Старик в полосатой пижаме, затягиваясь «Балканской звездой»

— Мне сейчас нельзя помирать, внук на мне двухлетний — Ярик. Мать-то его бросила, отец появляется, только когда я пенсию получаю, да я теперь хитрый стал: сра­зу ее на карточку перевожу, чтобы в до­­ме денег не было. А теперь вот я в больницу загремел, а Ярик с соседкой остался. Волнуюсь. Так что мне все равно, какая там у меня кровь, плохая или хорошая. Я сказал, еще 15 лет проживу, значит, так и будет. Выращу парня, а потом уж о своей крови думать буду.

​Девушка в черных джинсах — своей подруге

— У меня на голове шов с палец. Черепно-мозговая травма. После аварии остался. Мне тогда девять лет было, а сестре Маринке — семь. Разница небольшая, дрались ужасно. Однажды она мою куклу подстригла, так я ее в отместку саму подстригла почти под ноль секатором. Ей не больно было, только щекотно. Смеялась как ненормальная. И мама тоже. Сначала наказала меня, а потом смеялась все равно. Короче, мы в аварию попали. Отец за рулем был, а мы с Маринкой сзади: она справа, а я слева. Мы подрались еще: кому куда садиться. Ну, я же старше была, вот и выиграла — села прямо за папой. Аварию не помню. Мама говорит, что в коме была. На отце ни царапинки. Маринка погибла. Потом мать с отцом меня из больницы забрали и молчат. Молчат ужасно, как будто Маринки и не было никогда. Договорились, наверное. Если честно, я с тех пор с ними об этом не разговариваю. Тоже молчу. А через пару лет мать забеременела и родила еще одну девочку. Знаешь как назвали? Знаешь, конечно, — Мариной. Мать счастлива была, на нее надышаться не могла. А мы с отцом, видно, чего-то друг другу простить не смогли. Я учиться уехала сразу после школы, а он в Америку — яхты пе­регонять. Так мать одна с Мариной и жила. Одну ее никуда не отпускала. Маринка нормальная, вообще-то, дев­чонка. Знаешь, на ту, другую, не похожа совсем. Та смеялась все время и вообще радостная какая-то была. А эта — нет. Просто нет. Понимаешь? Хотя я ее не за это не люблю. Я ее не люблю за то, что она — не Маринка. Дубль какой-то, ко­пия невзрачная. Но она ведь есть, понимаешь, есть. Значит, так правильно. Так должно быть.

Маленькая седая старушка в казенном ­халате

— Мария Степановна все плачет и плачет. А я вяжу и читаю, вяжу и читаю. Жизнь не любит слез. Мы же в больнице еще пока, а не на кладбище. Я вот сбегаю покурить, поболтаю с кем-нибудь. В соседней палате мужчина лежит очень представительный, между прочим. Со мной не разговаривает, но поглядывает, я же вижу. Я лучше об этом мужчине буду думать, чем о болячке своей. А вчера вышла на крыльцо, стою вся закутанная, на голове шапка-ушанка. И вдруг вижу: на моей тени ветер раскачивает уши от шапки — и кажется, что это у меня крылья такие. Красиво!

Несколько немолодых женщин

— Я тут скачала себе на айпэд «Черный город» Акунина.

— А я его очень часто встречаю на Чистых прудах, он там гуляет — и всегда с женой. Вот каждый раз думаю, поздороваться или нет? Не будет ли это вторжением в личную жизнь?

— Надо поздороваться. Вот ездили мы как-то на семинар в Сербию. Спускаемся в холл гостиницы, а там сидит Вознесенский — в шейном платке, все как положено. И тоже нас одолевают сомнения, сто­ит ли нарушать его погруженность в себя, может, ему вся эта публичность надоела… Но тут я на него взглянула и поняла: не по­здороваться просто нельзя. Как он обрадовался! И книжку тут же вытащил, и подписал, и сказал, что и в Москве можем к нему обратиться — достаточно сказать «Струга», и будет контрамарка на любое представление.

— В следующий раз с Акуниным обязательно поздороваюсь. Может, и ему будет приятно.