Так ли нам знаком родной язык?
17-04-2014 11:18
к комментариям - к полной версии
- понравилось!
Как мы с вами говорим!
[показать] А разве существует такой вопрос? Понятно как: берем слова, которые нам приготовил русский язык и которые собраны в словарях для нашего удобства (если забыл слово или не можешь выбрать подходящего, то словарь придет тебе на помощь), и строим из них предложения. А как строить предложения, это мы знаем еще с детства. А если в чем сомневаемся, можем посмотреть в грамматике, где описаны образцы существующих в русском языке предложений. Очень просто!
Просто, да не совсем. Вернее, это сейчас, в восьмидесятых годах нашего века, мы видим, что все не так просто, как кажется...
Как-то так получилось, что вдруг сразу, не сговариваясь, даже не будучи знакомы, даже не подозревая о существовании друг друга, в разных городах (Москве, Таганроге, Саратове, Праге — там тоже были русисты и очень наблюдательные) разные исследователи услышали, что разговорный синтаксис пронизан конструкциями, столь странными с точки зрения норм письменной речи, что оказалось просто невозможным обойти этот факт стороной, оставить его без изучения. Почему сразу и почему именно в середине шестидесятых годов? Необъяснима порой бывает логика развития науки.
Правда, еще до этого открытия усилиями исследователей было установлено, что мы по-разному пишем и говорим, а кроме того, мы и пишем и говорим в разных случаях по-разному. Эти различия объединяются в некоторую перекрестную схему, где взаимодействуют способы выражения, свойственные устной и письменной речи, и способы выражения, которые зависят от того, зачем, для какой цели мы говорим или пишем и в какой обстановке общаемся. Обратим внимание на то, что эта — коллективные, социальные различия, ибо общение всегда социально.
Знаменитый чешский ученый Богуслав Гавранек приводит такой пример, пользуясь сочинением чешского экономиста Яна Колоушка: «Поскольку для утоления голода и жажды не хватает продуктов питания и напитков, потребности в них возрастают в такой степени, что все прочие потребности отступают перед ними». Если бы это было не экономическое сочинение, а общедоступный текст, то фраза того же значения строилась бы иначе: «Когда человек хочет есть и пить и у него нет еды и питья, он ни о чем другом, уже не заботится». Продолжим пример и представим себе, что эту же мысль передает один человек другому в непринужденном разговоре. Тогда получим что-нибудь вроде: «Знаешь, когда ужасно хочется есть и пить и нет ничего, так бывает невыносимо, тут уж больше ничего в голову не полезет». В чем-то меняется лексика. Но меняется и синтаксис.
Вот в этом-то, видимо, все дело. Мы спросим дома: «Ты не видел книжку я читал?», но не скажем в приветственной речи: «Уважаемый юбиляр написал получившую широкую известность книгу все читали». И уж, конечно, не употребим подобную конструкцию ни в каком виде письменной речи: ни в записке, которую оставим дома для кого-нибудь из семьи (а напишем так: «Ты не видел книжку, которую я читал?»), ни тем более в деловой бумаге или дипломном проекте. Значит, мы берем для разных случаев жизни разные синтаксические схемы? Да, когда мы берем готовую (конечно, готовую, ведь не изобретаем же мы ее каждый раз заново) синтаксическую схему, то всегда приблизительно знаем, что именно нам надо выбрать. Язык в какой-то мере сам задает нам выбор. Но это стало ясно только недавно — с середины шестидесятых годов.
Мы научились к этому времени лучше слышать голоса живой действительности. И диалектология — наука о народных говорах — достигла к этому времени крупных успехов и приучила исследователей вслушиваться в живую речь. В то время в университетах и многих педвузах студенты очень активно участвовали в диалектологических экспедициях — составлялся диалектологический атлас обширных территорий исконно русского заселения, и требовались молодые рабочие руки. Это было для многих будущих исследователей литературного языка прекрасной школой проникновения в народную, на этот раз городскую, речь. Как бы то ни было, но это случилось в середине шестидесятых годов.
Случилось — и начались магнитофонные и ручные записи услышанного, а потом расшифровка, классификация, изучение, обдумывание... Все это очень напоминало полевую работу. И вот — первые публикации. Они принадлежали одновременно О. Кафковой, Г. Г. Инфантовой, автору этих строк, И. Цамутали, К. Кожевниковой, Д. Брчаковой, О. Б. Сиротининой... Наблюдения похожие, интерпретации разные...
Поначалу все это очень озадачило, даже шокировало лингвистический мир. Одни лингвисты, наиболее чуткие к веянию жизни, такие, как М. В. Панов, В. В. Виноградов, В. Г. Костомаров и другие, бурно приветствовали новое направление, радовались новым для науки фактам. Помнится, М. В. Панов с восторгом говорил: «Это же безбрежный океан новых фактов...» Другим не верилось — неужели это возможно? Может быть, это просто неграмотная, «кухонная» речь? Ведь мы, носители литературного языка, культурные, образованные люди, хорошо понимаем недопустимость просторечия, всякого рода внелитературных образований. Как же можем мы в своей речи допускать такие факты и терпеть их? А может быть, это влияние диалектной речи?
Но нет, оказалось, что вновь наблюденные факты — принадлежность как раз литературного языка, но не литературного языка вообще, а именно его устно-разговорной разновидности. И носители литературного языка владеют такими формами превосходно и употребляют их в своей речи непременно. Подобные открытия поджидали исследователей и в области морфологии, и в области фонетики. Все это позволило отбросить всякие сомнения и в теории (потому что факты оказались достоверными), и в материале (исследователи стали проводить необходимое разграничение между материалами художественных текстов и записями живой речи). И наконец, на смену первым наблюдениям и публикациям в середине семидесятых годов явились исследования достаточно полные, синкретические, описывающие разговорную речь как систему (к перечисленным выше авторам прибавились Е. А. Земская, Е. Н. Ширяев, Л. А. Капанадзе, Е. В. Красильникова и другие). Самый интересный результат всей проделанной работы, если попытать ся сформулировать его кратко, заключается в том что, как оказалось, в речи самых разных и по речевой манере, и по кругу общения, и по возрасту, и по профессии наших современников с удивительным постоянством повторяются одни и те же несовпадения с письменной нормой. А следовательно, и они тоже своего рода норма.
Два языка или один!
Что же такое разговорная синтаксическая модель? Если бы приведенный выше пример из разговорной речи — «Ты не видел книжку я читал?» — был употреблен случайно, как единичное построение, на модель не было бы и намека. Но вот мы слышим: «А где цветок стоял на столе?»; «Почем сейчас картошка-то вы на рынке брали?»; «А я съел таблеточку здесь лежала»; «Ты где покупала брючные костюмы им брала?»; «А сухие мои носки где на веревочке висели?»; «Скажите, пожалуйста, вы не находили ручку здесь потеряли?».
Это — в вопросительном предложении. А не в вопросительном? Прислушаемся: «Тут была его жена отдыхать приезжала»; «Где-то я ножницы видела ты держал»; «Я читала это в журнале каком-то мне попался»; «Мне нужно было взять палатку у меня оставалась»; «Видел я посудомоечную машину там продавалась»; «Ты помнишь фильм мы смотрели».
Эти примеры записаны в речи самых разных людей и все объединены строгими конструктивными признаками. Какими же? Во-первых, это сложное предложение. Во-вторых, это сложное предложение бессоюзного типа. В-третьих, в таком предложении одна предикативная часть подчинена другой таким образом что зависимая часть носит присловно-определительный характер и поясняет главную часть. В четвертых, зависимая часть располагается после главной. В-пятых, между частями нет ни перепада тона, ни паузы, они произносятся как бы на одной ноте, причем при произнесении второй части нередко наблюдается убыстрение темпа и понижение интенсивности звучания. Вот, собственно, и все.
Много это или мало? Если сравнить эти характеристики, эти структурные признаки с теми, с какими мы привыкли иметь дело в школьном синтаксисе, то получается — и по общему их количеству, и по обязательности их проявления в предложении— примерно то же самое. Значит, перед нами столь же строгая в своих приметах модель, но только не общелитературная, а собственно разговорная.
У модели могут быть и разновидности. Например, для одной из них характерен постоянный зачин: «А где...?», для другой — форма прошедшего времени глагола в зависимой части, для третьей — форма будущего времени в зависимой части, для четвертой — безглагольное оформление зависимой части (сравните: «Я ем в диетической столовой там рядом») и т.п.
Значит ли это, что мы не можем сказать так, как нас учили в школе и к чему мы привыкли, то есть в данном случае употребить соответствующую конструкцию с который? Конечно, можем. Язык всегда оставляет говорящему право выбора формы. Вопрос в том, что именно руководит говорящим при осуществлении такого выбора. И вопрос этот очень важен, ибо ответ на него позволит понять, почему в языке нет хаоса, произвола, почему каждый говорит в соответствии со строго организованными и четко работающими механизмами языка.
Все исследователи единодушны в том,.что в нашем синтаксисе существуют синонимические ряды — наподобие тех, к которым мы привыкли в лексике. Если в нашем случае говорящий употребит синоним с который, он останется в пределах общелитературного синтаксиса, если предпочтет вариант бессоюзного типа, то окажется в области синтаксиса разговорного. И в обоих случаях поступит не произвольно, а в соответствии с правилами языка, которые регулируют языковой выбор и охраняют нашу грамматику.
И вот тут-то и начинаются яростные, непримиримые, незатихающие и по сей день споры между исследователями о причинах и условиях выбора варианта. Что на него влияет, что определяет его — непринужденность речи? Ее неофициальный характер? Непосредственный характер общения? Близкие отношения между участниками общения (коммуникативного акта, как говорят психологи)? Бытовая тема разговора? Устная форма общения? Индивидуальные пристрастия и вкус говорящих? Неслужебная обстановка? И другая серия вопросов: а в устной литературной речи не бытового, а общественно направленного, социально и содержательно значимого характера — какой вариант избирается? Что предпочитается? И что предпочитается в речи бытовой? Последнее — уже вопрос, связанный с тем, что лингвисты называют нормативностью речи: насколько предопределен семой речью (с серией названных признаков-ограничений) выбор того или иного члена синонимического ряда?
На сегодняшний день названы факторы (видимо, все основные), но отнюдь не определена мера воздействия каждого из них на выбор варианта речи. Какие из них главные, какие второстепенные? Как они сочетаются в своем воздействии на речь? Ответы на эти вопросы самые разные, противники не слагают оружия. Появляются новые разработки — в русле какого-нибудь из главных направлений. А различаются эти направления прежде всего тем, какой группе влияющих на речь факторов отдается предпочтение: неофициальности (Е. А. Земская), непринужденности (О. Б. Сиротинина), устности (О. А. Лаптева) или другим. Дело осложняется тем, что сами факторы далеко не во всем обладают должной ясностью и определенностью. Совсем, например, непонятен фактор официальности речи и обстановки ее протекания: прием больного у врача — это официальная обстановка? или истца и ответчика у судьи? тоже, видимо, официальная? Тогда почему же в полную меру звучит здесь бытовая речь? А условия работы — официальные? Но и здесь мы далеко не всегда утруждаем себя ненужными «правильностями».
Но, может быть, все это праздные вопросы? Напротив, они имеют первостепенное значение и далеко идущие выводы для лингвистической теории и прежде всего для теории литературного языка. Приверженцы фактора неофициальности говорят о существовании двух литературных языков (двух русских языков нашего времени) — кодифицированного (то есть письменно-литературного) и некодифицированного (то есть разговорного). А сторонники главенства фактора устности, естественно, видят границу членения литературного языка — по этой теории, несомненно, единого — по линии формы речи (письменной или устной).
Как бы то ни было, а ряды синтаксических вариантов и среди них разговорные модели — бесспорный факт.
Язык спасает себя от произвола говорящих на нем
Скажем, нам надо спросить, что сопровождало действие, известное и спрашивающему, и отвечающему. В разговорной речи чаще всего избирается такой синтаксический вариант: «Ты шел был дождь?» У этой фразы существует двойник — общелитературный синтаксический вариант-синоним: «Когда ты шел, был дождь?» Плох ли первый, разговорный, столь непривычный в письменном облике (вы не споткнулись, когда его прочли? а ведь в разговоре никогда не спотыкаетесь на нем) и столь обычный в разговоре вариант? А почему, собственно, плох? Ведь он хорошо, без какого бы то ни было ущерба для смысла передает суть вопроса и потому хорошо обслуживает потребности общения, а кроме того, он прост и экономен, короче своего письменного собрата, а это всегда лучше в разговоре.
Не спешите с возражением, что вы лично так никогда не скажете, что это неграмотно, что вы, конечно же, предпочтете второй вариант. Это ложное впечатление от непривычки слушать и тем более видеть в записи живую речь. Лучше вслушайтесь внимательно в речь своих близких, знакомых, свою, наконец, и вы услышите много такого, чего не увидите на письме. В данном случае наш пример тоже представляет модель, потому что он построен точно так же, как бесконечное множество других, постоянно встречающихся в разговоре. На каждом шагу мы слышим: «Я читала ты спал?»; «Ты пришел они уже сели?»; «Вы приехали эта раковина была?»; «Ты в прошлый раз к нему ходила там было много народу?»; «Вы уезжали из Москвы дождик был?».
Это в вопросительном предложении. А вот то же самое не в вопросительном: «Я пришел там уже не принимали»; «Мы выходили шел снег»; «Мы пришли они еще не поднялись»; «Я пришла там был пустой коридор»; «Я приходила никого не было»; «Я уезжала последние листы шли»: «Как раз ты вышла я закрепила последнюю нитку»; «Я ему звонил его не было».
Нам уже ясно, что модель должна обладать некоторым набором устойчивых признаков. Что же это за набор в данном случае? Тоже сложное предложение, в нем представлены две предикативные основы. Соединены они, как и в первом случае, по бессоюзному типу. Третий признак расходится — одна предикативная часть подчинена другой таким образом, что зависимая часть носит не присловный, а «припредложенческий» характер, то есть определяет не одно слово главного, а все его в целом — это значит, что время и наклонение глагола зависимой части соотнесены с теми же категориями глагола главной части. Четвертый признак также расходится — более обычно расположение зависимой части перед главной. Пятый признак, интонационный, полностью совпадает с пятым признаком первой модели. Заметим еще, что придаточная часть, которая предшествует главной, имеет весьма краткий состав (подлежащее и сказуемое, иногда еще и зависимое от сказуемого слово).
Если вы разобрались в этих нехитрых премудростях грамматической терминологии, то мы можем добавить, что у модели 2, как и у модели 1, могут быть разновидности. В наших примерах всюду фигурирует форма прошедшего времени глагола — это одна разновидность. В другой налицо специальные наречные распространители, подчеркивающие одновременность действия обоих глаголов («Я вчера звонил его не было»). В третьей — и в главной и в зависимой части — одно и то же подлежащее (выраженное или не выраженное дважды словесно — например: «Ты вчера за «Вечеркой» ходил не видел моей варежки?»). Другие разновидности выделяются на основании варьирования какого-либо признака, например, признака глагольного времени (настоящее или будущее или разные типы сочетания времен).
Чтобы изменить модель и получить ее общелитературный союзный вариант, надо, по сути дела, проделать работу переводчика.
Ясно одно — раз разговорная модель обладает устойчивым набором признаков, значит, мы говорим по правилам — необычным для нашего знания языка, но — по правилам. Модель охраняет язык от произвола говорящего, от сумятицы и хаоса. Не будь ее, важнейшая функция языка — служить средством общения — была бы нарушена. Связь поколений была бы нарушена, да и внутри одного поколения исчезло бы взаимопонимание. Такое механизм функционирования языка в речи, призванный охранять языковую системность.
Тем самым отпало первоначальное сомнение — не ошибки ли все это? Избавиться от них, запретить «неправильное» употребление, ставить школьникам двойки, не принимать в вузы, если на вступительных экзаменах прозвучит что-нибудь подобное,— и дело с концом. Так или примерно так рассужают ортодоксы. Но, к счастью для всех нас и для нашего языка, ничего из этого не выйдет, потому что так говорим все мы — и взрослые, и дети, и дома, и на работе, да и сами ортодоксы тоже так говорят, хотя этого и не замечают.
Ни на что не похожая грамматика
Нам часто приходится обращаться к собеседнику с просьбой (употребляя при этом соответственно повелительную — побудительную — форму глагола) относительно какого-нибудь предмета. Чтобы собеседник лучше себе представил, о каком предмете идет речь, мы не просто называем его, но как-то характеризуем. Тем самым получается опять двучленная конструкция, но на этот раз оформление, не предусматриваемое общелитературным синтаксическим вариантом, получает не зависимая часть (ее здесь нет, и предложение нельзя рассматривать как сложное), а тот приглагольный член, который в общелитературном синтаксисе должен иметь форму зависимого от глагола винительного падежа, а в нашей разговорной модели имеет форму именительного и располагает собственным глаголом-сказуемым. Вот наудачу многие характерные примеры: «Подайте, пожалуйста, вот перчатки лежат»; «Дай мне, пожалуйста, вот со стула рубашка моя лежит». С глаголом принеси: «Принеси банку и еще там есть такая ложка»; «Ты можешь принести пила висит там такая садовая искривленная в этом сарайчике». С глаголом возьми: «Возьми там есть такая щетка»; «Возьмем с собой сыр у нас есть, масло». Разновидности создаются употреблением других глаголов и не в повелительном наклонении («Потом зашли с ней в кулинарию, она съела с удовольствием булочка с орехами там такая была»), свойствами управляющего глагола, непрямым присутствием глагола в группе именительного падежа («Надевай там вот твои колготки») и другими структурными моментами.
Итак, отмечаем черты модели, невозможные с точки зрения общелитературного ее варианта: в одном предложении — два сказуемых! А предложение вроде не сложное. И еще: зависимая от глагола форма — именительный падеж! Это куда более удивительные отклонения, чем мы отмечали в первых двух моделях. Но продолжим наши наблюдения над ближайшим родственником этой.
Как часто нам приходится слышать и самим произносить такие, например, фразы: «У нас эта поликлиника она совсем недавно построена»; «Предложенная программа она совершенно конкретный характер носит»; «Удачи или неудачи наши они характеризуют нашу работу». Как видим, говорящему оказывается мало употребить одно подлежащее. Чтобы сделать более отчетливым для слушателя предмет речи, он представляет его дважды — в подлежащем и его местоименном заместителе (он, она, оно). Но зачастую и этого оказывается мало — подлежащее представляется в речи еще и дополнительным указателем вот этот вот, вот эта вот: «Вот этот вот словарь он был издан совсем недавно»; «Вот эти вот часы они противоударные». Конечно, мы можем в нашей речи и не расщеплять подлежащее, но почему-то очень любим его расщеплять. Особенно часто это случается, когда при подлежащем есть какой-нибудь распространяющий его оборот — или придаточное со словом который, или причастный оборот. В этих случаях расщепление становится прямо-таки обязательной нормой, причем не только в бытовой речи, и если мы вслушаемся не только в свою речь и в речь своих знакомых и близких, но и в речь, звучащую, например, с телеэкрана, то услышим: «Понятия, к которым шла традиционная наука в течение веков, они не всегда остаются незыблемыми»,- «Интересно, что вот эти инклюзии, представленные в раскопках, они насчитывают несколько миллионов лет». Еще одно условие, очень помогающее расщеплению подлежащего,— это вводки вроде мне кажется, нам кажется: «Ну мне кажется, что первые две оценки они явно понижены»; «Нам кажется, что предложенное решение оно может удовлетворить всех».
Эта модель близка к предыдущей тем, что в ней тоже есть группа слов, концентрирующихся вокруг формы именительного падежа. Но зато здесь не два сказуемых, а два подлежащих! А предложение какое? Скорее всего, как и в предыдущей модели, простое, но, как и там, какое-то странное: с тремя главными членами! Вот так грамматика! Не просто грамматическая модель, а модель-загадка: пропадает разница между простым и сложным предложением, где больше двух главных членов, а глагол управляет именительным падежом...
Вот эти-то «превращения» и вызвали бурю расхождений между исследователями. Сами факты — нет, их наблюдали все. А вот трактовка фактов... И в самом деле, ведь никто не знает, как описывать такую грамматику: то ли считаясь с общелитературными правилами, то ли нет. Одни ученые (Е. А. Земская, Е. Н. Ширяев — вы помните, они говорят о двух языках) полагают: надо исходить из собственных признаков конструкции без оглядки на ее общелитературный вариант. А другие (И. Н. Кручинина и автор этой статьи) думают, что, поскольку есть синонимические ряды, можно вести описание разговорных конструкций, сопоставляя их с общелитературным синтаксисом, что, естественно, не исключает описания первого рода.
На каком языке говорят герои литературных произведений!
Мы подчеркивали устный характер разговорной синтаксической модели. А художественная литература — род письменности. Следовательно, таким конструкциям в ней нет места? Вроде бы так. Но писатель всегда старается использовать самые разные языковые средства — все, что есть в языке, служит ему для целей создания художественного образа: и просторечная, и жаргонная лексика, и диалектизмы. И все они выходят за пределы литературной нормы, на этом и строится изобразительный эффект. Значит, некодифицированность разговорного средства, неосвященность его литературной нормой сама по себе не может быть для писателя препятствием к ее вовлечению в ткань художественного текста. Конечно, разговорные синтаксические модели могли бы дать писателю ни с чем не сравнимый материал при построении речи персонажа, создании его языковой характеристики. И тем не менее их употреблению есть два серьезных препятствия.
Первое из них состоит в том, что почти во всех случаях, когда писатели, самые разные, даже и наиболее чуткие к своему языку, анализируют его особенности и принципы его поведения в художественном тексте, они говорят прежде всего о слове. Возьмем хотя бы все дискуссии о языке писателя в «Литературной газете», в том числе недавней начатую статьей Г. Павлова «Растет ли слово на асфальте?» (обратите внимание — слово!). И Вл. Крупин, и И. Грекова, и другие участники дискуссии (сравните название статьи И. Грековой — «Права живого слова») говорят именно о слове, о поисках слова, о законности или незаконности разного рода внелитературной лексики в литературном произведении. Почему только о слове? Потому, конечно, что поиск слова — первооснова литературного процесса. Слово видят все, слово — автономная единица, фиксируемая словарями. А синтаксис? Ведь он тоже бывает у писателей самым разным? У одних он ничем не отличается от привычного нам письменного общелитературного, у других идут длинные, непонятного строения, с нанизыванием через запятую самых разнохарактерных элементов предложения, отражающие нечто вроде потока сознания. У третьих фразы короткие, рубленые. И так далее. Так или иначе, но для самих писателей отношение к синтаксису остается гораздо менее осознанным, чем к лексике. Да и сам разговорный синтаксис до недавнего времени не был предметом специального наблюдения, и для писателей не существовало почвы для осмысления своей синтаксической практики. Во многом такое положение сохраняется и поныне, потому что появившиеся исследования носят слишком специальный характер и труднодоступны.
Второе препятствие сводится к устной форме разговорной модели. То, что возможно и привычно в устном произнесении, далеко не всегда может существовать в письменной передаче. Читатель убедился в этом на примере моделей бессоюзного подчинения. Академик В. В. Виноградов говорил о том, что устная и разговорная речь сама по себе не может быть перенесена в художественное произведение, она там неизбежно олитературена. В качестве примера модели, у которой слишком уж специфична ее устная форма, чтобы быть отраженной на письме, приведем такой ряд (в нашем счете это пятая модель): «Ладно, отдам тебе пешку можешь забирать»; «И вот эту книгу я нашла на полу она валялась»; «Давай причесываться сейчас будем»; «И вот он нам притащил какой-то самовар где-то раздобыл вместо чайника»; «Я помню ее выдавали замуж первый раз до войны еще было дело»; «А еще сваливают в реку возят»; «А у них там открыта дверь в пристройку они бегают». В этих примерах есть один общий признак: выделенные слова имеют две грамматические связи — правую и левую. Чаще всего это зависящее сразу от двух глаголов (чего никогда не бывает в общелитературном синтаксисе) существительное. Так или иначе, но слово с двойной связью всегда занимает срединное положение.
И вот оказывается, что такая конструкция в художественном тексте никогда не появляется. У нее слишком «вызывающий» вид. На ее поиски был отправлен целый отряд дипломников филологического факультета МГУ, но поиски не увенчались успехом.
Зато другие конструкции могут появляться в художественных произведениях. Некоторые очень охотно употребляются авторами, и не только в художественном - тексте, но и в газетных, журнальных статьях. Это наша четвертая конструкция с расщеплением подлежащего (помните, там есть еще одна подлежащная форма — местоименная).
А первая и вторая (бессоюзного подчинения) встречаются лишь изредка и только у некоторых писателей, в творчестве которых есть принципиальная установка на живую речь. Вот как строит диалог В. Шукшин: «С каким стеклом? — Ну, разбил-то...» («Версия»). У К. Федина: «Ну, мы поползли, еще темно было» («Часики»). У Б. Васильева: «А мать? — В больнице. Еще не рассвело — побежала...» («Иванов катер»). Опять у В. Шукшина: «Тебя просили, ты послушал?» («Крепкий мужик»); «Туда ехал, у меня заглохло» («Начальник»).
Третья из рассмотренных нами конструкций (с двумя сказуемыми и зависимой формой именительного падежа), как и пятая, из-за ярких особенностей устной формы в письменном тексте не встретилась.
Вековые традиции устной речи
Вот еще шестой ряд. Он, как и наш четвертый, широко представлен в художественной письменной речи, особенно в речи персонажей. В современной разговорной речи в отличие от книжно-письменной прилагательное или местоимение в функции определения часто ставится не перед определяемым словом, а после него. Мы обычно говорим так: «Ты шнур свой подобрал?»; «Дайте сюда снимочек ваш»; «Я у вас зонтик свой забыл»; «Клея резинового у вас нет?»; «У меня был платок носовой»; «Столько добра хорошего перевели на нее»; «Жалко, что ни у вас, ни у меня нет телефона домашнего»; «Где очки твои?» И вот оказывается, что а древнерусских текстах народно-литературной традиции представлено точно такое же явление — с незначительными лишь различиями. Вот пример из «Слова о полку Игореве»: «Ту Игорь князь выседе изъ седла злата, а в седло кощиево». А вот из «Повести о разорении Рязани»; «Лежаша на земли пусте, на траве ковыле». Кстати, подобное положение налюдается и в современном польском языке. Не наводит ли это на мысль о глубокой славянской древности этой речевой конструкции?..
Менялись ли устные модели? И когда сложились? Трудно ответить на этот вопрос, а порой и невозможно. Ведь мы не можем восстановить живое звучание речи таким, каким оно было сто, двести лет назад. Древнерусские источники далеки от нас по времени, а к XIX веку складывается современный русский литературный язык, и складывается он в письменности прежде всего. Живая же речь, попадая в письменный текст, препарируется, и сравнивать ее непосредственно с современной живой речью почти невозможно.
Мы привели пример исторической преемственности модели. А вот пример исторической ее изменчивости. Когда-то (преимущественно в XV—XVII веках) в произведениях светского письма, особенно в грамотах, очень любили повторять имя, к которому относится придаточное со словом которым, в самом придаточном после слова который, и получались такие, например, фразы: «А велено ему собрати с Ваги, с посаду и с Важского уезду, денежные доходы на прошлые годы, на которые годы крестьяне денег не платили после царя Василия» (Московская грамота, 1613 год). Теперь такие конструкции не встретишь ни в письменности ни в разговоре. К нашей первой модели (где нет вообще слова который и лишь одно определяемое слово) такие построения относятся как обладающие двойной избыточностью, а к общелитературным с который — как обладающие однократной избыточностью. При этом сама первая модель тоже не чужда нашим памятникам: «А в Гурмызе есть верное солнце, человека сожжеть» («Хожение за три моря Афанасия Никитина»).
Нас никто специально не учит разговорным синтаксическим моделям. Единственный наш учитель — жизнь. У нас с детства есть бесценное богатство — наше языковое окружение. Мы его и не замечаем у себя дома.
Иное дело — изучать русский язык в качестве иностранного. После первых же работ наших лингвистов о разговорной речи ими очень заинтересовались иностранцы. Им ничто не может восполнить отсутствия языковой среды. И если они будут учиться русской разговорной речи по книгам и учебникам с письменной речевой основой, то их русская речь никогда не будет естественной, подлинной. Она неизбежно будет отличаться от речи русских людей. Поэтому знание о нашем природном достоянии, нашей разговорной речи, принадлежит миру.
вверх^
к полной версии
понравилось!
в evernote
[показать] А разве существует такой вопрос? Понятно как: берем слова, которые нам приготовил русский язык и которые собраны в словарях для нашего удобства (если забыл слово или не можешь выбрать подходящего, то словарь придет тебе на помощь), и строим из них предложения. А как строить предложения, это мы знаем еще с детства. А если в чем сомневаемся, можем посмотреть в грамматике, где описаны образцы существующих в русском языке предложений. Очень просто!Просто, да не совсем. Вернее, это сейчас, в восьмидесятых годах нашего века, мы видим, что все не так просто, как кажется...
Как-то так получилось, что вдруг сразу, не сговариваясь, даже не будучи знакомы, даже не подозревая о существовании друг друга, в разных городах (Москве, Таганроге, Саратове, Праге — там тоже были русисты и очень наблюдательные) разные исследователи услышали, что разговорный синтаксис пронизан конструкциями, столь странными с точки зрения норм письменной речи, что оказалось просто невозможным обойти этот факт стороной, оставить его без изучения. Почему сразу и почему именно в середине шестидесятых годов? Необъяснима порой бывает логика развития науки.
Правда, еще до этого открытия усилиями исследователей было установлено, что мы по-разному пишем и говорим, а кроме того, мы и пишем и говорим в разных случаях по-разному. Эти различия объединяются в некоторую перекрестную схему, где взаимодействуют способы выражения, свойственные устной и письменной речи, и способы выражения, которые зависят от того, зачем, для какой цели мы говорим или пишем и в какой обстановке общаемся. Обратим внимание на то, что эта — коллективные, социальные различия, ибо общение всегда социально.
Знаменитый чешский ученый Богуслав Гавранек приводит такой пример, пользуясь сочинением чешского экономиста Яна Колоушка: «Поскольку для утоления голода и жажды не хватает продуктов питания и напитков, потребности в них возрастают в такой степени, что все прочие потребности отступают перед ними». Если бы это было не экономическое сочинение, а общедоступный текст, то фраза того же значения строилась бы иначе: «Когда человек хочет есть и пить и у него нет еды и питья, он ни о чем другом, уже не заботится». Продолжим пример и представим себе, что эту же мысль передает один человек другому в непринужденном разговоре. Тогда получим что-нибудь вроде: «Знаешь, когда ужасно хочется есть и пить и нет ничего, так бывает невыносимо, тут уж больше ничего в голову не полезет». В чем-то меняется лексика. Но меняется и синтаксис.
Вот в этом-то, видимо, все дело. Мы спросим дома: «Ты не видел книжку я читал?», но не скажем в приветственной речи: «Уважаемый юбиляр написал получившую широкую известность книгу все читали». И уж, конечно, не употребим подобную конструкцию ни в каком виде письменной речи: ни в записке, которую оставим дома для кого-нибудь из семьи (а напишем так: «Ты не видел книжку, которую я читал?»), ни тем более в деловой бумаге или дипломном проекте. Значит, мы берем для разных случаев жизни разные синтаксические схемы? Да, когда мы берем готовую (конечно, готовую, ведь не изобретаем же мы ее каждый раз заново) синтаксическую схему, то всегда приблизительно знаем, что именно нам надо выбрать. Язык в какой-то мере сам задает нам выбор. Но это стало ясно только недавно — с середины шестидесятых годов.
Мы научились к этому времени лучше слышать голоса живой действительности. И диалектология — наука о народных говорах — достигла к этому времени крупных успехов и приучила исследователей вслушиваться в живую речь. В то время в университетах и многих педвузах студенты очень активно участвовали в диалектологических экспедициях — составлялся диалектологический атлас обширных территорий исконно русского заселения, и требовались молодые рабочие руки. Это было для многих будущих исследователей литературного языка прекрасной школой проникновения в народную, на этот раз городскую, речь. Как бы то ни было, но это случилось в середине шестидесятых годов.
Случилось — и начались магнитофонные и ручные записи услышанного, а потом расшифровка, классификация, изучение, обдумывание... Все это очень напоминало полевую работу. И вот — первые публикации. Они принадлежали одновременно О. Кафковой, Г. Г. Инфантовой, автору этих строк, И. Цамутали, К. Кожевниковой, Д. Брчаковой, О. Б. Сиротининой... Наблюдения похожие, интерпретации разные...
Поначалу все это очень озадачило, даже шокировало лингвистический мир. Одни лингвисты, наиболее чуткие к веянию жизни, такие, как М. В. Панов, В. В. Виноградов, В. Г. Костомаров и другие, бурно приветствовали новое направление, радовались новым для науки фактам. Помнится, М. В. Панов с восторгом говорил: «Это же безбрежный океан новых фактов...» Другим не верилось — неужели это возможно? Может быть, это просто неграмотная, «кухонная» речь? Ведь мы, носители литературного языка, культурные, образованные люди, хорошо понимаем недопустимость просторечия, всякого рода внелитературных образований. Как же можем мы в своей речи допускать такие факты и терпеть их? А может быть, это влияние диалектной речи?
Но нет, оказалось, что вновь наблюденные факты — принадлежность как раз литературного языка, но не литературного языка вообще, а именно его устно-разговорной разновидности. И носители литературного языка владеют такими формами превосходно и употребляют их в своей речи непременно. Подобные открытия поджидали исследователей и в области морфологии, и в области фонетики. Все это позволило отбросить всякие сомнения и в теории (потому что факты оказались достоверными), и в материале (исследователи стали проводить необходимое разграничение между материалами художественных текстов и записями живой речи). И наконец, на смену первым наблюдениям и публикациям в середине семидесятых годов явились исследования достаточно полные, синкретические, описывающие разговорную речь как систему (к перечисленным выше авторам прибавились Е. А. Земская, Е. Н. Ширяев, Л. А. Капанадзе, Е. В. Красильникова и другие). Самый интересный результат всей проделанной работы, если попытать ся сформулировать его кратко, заключается в том что, как оказалось, в речи самых разных и по речевой манере, и по кругу общения, и по возрасту, и по профессии наших современников с удивительным постоянством повторяются одни и те же несовпадения с письменной нормой. А следовательно, и они тоже своего рода норма.
Что же такое разговорная синтаксическая модель? Если бы приведенный выше пример из разговорной речи — «Ты не видел книжку я читал?» — был употреблен случайно, как единичное построение, на модель не было бы и намека. Но вот мы слышим: «А где цветок стоял на столе?»; «Почем сейчас картошка-то вы на рынке брали?»; «А я съел таблеточку здесь лежала»; «Ты где покупала брючные костюмы им брала?»; «А сухие мои носки где на веревочке висели?»; «Скажите, пожалуйста, вы не находили ручку здесь потеряли?».
Это — в вопросительном предложении. А не в вопросительном? Прислушаемся: «Тут была его жена отдыхать приезжала»; «Где-то я ножницы видела ты держал»; «Я читала это в журнале каком-то мне попался»; «Мне нужно было взять палатку у меня оставалась»; «Видел я посудомоечную машину там продавалась»; «Ты помнишь фильм мы смотрели».
Эти примеры записаны в речи самых разных людей и все объединены строгими конструктивными признаками. Какими же? Во-первых, это сложное предложение. Во-вторых, это сложное предложение бессоюзного типа. В-третьих, в таком предложении одна предикативная часть подчинена другой таким образом что зависимая часть носит присловно-определительный характер и поясняет главную часть. В четвертых, зависимая часть располагается после главной. В-пятых, между частями нет ни перепада тона, ни паузы, они произносятся как бы на одной ноте, причем при произнесении второй части нередко наблюдается убыстрение темпа и понижение интенсивности звучания. Вот, собственно, и все.
Много это или мало? Если сравнить эти характеристики, эти структурные признаки с теми, с какими мы привыкли иметь дело в школьном синтаксисе, то получается — и по общему их количеству, и по обязательности их проявления в предложении— примерно то же самое. Значит, перед нами столь же строгая в своих приметах модель, но только не общелитературная, а собственно разговорная.
У модели могут быть и разновидности. Например, для одной из них характерен постоянный зачин: «А где...?», для другой — форма прошедшего времени глагола в зависимой части, для третьей — форма будущего времени в зависимой части, для четвертой — безглагольное оформление зависимой части (сравните: «Я ем в диетической столовой там рядом») и т.п.
Значит ли это, что мы не можем сказать так, как нас учили в школе и к чему мы привыкли, то есть в данном случае употребить соответствующую конструкцию с который? Конечно, можем. Язык всегда оставляет говорящему право выбора формы. Вопрос в том, что именно руководит говорящим при осуществлении такого выбора. И вопрос этот очень важен, ибо ответ на него позволит понять, почему в языке нет хаоса, произвола, почему каждый говорит в соответствии со строго организованными и четко работающими механизмами языка.
Все исследователи единодушны в том,.что в нашем синтаксисе существуют синонимические ряды — наподобие тех, к которым мы привыкли в лексике. Если в нашем случае говорящий употребит синоним с который, он останется в пределах общелитературного синтаксиса, если предпочтет вариант бессоюзного типа, то окажется в области синтаксиса разговорного. И в обоих случаях поступит не произвольно, а в соответствии с правилами языка, которые регулируют языковой выбор и охраняют нашу грамматику.
И вот тут-то и начинаются яростные, непримиримые, незатихающие и по сей день споры между исследователями о причинах и условиях выбора варианта. Что на него влияет, что определяет его — непринужденность речи? Ее неофициальный характер? Непосредственный характер общения? Близкие отношения между участниками общения (коммуникативного акта, как говорят психологи)? Бытовая тема разговора? Устная форма общения? Индивидуальные пристрастия и вкус говорящих? Неслужебная обстановка? И другая серия вопросов: а в устной литературной речи не бытового, а общественно направленного, социально и содержательно значимого характера — какой вариант избирается? Что предпочитается? И что предпочитается в речи бытовой? Последнее — уже вопрос, связанный с тем, что лингвисты называют нормативностью речи: насколько предопределен семой речью (с серией названных признаков-ограничений) выбор того или иного члена синонимического ряда?
На сегодняшний день названы факторы (видимо, все основные), но отнюдь не определена мера воздействия каждого из них на выбор варианта речи. Какие из них главные, какие второстепенные? Как они сочетаются в своем воздействии на речь? Ответы на эти вопросы самые разные, противники не слагают оружия. Появляются новые разработки — в русле какого-нибудь из главных направлений. А различаются эти направления прежде всего тем, какой группе влияющих на речь факторов отдается предпочтение: неофициальности (Е. А. Земская), непринужденности (О. Б. Сиротинина), устности (О. А. Лаптева) или другим. Дело осложняется тем, что сами факторы далеко не во всем обладают должной ясностью и определенностью. Совсем, например, непонятен фактор официальности речи и обстановки ее протекания: прием больного у врача — это официальная обстановка? или истца и ответчика у судьи? тоже, видимо, официальная? Тогда почему же в полную меру звучит здесь бытовая речь? А условия работы — официальные? Но и здесь мы далеко не всегда утруждаем себя ненужными «правильностями».
Но, может быть, все это праздные вопросы? Напротив, они имеют первостепенное значение и далеко идущие выводы для лингвистической теории и прежде всего для теории литературного языка. Приверженцы фактора неофициальности говорят о существовании двух литературных языков (двух русских языков нашего времени) — кодифицированного (то есть письменно-литературного) и некодифицированного (то есть разговорного). А сторонники главенства фактора устности, естественно, видят границу членения литературного языка — по этой теории, несомненно, единого — по линии формы речи (письменной или устной).
Как бы то ни было, а ряды синтаксических вариантов и среди них разговорные модели — бесспорный факт.
Скажем, нам надо спросить, что сопровождало действие, известное и спрашивающему, и отвечающему. В разговорной речи чаще всего избирается такой синтаксический вариант: «Ты шел был дождь?» У этой фразы существует двойник — общелитературный синтаксический вариант-синоним: «Когда ты шел, был дождь?» Плох ли первый, разговорный, столь непривычный в письменном облике (вы не споткнулись, когда его прочли? а ведь в разговоре никогда не спотыкаетесь на нем) и столь обычный в разговоре вариант? А почему, собственно, плох? Ведь он хорошо, без какого бы то ни было ущерба для смысла передает суть вопроса и потому хорошо обслуживает потребности общения, а кроме того, он прост и экономен, короче своего письменного собрата, а это всегда лучше в разговоре.
Не спешите с возражением, что вы лично так никогда не скажете, что это неграмотно, что вы, конечно же, предпочтете второй вариант. Это ложное впечатление от непривычки слушать и тем более видеть в записи живую речь. Лучше вслушайтесь внимательно в речь своих близких, знакомых, свою, наконец, и вы услышите много такого, чего не увидите на письме. В данном случае наш пример тоже представляет модель, потому что он построен точно так же, как бесконечное множество других, постоянно встречающихся в разговоре. На каждом шагу мы слышим: «Я читала ты спал?»; «Ты пришел они уже сели?»; «Вы приехали эта раковина была?»; «Ты в прошлый раз к нему ходила там было много народу?»; «Вы уезжали из Москвы дождик был?».
Это в вопросительном предложении. А вот то же самое не в вопросительном: «Я пришел там уже не принимали»; «Мы выходили шел снег»; «Мы пришли они еще не поднялись»; «Я пришла там был пустой коридор»; «Я приходила никого не было»; «Я уезжала последние листы шли»: «Как раз ты вышла я закрепила последнюю нитку»; «Я ему звонил его не было».
Нам уже ясно, что модель должна обладать некоторым набором устойчивых признаков. Что же это за набор в данном случае? Тоже сложное предложение, в нем представлены две предикативные основы. Соединены они, как и в первом случае, по бессоюзному типу. Третий признак расходится — одна предикативная часть подчинена другой таким образом, что зависимая часть носит не присловный, а «припредложенческий» характер, то есть определяет не одно слово главного, а все его в целом — это значит, что время и наклонение глагола зависимой части соотнесены с теми же категориями глагола главной части. Четвертый признак также расходится — более обычно расположение зависимой части перед главной. Пятый признак, интонационный, полностью совпадает с пятым признаком первой модели. Заметим еще, что придаточная часть, которая предшествует главной, имеет весьма краткий состав (подлежащее и сказуемое, иногда еще и зависимое от сказуемого слово).
Если вы разобрались в этих нехитрых премудростях грамматической терминологии, то мы можем добавить, что у модели 2, как и у модели 1, могут быть разновидности. В наших примерах всюду фигурирует форма прошедшего времени глагола — это одна разновидность. В другой налицо специальные наречные распространители, подчеркивающие одновременность действия обоих глаголов («Я вчера звонил его не было»). В третьей — и в главной и в зависимой части — одно и то же подлежащее (выраженное или не выраженное дважды словесно — например: «Ты вчера за «Вечеркой» ходил не видел моей варежки?»). Другие разновидности выделяются на основании варьирования какого-либо признака, например, признака глагольного времени (настоящее или будущее или разные типы сочетания времен).
Чтобы изменить модель и получить ее общелитературный союзный вариант, надо, по сути дела, проделать работу переводчика.
Ясно одно — раз разговорная модель обладает устойчивым набором признаков, значит, мы говорим по правилам — необычным для нашего знания языка, но — по правилам. Модель охраняет язык от произвола говорящего, от сумятицы и хаоса. Не будь ее, важнейшая функция языка — служить средством общения — была бы нарушена. Связь поколений была бы нарушена, да и внутри одного поколения исчезло бы взаимопонимание. Такое механизм функционирования языка в речи, призванный охранять языковую системность.
Тем самым отпало первоначальное сомнение — не ошибки ли все это? Избавиться от них, запретить «неправильное» употребление, ставить школьникам двойки, не принимать в вузы, если на вступительных экзаменах прозвучит что-нибудь подобное,— и дело с концом. Так или примерно так рассужают ортодоксы. Но, к счастью для всех нас и для нашего языка, ничего из этого не выйдет, потому что так говорим все мы — и взрослые, и дети, и дома, и на работе, да и сами ортодоксы тоже так говорят, хотя этого и не замечают.
Нам часто приходится обращаться к собеседнику с просьбой (употребляя при этом соответственно повелительную — побудительную — форму глагола) относительно какого-нибудь предмета. Чтобы собеседник лучше себе представил, о каком предмете идет речь, мы не просто называем его, но как-то характеризуем. Тем самым получается опять двучленная конструкция, но на этот раз оформление, не предусматриваемое общелитературным синтаксическим вариантом, получает не зависимая часть (ее здесь нет, и предложение нельзя рассматривать как сложное), а тот приглагольный член, который в общелитературном синтаксисе должен иметь форму зависимого от глагола винительного падежа, а в нашей разговорной модели имеет форму именительного и располагает собственным глаголом-сказуемым. Вот наудачу многие характерные примеры: «Подайте, пожалуйста, вот перчатки лежат»; «Дай мне, пожалуйста, вот со стула рубашка моя лежит». С глаголом принеси: «Принеси банку и еще там есть такая ложка»; «Ты можешь принести пила висит там такая садовая искривленная в этом сарайчике». С глаголом возьми: «Возьми там есть такая щетка»; «Возьмем с собой сыр у нас есть, масло». Разновидности создаются употреблением других глаголов и не в повелительном наклонении («Потом зашли с ней в кулинарию, она съела с удовольствием булочка с орехами там такая была»), свойствами управляющего глагола, непрямым присутствием глагола в группе именительного падежа («Надевай там вот твои колготки») и другими структурными моментами.
Итак, отмечаем черты модели, невозможные с точки зрения общелитературного ее варианта: в одном предложении — два сказуемых! А предложение вроде не сложное. И еще: зависимая от глагола форма — именительный падеж! Это куда более удивительные отклонения, чем мы отмечали в первых двух моделях. Но продолжим наши наблюдения над ближайшим родственником этой.
Как часто нам приходится слышать и самим произносить такие, например, фразы: «У нас эта поликлиника она совсем недавно построена»; «Предложенная программа она совершенно конкретный характер носит»; «Удачи или неудачи наши они характеризуют нашу работу». Как видим, говорящему оказывается мало употребить одно подлежащее. Чтобы сделать более отчетливым для слушателя предмет речи, он представляет его дважды — в подлежащем и его местоименном заместителе (он, она, оно). Но зачастую и этого оказывается мало — подлежащее представляется в речи еще и дополнительным указателем вот этот вот, вот эта вот: «Вот этот вот словарь он был издан совсем недавно»; «Вот эти вот часы они противоударные». Конечно, мы можем в нашей речи и не расщеплять подлежащее, но почему-то очень любим его расщеплять. Особенно часто это случается, когда при подлежащем есть какой-нибудь распространяющий его оборот — или придаточное со словом который, или причастный оборот. В этих случаях расщепление становится прямо-таки обязательной нормой, причем не только в бытовой речи, и если мы вслушаемся не только в свою речь и в речь своих знакомых и близких, но и в речь, звучащую, например, с телеэкрана, то услышим: «Понятия, к которым шла традиционная наука в течение веков, они не всегда остаются незыблемыми»,- «Интересно, что вот эти инклюзии, представленные в раскопках, они насчитывают несколько миллионов лет». Еще одно условие, очень помогающее расщеплению подлежащего,— это вводки вроде мне кажется, нам кажется: «Ну мне кажется, что первые две оценки они явно понижены»; «Нам кажется, что предложенное решение оно может удовлетворить всех».
Эта модель близка к предыдущей тем, что в ней тоже есть группа слов, концентрирующихся вокруг формы именительного падежа. Но зато здесь не два сказуемых, а два подлежащих! А предложение какое? Скорее всего, как и в предыдущей модели, простое, но, как и там, какое-то странное: с тремя главными членами! Вот так грамматика! Не просто грамматическая модель, а модель-загадка: пропадает разница между простым и сложным предложением, где больше двух главных членов, а глагол управляет именительным падежом...
Вот эти-то «превращения» и вызвали бурю расхождений между исследователями. Сами факты — нет, их наблюдали все. А вот трактовка фактов... И в самом деле, ведь никто не знает, как описывать такую грамматику: то ли считаясь с общелитературными правилами, то ли нет. Одни ученые (Е. А. Земская, Е. Н. Ширяев — вы помните, они говорят о двух языках) полагают: надо исходить из собственных признаков конструкции без оглядки на ее общелитературный вариант. А другие (И. Н. Кручинина и автор этой статьи) думают, что, поскольку есть синонимические ряды, можно вести описание разговорных конструкций, сопоставляя их с общелитературным синтаксисом, что, естественно, не исключает описания первого рода.
Мы подчеркивали устный характер разговорной синтаксической модели. А художественная литература — род письменности. Следовательно, таким конструкциям в ней нет места? Вроде бы так. Но писатель всегда старается использовать самые разные языковые средства — все, что есть в языке, служит ему для целей создания художественного образа: и просторечная, и жаргонная лексика, и диалектизмы. И все они выходят за пределы литературной нормы, на этом и строится изобразительный эффект. Значит, некодифицированность разговорного средства, неосвященность его литературной нормой сама по себе не может быть для писателя препятствием к ее вовлечению в ткань художественного текста. Конечно, разговорные синтаксические модели могли бы дать писателю ни с чем не сравнимый материал при построении речи персонажа, создании его языковой характеристики. И тем не менее их употреблению есть два серьезных препятствия.
Первое из них состоит в том, что почти во всех случаях, когда писатели, самые разные, даже и наиболее чуткие к своему языку, анализируют его особенности и принципы его поведения в художественном тексте, они говорят прежде всего о слове. Возьмем хотя бы все дискуссии о языке писателя в «Литературной газете», в том числе недавней начатую статьей Г. Павлова «Растет ли слово на асфальте?» (обратите внимание — слово!). И Вл. Крупин, и И. Грекова, и другие участники дискуссии (сравните название статьи И. Грековой — «Права живого слова») говорят именно о слове, о поисках слова, о законности или незаконности разного рода внелитературной лексики в литературном произведении. Почему только о слове? Потому, конечно, что поиск слова — первооснова литературного процесса. Слово видят все, слово — автономная единица, фиксируемая словарями. А синтаксис? Ведь он тоже бывает у писателей самым разным? У одних он ничем не отличается от привычного нам письменного общелитературного, у других идут длинные, непонятного строения, с нанизыванием через запятую самых разнохарактерных элементов предложения, отражающие нечто вроде потока сознания. У третьих фразы короткие, рубленые. И так далее. Так или иначе, но для самих писателей отношение к синтаксису остается гораздо менее осознанным, чем к лексике. Да и сам разговорный синтаксис до недавнего времени не был предметом специального наблюдения, и для писателей не существовало почвы для осмысления своей синтаксической практики. Во многом такое положение сохраняется и поныне, потому что появившиеся исследования носят слишком специальный характер и труднодоступны.
Второе препятствие сводится к устной форме разговорной модели. То, что возможно и привычно в устном произнесении, далеко не всегда может существовать в письменной передаче. Читатель убедился в этом на примере моделей бессоюзного подчинения. Академик В. В. Виноградов говорил о том, что устная и разговорная речь сама по себе не может быть перенесена в художественное произведение, она там неизбежно олитературена. В качестве примера модели, у которой слишком уж специфична ее устная форма, чтобы быть отраженной на письме, приведем такой ряд (в нашем счете это пятая модель): «Ладно, отдам тебе пешку можешь забирать»; «И вот эту книгу я нашла на полу она валялась»; «Давай причесываться сейчас будем»; «И вот он нам притащил какой-то самовар где-то раздобыл вместо чайника»; «Я помню ее выдавали замуж первый раз до войны еще было дело»; «А еще сваливают в реку возят»; «А у них там открыта дверь в пристройку они бегают». В этих примерах есть один общий признак: выделенные слова имеют две грамматические связи — правую и левую. Чаще всего это зависящее сразу от двух глаголов (чего никогда не бывает в общелитературном синтаксисе) существительное. Так или иначе, но слово с двойной связью всегда занимает срединное положение.
И вот оказывается, что такая конструкция в художественном тексте никогда не появляется. У нее слишком «вызывающий» вид. На ее поиски был отправлен целый отряд дипломников филологического факультета МГУ, но поиски не увенчались успехом.
Зато другие конструкции могут появляться в художественных произведениях. Некоторые очень охотно употребляются авторами, и не только в художественном - тексте, но и в газетных, журнальных статьях. Это наша четвертая конструкция с расщеплением подлежащего (помните, там есть еще одна подлежащная форма — местоименная).
А первая и вторая (бессоюзного подчинения) встречаются лишь изредка и только у некоторых писателей, в творчестве которых есть принципиальная установка на живую речь. Вот как строит диалог В. Шукшин: «С каким стеклом? — Ну, разбил-то...» («Версия»). У К. Федина: «Ну, мы поползли, еще темно было» («Часики»). У Б. Васильева: «А мать? — В больнице. Еще не рассвело — побежала...» («Иванов катер»). Опять у В. Шукшина: «Тебя просили, ты послушал?» («Крепкий мужик»); «Туда ехал, у меня заглохло» («Начальник»).
Третья из рассмотренных нами конструкций (с двумя сказуемыми и зависимой формой именительного падежа), как и пятая, из-за ярких особенностей устной формы в письменном тексте не встретилась.
Вот еще шестой ряд. Он, как и наш четвертый, широко представлен в художественной письменной речи, особенно в речи персонажей. В современной разговорной речи в отличие от книжно-письменной прилагательное или местоимение в функции определения часто ставится не перед определяемым словом, а после него. Мы обычно говорим так: «Ты шнур свой подобрал?»; «Дайте сюда снимочек ваш»; «Я у вас зонтик свой забыл»; «Клея резинового у вас нет?»; «У меня был платок носовой»; «Столько добра хорошего перевели на нее»; «Жалко, что ни у вас, ни у меня нет телефона домашнего»; «Где очки твои?» И вот оказывается, что а древнерусских текстах народно-литературной традиции представлено точно такое же явление — с незначительными лишь различиями. Вот пример из «Слова о полку Игореве»: «Ту Игорь князь выседе изъ седла злата, а в седло кощиево». А вот из «Повести о разорении Рязани»; «Лежаша на земли пусте, на траве ковыле». Кстати, подобное положение налюдается и в современном польском языке. Не наводит ли это на мысль о глубокой славянской древности этой речевой конструкции?..
Менялись ли устные модели? И когда сложились? Трудно ответить на этот вопрос, а порой и невозможно. Ведь мы не можем восстановить живое звучание речи таким, каким оно было сто, двести лет назад. Древнерусские источники далеки от нас по времени, а к XIX веку складывается современный русский литературный язык, и складывается он в письменности прежде всего. Живая же речь, попадая в письменный текст, препарируется, и сравнивать ее непосредственно с современной живой речью почти невозможно.
Мы привели пример исторической преемственности модели. А вот пример исторической ее изменчивости. Когда-то (преимущественно в XV—XVII веках) в произведениях светского письма, особенно в грамотах, очень любили повторять имя, к которому относится придаточное со словом которым, в самом придаточном после слова который, и получались такие, например, фразы: «А велено ему собрати с Ваги, с посаду и с Важского уезду, денежные доходы на прошлые годы, на которые годы крестьяне денег не платили после царя Василия» (Московская грамота, 1613 год). Теперь такие конструкции не встретишь ни в письменности ни в разговоре. К нашей первой модели (где нет вообще слова который и лишь одно определяемое слово) такие построения относятся как обладающие двойной избыточностью, а к общелитературным с который — как обладающие однократной избыточностью. При этом сама первая модель тоже не чужда нашим памятникам: «А в Гурмызе есть верное солнце, человека сожжеть» («Хожение за три моря Афанасия Никитина»).
Нас никто специально не учит разговорным синтаксическим моделям. Единственный наш учитель — жизнь. У нас с детства есть бесценное богатство — наше языковое окружение. Мы его и не замечаем у себя дома.
Иное дело — изучать русский язык в качестве иностранного. После первых же работ наших лингвистов о разговорной речи ими очень заинтересовались иностранцы. Им ничто не может восполнить отсутствия языковой среды. И если они будут учиться русской разговорной речи по книгам и учебникам с письменной речевой основой, то их русская речь никогда не будет естественной, подлинной. Она неизбежно будет отличаться от речи русских людей. Поэтому знание о нашем природном достоянии, нашей разговорной речи, принадлежит миру.
Комментарии (1):
Любовь_Емельянова
17-04-2014-12:21
удалить
Спасибо за интересный ПОСТ!!!!
**
)))Но до чего же сложный , наш русский язык:
Задело - за дело.
И дико мне - иди ко мне.
Покалечилась - пока лечилась.
Мы женаты - мы же на ты.
Ты жеребенок - ты же ребенок.
Несуразные вещи- несу разные вещи.
Ему же надо будет- ему жена добудет.
**
)))Но до чего же сложный , наш русский язык:
Задело - за дело.
И дико мне - иди ко мне.
Покалечилась - пока лечилась.
Мы женаты - мы же на ты.
Ты жеребенок - ты же ребенок.
Несуразные вещи- несу разные вещи.
Ему же надо будет- ему жена добудет.
Комментарии (1):
вверх^
Вы сейчас не можете прокомментировать это сообщение.
Дневник Так ли нам знаком родной язык? | Рудко_Алексей - Дневник Рудко_Алексей |
Лента друзей Рудко_Алексей
/ Полная версия
Добавить в друзья
Страницы:
раньше»