. По-видимому, немногие из недорослей-дворян успевали выполнить программу, начертанную Высочайшим указом 1736 г., и обстоятельства заставляли либо примиряться с этим, либо доучивать молодых дворян на действительной службе. Из этого затруднения Семеновский полк того времени вышел учреждением своей собственной полковой школы. К сожалению, не сохранилось экзаменационной расписки капрала Суворова. Но приведенный уже список «указных наук» не исчерпывал всех знаний Суворова. Известно, что образование его было шире. Где же Суворов пополнил его? Есть указание, что он слушал лекции в кадетском корпусе17, незадолго перед тем открытом (1732 г.); есть возможность предположить, что он посещал уроки полковой школы, хотя бы по некоторым предметам; наконец, Суворов мог заниматься самостоятельно. Имеются доказательства того, что солдаты-дворяне, как Иосиф Шестаковский в 1743 г., посещали кадетский корпус18; имеются свидетельства о занятиях солдат в полковой школе: наконец, [12] мы знаем о посещении семеновскими учениками академии наук (для изучения «рисовального художества»19. К сожалению, не сохранилось точных указаний, был ли Суворов в числе этих солдат. Остается лишь широкое поле для предположений. Итак, 1-го января 1748 года капрал Суворов прибыл в полк. Интересно проследить, какого положения достигли сверстники его в 1748 г. Сохранился именной список всех унтер-офицеров и капралов Семеновского полка, относящийся к этому именно году. Из него видно, что из 20-ти человек, принятых на службу 22-го октября 1742 г., разных званий достигли лишь 6 человек и в числе их — Суворов20. Все произведенные, кроме капрала Петра Векентьева, прибыли из отпусков, т. е. достигли возраста, когда начиналась фактическая служба; остальные 14 человек не получили к этому времени никакого повышения21. Суворов находился в счастливом меньшинстве. Примечания 1 В это же, приблизительно, время родился у него сын Александр. 2 А. Петрушевский. «Генералиссимус князь Суворов», т. I, гл. I. (Суворовский сборник, папка и 4-й том; Кончанский сборник, тетради 3-я и 23-я; Вотчинный архив, тетрадь 17-я; Воронцовский архив, книга 17-я; Московский архив главного штаба, опись 10-я, связка 566-я; Государственный архив V, 1710 и VII, 549; биография Суворова, им самим писанная; жизнь Суворова, им самим описанная; Глинка, 1812 г.; «История войны 1799 г.» графа Милютина; анекдоты изд. Фуксом; падение Польши — Смитта; история Суворова — Полевого; «Русская Старина» 1872 г.; записки Энгельгардта 1876 г.; «Час досуга»; 1860 г., №6; «Русский Инвалид» 1856 г., № 275; «Журнал министерства народного просвещения», литературные прибавления 1813 г.). 3 Совет, комитет штаб-офицеров полка, имевших решающее значение в полковых делах. Прим. составителя. 4 Семеновский архив «Определения полковых штапов» 1712 г., № 115, стр. 223. Курсив всюду наш. Правописание исправлено. Прим. составителя. 5 Определения 1742 г., №111, стр. 216. Сем. арх. 6 Реверсы 1744 г. Сем. арх. Курсив от слова «к сему» — автограф Суворова-отца. Прим. составителя. 7 Можно сделать и еще два, менее вероятных, предположения. 1) Церковь Николы Чудотворца — близ Хитрова рынка и Покровского бульвара, на углу Подколокольного и Подкопаевского переулков; вблизи имеется и церковь Трех-Святителей (в Хитровском переулке). 2) Близ Покровки на Земляном валу имеется церковь Николая, а за Покровкой, у Красных ворот — храм Трех Святителей. Отдавая предпочтение первому из трех предположений, нельзя не пожелать, чтобы москвичи точнее выяснили вопрос о месте. жительства недоросля-солдата Ал. Суворова. Прим. составителя. 8 Т. е. Александру Суворову в первом и Василию Лопухину — во втором документе. Прим. составителя. 9 Определения 1754 г., 2-я кн., №2 и др. Сем. арх. 10 Реверсы, 1745 г. — Сем. арх. 11 Очевидно, писано ранее получения продления отсрочки до 1-го января 1747 года. Прим. составителя. 12 Реверсы, 1744 г. — Сем. арх. Прим. составителя. 13 Определения 1747 г., 23-го апреля, М 34, определения 1753 г, 29-го ноября, стр. 3 и др. — Сем. арх. 14 Очевидная ошибка: написано вместо «унтер-офицеры» — «обер-офицеры». Прим. составителя. 15 Определения 1747 г., № 34. — Сем. арх. 16 Реверсы, 1749 г. — Сем. арх. 17 Петрушевский. Генер. кн. Суворов, стр. 8 (Глинка, 1812 г.). 18 Приказы 1743 г., 14-го января, § 2. Сем. арх. 19 Определения 1754 г., 9-го июля, № 17. Сем. арх. 20 Эти шесть человек: подпрапорщики — князь Николай Волконской, Николай Ходырев, Александр Шереметев; капралы — Александр Суворов, Федор Шереметев и Федор Векентьев. 21 Определения 1748 г., 8-го февраля, № 17. Сем. арх.

Вторник, 31 Августа 2010 г. 17:49ссылка Jyj 1 0 +20% Источник ____ Вознесенный на вершину мировой славы за выдающиеся военные заслуги Суворов озадачивал современников эксцентричным чудачеством, не знавшим меры. До наших дней остается загадкой сочетание в нем всесокрушающего честолюбия и целеустремленности с имиджем шута и простака. Надо сказать, что в роду Суворовых честь имени была возведена в степень болезненного «пунктика». Дед Суворова был почетным главой московского клана Мануковых-Хастатовых — столичных армянских семей, отличившихся на государственной службе с времен правления Петра I (Василий Хастатов — известный нам как один из основателей Ростова-на-Дону — хотя и приходился Суворову двоюродным братом, но близких отношений между ними не сложилось. Зато его сыновей, Акима и Богдана, полководец привечал. Аким Васильевич был личным адъютантом полководца и дослужился до звания генерала). Дед Федосей Мануков занимал высокие государственные должности, был одним из первых губернаторов Санкт-Петербурга, затем возглавлял вотчинную коллегию. В конце 20-х годов он обосновался в Москве, в доме–усадьбе на Арбате. Сыновей у него не было, и род Мануковых на нем пресекся. Но у него были две дочери. Когда они подросли, он начал присматривать женихов в среде своих подчиненных, «положив глаз» на Марка Скарятина и Василия Суворова, способных юношей из знатных, но небогатых семей. Мануков ввел их в свой дом, и вскоре Марк взял в жены младшую из сестер, а Василию приглянулась старшая — Тушкуи (Евдокия). Она и стала матерью полководца. Молодая семья Суворовых поселилась в доме тестя, и их первенец, Александр, что называется, вырос «на коленях» деда, в окружении многочисленной армянской родни, где традиционно-восточный быт сочетался с привычками российских вельмож. Конец этой семейной идиллии положило следственное дело, возбужденное против Федосея Манукова в конце 30-х годов{Комментарий Jyj: Не провороваться было похоже не возможно}. Дом на Арбате в числе прочей недвижимости пошел на уплату долгов, семья впала в нужду. Про мать полководца мы ничего не знаем. В его бумагах и обширнейшей переписке нет ни единого о ней упоминания. В известной автобиографии эта странность примечательно подчеркнута фразой «меня родил отец». Понять ее можно лишь в контексте решительного разрыва Василия Суворова с тестем, когда тот был изобличен в мошенничестве и отстранен от службы. На глазах малолетнего Александра разыгрывалась драма семьи, печаль, слезы и ранняя смерть матери, не понявшей воинствующего пыла мужа–праведника, тоже обрушившегося на тестя. Александр отца боготворил, он был для него образцом. Университетов и даже школ Суворов не знал и свою феноменальную образованность получил исключительно из занятий с отцом, человеком редчайшей для своего времени учености, говорившим и читавшим на основных европейских языках. В 45 лет, по смерти отца, Александр Васильевич возглавил род Суворовых и только тогда решился восстановить общение со своими армянскими родственниками. Дела его шли в гору, впереди его ожидали самые продуктивные годы и слава. Для самоубийственного чудачества места в его жизни не было, и быть не могло. Но все изменил случай. Полководец командовал тогда Кубанско-Крымским корпусом и часто бывал в Ростове-на-Дону. Впрочем, тогда такого города еще не было, была лишь крепость, известная под именем Свято-Дмитриевской, с нарождающейся рядом Нахичеванью. В те годы нижний Дон отчаянно страдал от разбойных набегов ногайской орды, и это тормозило развитие региона. Годами ранее Суворов возглавлял строительство точечных укреплений по Кубанской оборонительной линии. Тогда казалось, что цепи крепостей по границе империи будет достаточно. Но реалии, сложившиеся в 1783 году, с очевидностью убеждали: рубежа по Кубани хватает лишь для номинального признания за Россией прав на Предкавказье, а в действительности в степях, обтекая укрепления, продолжала разгул и разбой орда, возглавляемая протурецки настроенными ханами. И вот в конце 1782 года к войскам, уже подтянутым к Дмитриевской крепости, прибывает Суворов со своим штабом. Как водится, первой и главной заботой стал сбор информации о противнике. Лазутчики и небольшие конные отряды, засланные во все стороны южной степи, вскоре вернулись с обескураживающим известием: степь пуста, орды нет, в небольших кочевых становищах живут лишь беспомощные старики да малые дети. Стало ясно, что разведка противной стороны работает намного эффективней, прибытие на Дон Суворова стало для орды знаком, и она предпочла уйти в закаспийские степи и затаиться, насылая время от времени летучие шайки на войсковые укрепления. И тогда полководец придумал и реализовал одну из самых искусных «суворовских хитростей». Войска были уведены далеко на север, а жизнь крепости вошла в обычный рутинный порядок. Суворов вызвал к себе жену Варвару Ивановну с дочерью Наташей и принялся приводить в порядок главный свой теоретический труд — «Науку побеждать». Тут у него нашелся помощник, молодой литератор, секунд-майор Иван Сырохнев, автор донских этнографических исследований. В две руки они начали править сделанные ранее бессистемные наброски. Потекли самые счастливые и умиротворенные дни в жизни Суворова: он упивался покоем, семьей, творчеством. К середине 1783 г. пришли первые сведения о том, что степь зашевелилась и объявились кочевники. Суворов завершает «Науку побеждать», обсуждает ее с офицерами, солдатами, с крепостной общественностью, неизменно объявляя, что вот-вот выезжает в столицу для представления матушке-императрице. И в конце сентября все видят, как он покидает крепость и в сопровождении охраны катит на север, в столицу. Но в действительности в карете — не он, а его двойник. Сам Суворов в это время направляется в строящийся монастырь Сурб Хач и с узким кругом офицеров заканчивает последние приготовления: войска небольшой численности уже тайно подтянуты и размещены в густом окрестном лесу. И вот в безлунную ночь с крутого берега в Темерник спускаются плоты и лодки, несколько последующих дней отряд также тайно перемещается через задонские степи к берегам Кубани и внезапно появляется у урочища Керменчик, где стояла орда ногайцев. Суворовский отряд окружил стойбище, и началось небывалое по пролитию крови избиение почти безоружных кочевников. Ужасающие результаты этого побоища остались до конца дней самым тягостным воспоминанием полководца. Его христолюбивое сердце всю оставшуюся жизнь терзалось покаянием. Победу при Керменчике, в череде своих прочих побед, он всегда вспоминал неохотно и с болью. Но в сущности это было единственно верное и блестяще исполненное разрешение поставленной задачи. Только сочетанием внезапности и жестокости можно было решить дело. Те из ногайских ханов, что не были убиты или взяты в плен, поспешили, опережая друг друга, пасть к стопам российской императрицы. Домой, в Димитриевскую крепость, Суворов вернулся поздней осенью. И здесь его ждала измена. Супруга Суворова, [показать] княгиня Варвара Ивановна, была на двадцать лет его моложе. Первые годы их совместной жизни прошли безоблачно, но после рождения дочери она однажды поддалась увлечению, предметом которого стал Николай Суворов, юный племянник мужа. Супругам удалось однако объясниться и восстановить семейный мир. Суворову верилось, что жена-красавица крепкой уздой повязала сердечную порывистость. Однако в описываемые дни, на исходе 1783 года — как в анекдоте — муж возвратился среди ночи из «командировки» и нашел в своей постели Варвару Ивановну с Сырохневым, что помогал править «Науку побеждать». Любовники, застигнутые врасплох, защитились оригинально: они выставили его на улицу. Прилюдно случилось невиданное: обесчещенный генерал метался у своего порога, бился в окна и двери и, рассекая воздух шпагой, вызывал обидчика на расправу. На шум сбежалась вся крепость. Но даже в этой безнадежно проигрышной ситуации его гибкий ум цепко и точно оценивал реальности. С ним так было всегда: так рождались все его победы, и тогда, когда он обдумывал стратегию военной кампании, и в гуще батальной схватки, в любой иной коллизии, на которые была щедра его жизнь. Через озарение ему открывалось единственно верное решение. В том и был его гений. Вот и теперь, беснуясь у порога своего дома, он ясно видел себя со стороны: смешной, суетящийся гневливый воробей, старый и хилый. Видел это глазами как сочувствующих, так и злорадствующих, понимал уязвимость своего положения. Тут и случилось его великое перерождение. Сановный генерал, ранее осуждавший любое отступление от этикета, умеющий сдерживать свои и чужие вольности, вдруг преобразился. В одно мгновение он вошел в свой новый образ, какого мир еще не видывал и который слился навсегда с его натурой. Изменилось разом все: движения стали порывисты, с подчеркнутым припаданием на ногу, слова и фразы гневливыми и язвительными, всегда с потаенным смыслом, что до конца его дней вводили в недоумение слушателя. Свое новое лицо Суворов обозначил настолько резко и публично, что вся крепостная общественность содрогнулась, сопереживая, решив, что командующий тронулся рассудком. Семьи у Суворова не стало. [показать] Но это уже никем не воспринималось как поражение. Отступление на поле семейной драмы он превратил в свою очередную победу, а тему старого обманутого мужа — библейски неисчерпаемую — в начало новой блистательной легенды. Гениальной интуицией на берегах Дона в мир являлся образ старого проказника и острослова, с которым сладить, не опустившись самому до шутовства, было невозможно. Новый имидж оберегал гордыню. Маска, удачно найденная, стала его публичным лицом на пути к вершинам мировой славы. Именно с той поры пошли анекдоты о нем, ставшие частью национального фольклора. Европа была околдована полководцем. Байрон в поэме «Дон Жуан» писал: «Молясь, остря, весь преданный причудам, то ловкий шут, то демон, то герой — Суворов был необъяснимым чудом…» Обмануть шутовством и простоватостью полководец не смог только императрицу Екатерину. Тончайший психолог, она видела за этими потешными выходками страдающую мужскую гордость гения. Потемкин, ближайший начальник Суворова, отказывался верить, что суждения, пересказываемые императрицей, почерпнуты из бесед с его причудливым генералом. Дошло до того, что однажды Екатерина призвала к себе на беседу Суворова, а своего фаворита поставила за ширмы. Потемкина потрясли глубина суждений и мудрость подчиненного, и с той поры трогательная сердечность стала нормой их общения. Пусть поздно, уже на самом излете, но жизнь даровала Суворову случай забыть былое мужское унижение. Случилось это в тот год, когда он с боями прошел через Сент-Готард и Чертов мост и в жарком бреду, лихорадке нашел кров и приют в маленьком поместье долины верхнего Рейна. Молодая хозяйка по имени Регина выходила его, поставила на ноги, дав силу блистательно завершить неповторимую судьбу. В Швейцарии об этом сложилась романтическая легенда, которую писатель Герман Шелл (отец выдающегося актера Максимилиана Шелла) положил в основу своего романа, названного «Последняя любовь Суворова». Приведу самый пронзительный диалог из романа. Начинает генералиссимус: - Как тебя зовут? - Регина. - Регина? Королева? Это имя достойно тебя. - Всякое имя прекрасно, когда оно одухотворено. - Принеси-ка бутыль вина и три бокала. Суворовым овладела радостная истома. Он направился к окну, и эти несколько шагов дались ему не легче, чем переход Сен-Готарда. Регину била дрожь, пока она наливала вино. - Регина, у меня есть мечта. Регина встрепенулась. - Я бы хотел увидеть тебя ещё раз перед возвращением в Россию. Хочешь? - Хочу, - глухо вымолвила она. - Суворов! - Называй меня Александр! - Александр. - Ещё раз. - Александр. - Ещё. - Александр... А где вы остановились на ночлег? - Наверху в монастыре. - Я приду туда завтра выхаживать раненых. Суворов пожал ей руку, и это рукопожатие не осталось безответным. - Регина, жизнь била меня, но в конце одарила любовью. - Скажи ещё! - Регина. - Ещё. - Регина! - Ещё, последний разок.

Итак Среда, 01 Сентября 2010 г. 11:48ссылка Jyj 1 0 +20% Какой напрашивается вывод из всего выше приведённого? Выводы: 1. Суворов Александр Васильевич, яркий представитель той, не многочисленной когорты человечества, которую называют ГЕНИЯМИ. Суворов А.В. – гениальный, талантливый полководец – генералиссимус, верой и правдой служила царю и отечеству. Весь его талант был воплощен в «науку побеждать», которую он доказал ДЕЛОМ, т.е. ПОБЕДАМИ. Эти победы прославили русского солдата на веки вечные. 2. Суворов А.В. служил исключительно Русскому царю – императору. Служба отечеству является следствием службы царю – императору. Если был бы допустим царь армянский, то служил бы только армянскому царю, даже если был бы не армянином, а русским например, следовательно и служил бы в связи с этим, отечеству - Армения. Вполне возможно, что Суворов А.В. чистосердечно любил Россию, в силу того, что даже если был по материнской линии наполовину армянином (как версия), то любовь его основывалась на гостеприимстве русского народа, который принял к себе армянские семьи, которые по тем или иным причинам не могли жить и развивать свою историческую родину Армению. В общем, как и сейчас это происходит причём таких наций немеренно на территории России обосновываются как у себя дома и ведут себя по «хозяйски», но служат в отличии от Суворова А.В. самим себе. 3. Любой враг русскому самодержавию, является личным врагом Суворова А.В. Этот вывод особо хотел бы отметить, так в дальнейшем буду работать с материалами в которых говориться о роли Суворова А.В. в подавлении «народного восстания» под предводительством Пугачёва Емельяна. Из этого вывода следуют, что похоже Александр Васильевич особо не задавался вопросом кого побеждать, ему было всё равно кого наказывать за посягательство на Российскую царскую корону.

Если правильно рассматривать историю. Императоры, были членами семьи Габсбургов, оттуда и герб - двуглавый орёл. Священная римская империя германской нации, существовавшей в 1605 - 1806 году, и разгромленной(частично), Наполеоном. Части этой империи - Британия и Россия, остались не разбитыми, императоры которых - не свергнутыми.... Других римских империй - не существовало! Ну, а Суворовы и Ко, - графы римской империи, были карателями! Романовы, поскольку - ромеи.... Ну, а... письменность была только древнерусской, и нововведённой - латинской. Созданный на основе русского. Искажённого уже Петром первым, в 18м веке! А насчёт "летописей". Был такой граф римской империи - Мусин-Пушкин, занимавшийся поиском и... уничтожением русских летописей, под прикрытием, пожара 1812го года. В общем, всё покрыто мраком и туманом....