Среди отмеченных тобою дней,
есть редкие часы, минуты,
когда благословенье жизни всей
вмещает краткий промежуток.

Тогда не знаешь, кто ты, где, когда,
потерян мир, остановилось время,
и сбрасываешь с плеч пуда,
на них легчайшее воспринимая бремя.

Оно – прекрасно и легко,
и боль священная, похожая на ад,
не - черного дракона молоко,
но - трав ночных целящий яд.

Одной любви, похоже, власть дана
чертить на времени бессмертья письмена.

Рене, 7 мая 15

Поскольку своего Брамса, который был в моих прежних рассылках аж в четырех (!) частях, нужно теперь как-то уложить тут в одно письмо, придется над ним посидеть, и я не уверен, что я быстро с этим управлюсь.

Начну поэтому со второго сегодняшнего именинника – НИКОЛАЯ ЗАБОЛОЦКОГО – одного из самых близких мне поэтов.
Ему – мой позапрошлогодний сонетик. 
Маленькую поэтическую вольность в склонении одного слова тут простите мне.
Она даже как-то вписывается в общий тон стиха, а Николай Алексеевич еще и не такое себе позволял.

*******

Разве ты объяснишь мне — откуда
Эти странные образы дум?
Отвлеки мою волю от чуда,
Обреки на бездействие ум.

Я боюсь, что наступит мгновенье,
И, не зная дороги к словам,
Мысль, возникшая в муках творенья,
Разорвет мою грудь пополам.

Промышляя искусством на свете,
Услаждая слепые умы,
Словно малые глупые дети,
Веселимся над пропастью мы.

Но лишь только черед наступает,
Обожженные крылья влача,
Мотылек у свечи умирает,
Чтобы вечно пылала свеча!

Николай Заболоцкий, 1957-1958

(…) В разговоре наедине, много позже, он сказал мне, что считает себя вторым поэтом двадцатого столетия — после Пастернака. (Блока он, во-первых, не любил, во-вторых, не признавал, и в-третьих, считал его поэтом девятнадцатого века). Сказал он это без всякой аффектации и даже как-то застенчиво, делая мне, близкому человеку, интимное признание.
К Пастернаку Заболоцкий относился благоговейно, как к самой поэзии. Помню, как он осторожно раскрыл книжку, подаренную ему Пастернаком, любовным движением вынул из нее записочку и показал мне из своих рук. Пастернак приглашал обедать и просил захватить «Безумного волка».
Из всего написанного им Заболоцкий более всего ценил «Безумного волка». Он мне сказал, что считает «Безумного» высшим достижением своей поэтической и философской мысли, своим «Фаустом».
По словам Заболоцкого, так же относились к этой поэме и Пастернак, и друзья его поэтической молодости. (Поэма не увидела света при его жизни — только и радости было в отзывах друзей...).
(…) Я всегда просила его рассказать «про себя». И он рассказывал, как его с холода вшвырнули в камеру, и он сначала даже не понял, что тут происходит: в камере было очень много народу, и все совершенно голые. «Я почувствовал, что должен быть, как все, — сказал он, — я вошел, поздоровался, тоже разделся, сел и скоро мне все стало ясно. Уже через полчаса около моих ног оказалась лужица. В камере не было никакого источника воздуха. Мы сидели не шевелясь, голые, и задыхались».
Или рассказывал он, как на каком-то пересыльном пункте всех заключенных высадили из вагонов - их должны были пересадить в другой поезд. И всем было приказано стать на колени. Чтобы было виднее, если кто-нибудь попытается бежать. Так, на коленях, они простояли несколько часов.
Он рассказывал про голод, холод, про другие тяготы, про издевательства, какие только может создать воображение садиста, про вещи, только услышав которые человек перестает есть и спать; он мне рассказывал, что как только его арестовали в 1938 году, с ним сразу сделали нечто такое, от чего тут же пришлось отправить его в лазарет; и обо всем этом он говорил ровным тоном, не меняя выражение.
(…) «Вот мои друзья», — сказал он мне, указывая на открытую страницу сборника «День поэзии», где впервые было напечатано стихотворение «Прощанье с друзьями». Речь шла о Хармсе и Введенском, и показать можно было только на эту страницу: после этих мученически погибших поэтов могил не осталось. Единомышленники, товарищи-обереуты, ближайшие интимнейшие друзья по стихам — не существовали. Заболоцкий остался, вернулся к жизни, но уже совсем не к той, что была — в кругу этих друзей — в тридцатых годах. И дружбу свою он похоронил с ними.
(…) он даровал нежность близким через стихи, и это было именно то, что он чувствовал — de profundis. Банально напоминать, что именно в стихах личность поэта предстает в том виде, который мы обязаны считать истинным. Прочее — не то что ложно или же несущественно — просто есть прочее.
(…) Как-то, когда он причесывался перед зеркалом, аккуратно приглаживая редкие волосы, моя Иринка спросила его: «Дядя Коля, а почему ты лысый?»
Он ответил: «Это потому, что я царь. Я долго носил корону, и от нее у меня вылезли волосы».
Наталья Роскина. Николай Заболоцкий

(…) Иосиф Бродский: Я думаю, что поздний Заболоцкий куда более значителен, чем ранний.
Соломон Волков: Я не ожидал такой оценки...
ИБ: Тем не менее... Вообще Заболоцкий - фигура недооцененная. Это гениальный поэт. И, конечно, сборник «Столбцы», поэма «Торжество земледелия» - это прекрасно, это интересно. Но если говорить всерьез, это интересно как этап в развитии поэзии. Этап, а не результат. Этот этап невероятно важен, особенно для пишущих. Когда вы такое прочитываете, то понимаете, как надо работать дальше.
На самом деле, творчество поэта глупо разделять на этапы, потому что всякое творчество - процесс линейный. Поэтому говорить, что ранний Заболоцкий замечателен, а поздний ровно наоборот - это чушь. Когда я читаю «Торжество земледелия» или «Ладейникова», я понимаю: дальше мне надо бы сделать то или это. Но прежде всего следует посмотреть, что же сделал дальше сам Заболоцкий! И когда я увидел, что сделал поздний Заболоцкий, это потрясло меня куда сильнее, чем «Столбцы».
СВ: Чем же вас потрясла «Некрасивая девочка»?
ИБ: Почему же именно «Некрасивая девочка»? Вот послушайте:

В этой роще березовой,
Вдалеке от страданий и бед,
Где колеблется розовый 
Немигающий утренний свет:

Вот музыка! Вот дикция! Или другое стихотворение, такого хрестоматийного пошиба - «В очарованье русского пейзажа...» Или более раннее стихотворение:

Железный Август в длинных сапогах
Стоял вдали с большой тарелкой дичи.
И выстрелы гремели на лугах,
И в воздухе мелькали тельца птичьи.

Посмотрите, как замечательно прорисован задний план! Это дюреровская техника. Я думаю, самые потрясающие русские стихи о лагерях, о лагерном опыте принадлежат перу Заболоцкого. А именно, «Где-то в поле, возле Магадана...»
СВ: Да, это очень трогательные стихи.
ИБ: Трогательные - не то слово. Там есть строчка, которая побивает все, что можно себе в связи с этой темой представить. Это очень простая фраза: «Вот они и шли в своих бушлатах - два несчастных русских старика». Это потрясающие слова. Это та простота, о которой говорил Борис Пастернак и на которую он - за исключением четырех стихотворений из романа и двух из «Когда разгуляется» - был все-таки неспособен. И посмотрите, как в этом стихотворении Заболоцкого использован опыт тех же «Столбцов», их сюрреалистической поэтики:

Вкруг людей посвистывала вьюга,
Заметая мерзлые пеньки.
И на них, не глядя друг на друга,
Замерзая, сели старики.

Не глядя друг на друга! Это то, к чему весь модернизм стремится, да никогда не добивается.
СВ: Но поздний Заболоцкий, в отличие от раннего, был способен написать - и опубликовать - стихотворение возмутительно слабое. Я подбираю для себя маленькую антологию «Русские стихи о Венеции». И, я думаю, в этой подборке стихи Заболоцкого о Венеции - самые скверные. Их можно было бы в «Правде» напечатать: Венеция во власти американских туристов, контрасты богатства и нищеты. Какая-то стихотворная политинформация...
ИБ: Это понятно. Мне лично кажется, что плохие стихи Заболоцкого - это признак его подлинности. Хуже, когда все замечательно. Кстати, я таких случаев и не знаю. Быть может, один Пастернак.
Иосиф Бродский. Из бесед с Соломоном Волковым

(…) Расколдовывать мир, отделять мнимость от истины, искать последнее слово — трудная и требующая жертв работа. Мир по-прежнему скорбен, жалок и тленен. Любовь, красота и поэзия могут оказаться очередными обманками. Человек слаб, и кто знает, когда он вдруг изменил себе? Не дорогой ты шел, а обочиной,/ Не нашел ты пути своего,/ Осторожный, всю жизнь озабоченный,/ Неизвестно во имя чего! В «Неудачнике» слышен некрасовский стон: видимо, не случайно Заболоцкий избрал для покаяния трехстопный анапест, всегда отзывающийся плачем великих «Похорон». Можно до хрипоты оспаривать поэта, возведшего на себя напраслину, но, как и в случае Некрасова, наши благородные оправдания никнут перед мощью выстраданного признания. Прозрачная ясность позднего Заболоцкого не сделала его счастливым.
«Опрощение» не меняет поэта, но выявляет его суть. Пастернак и после стихов 1940 года остался Пастернаком, Заболоцкий и после каторги — Заболоцким. Пастернак знал: порядок творенья обманчив,/ Как сказка с хорошим концом. Заболоцкий в естественную правоту сказки не верил. Для Пастернака последняя любовь стала счастьем и еще одним доказательством того, что смерти не будет, для Заболоцкого — безысходной болью и новым свидетельством о вывернутости мира. Пастернак ощущал живую связь свободной и одухотворенной жизни с артистической статью художника; Заболоцкий сумрачно фиксировал несправедливость неразумной силы искусства и глупой природы, что невесть кого наделяет божественной красотой, скрывая огонь, мерцающий в сосуде. Пастернак написал и отдал миру головокружительно открытую книгу свободы — «Доктора Живаго»; Заболоцкий стоически выстраивал книгу сокровенную, выводящую за пределы злосчастного мира, что знать не знает собственной тайны.
Андрей Немзер Мученик сокровенного.

*******

Добавляю в письмо эти выдержки из текстов, которые целиком вы найдете в приложении, как всегда, в моем «отрытом ящике»:
логин:
mr.riaff@mail.ru
пароль:
jj3469602994
но туда ведь редко какая птица из вас долетает.

*******

В последнее время вышло несколько замечательных книг и Заболоцкого и о нем. Среди них - совсем недавно - симпатично изданный томик "больших стихотворений" Заболоцкого, подготовленный его сыном - Николаем Николаевичем.
В «Фаланстере» есть еще, кажется, и большой, под тысячу страниц (но читать – неудобно!) том Заболоцкого «Метаморфозы», куда вошли все стихотворения и поэмы, в том числе недавно обнаруженные в архивах, а также - избранные статьи о поэтическом творчестве и автобиографическая проза, включающая полный корпус писем из тюрьмы. 
В маленьких магазинах еще можно купить также подготовленную Николаем Николаевичем замечательную книгу о Заболоцком: "Я воспитан природой суровой" и даже ... вышедший 10 лет назад - лучший в текстологическом отношении - том Заболоцкого в Большой серии "Библиотеки поэта". Не ко двору нашему времени этот замечательный русский поэт. Жаль. Я его очень люблю.

******

Все, что было в душе, все как будто опять потерялось,
И лежал я в траве, и печалью и скукой томим.
И прекрасное тело цветка надо мной поднималось,
И кузнечик, как маленький сторож, стоял перед ним.
И тогда я открыл свою книгу в большом переплете,
Где на первой странице растения виден чертеж.
И черна и мертва, протянулась от книги к природе
То ли правда цветка, то ли в нем заключенная ложь.
И цветок с удивленьем смотрел на свое отраженье
И как будто пытался чужую премудрость понять.
Трепетало в листах непривычное мысли движенье,
То усилие воли, которое не передать.
И кузнечик трубу свою поднял, и природа внезапно проснулась.
И запела печальная тварь славословье уму,
И подобье цветка в старой книги моей шевельнулось
Так, что сердце мое шевельнулось навстречу ему.

1936

Это удивительное стихотворение Николая Алексеевича Заболоцкого я не однажды читал на семинарах перед своими студентами (какие они у меня замечательные!), а также сценировал его чтением основную часть своей публичной лекции о Психологии искусства в межфакультетском Лектории на нашем факультете.

Общее «склонение» этих моих опытов «активного чтения» Заболоцкого состоит в том, чтобы читать его стихи как своего рода – ненамеренные, подобно сновидениям – тексты некой «внутренней алхимии души».
Брать сами эти тексты – в соответствии с пониманием «природы» самим Заболоцким – «не то, что мните вы, природа» - пониманием не «пантеистическим», но «гностическим» - не как «природы сотворенной», но «творящей», как выращиваемые поэтом виртуальные органы души для ее «органо-проекции», открывающей возможность внутренних трансмутаций, преображения человека.

*******

Предлагаю также еще один опыт чтения Заболоцкого – музыкой – последнюю часть 10-й (вокальной) симфонии Александра Лазаревича Локшина – замечательного композитора, незаслуженно мало известного и еще реже исполняемого.
http://www.lokshin.org/ru.htm
-в разделе «скачать»

В свое время я еще скажу о нем и о наветах, до сих пор несправедливо пятнающих его имя.
Все о Локшине вы найдете на посвященном ему сайте:
http://www.lokshin.org/ru.htm
где - в англоязычной части сайта - выложены и записи (кнопка «Скачать»), которые можно скачать, а можно просто послушать.

В его - всегда чистой (да!) и глубокой – музыке (как и в сочинениях Шостаковича (например – в 4-й или в 14-й симфониях), который (как, впрочем, и М.В.Юдина), не раз называл Локшина гением – а вы знаете хотя бы еще одного современного ему музыканта (Флейшман – не в счет), о котором Шостакович говорил бы такие слова?!) слышны малеровские интонации, но музыка Локшина – никоим образом не вторична, но – самобытна, выношена, если не выстрадана, и всегда – сдержана и деликатна.
Во всем остальном, что я выкладываю на этот раз в своем «открытом ящике», вы разберетесь и без меня.

*******

Все эти дни я жил с Заболоцким.
Как я ему благодарен.
Радуйтесь, друзья, что у нас есть такой, милостью божией, поэт!
Рене