Куст сирени

 

Николай Евграфович Алмазов едва дождался, пока жена отворила ему двери,
и, не снимая пальто, в фуражке прошел в свой кабинет. Жена, как только
увидела его насупившееся лицо со сдвинутыми бровями и нервно закушенной
нижней губой, в ту же минуту поняла, что произошло очень большое
несчастие... Она молча пошла следом за мужем. В кабинете Алмазов простоял
с минуту на одном месте, глядя куда-то в угол. Потом он выпустил из рук
портфель, который упал на пол и раскрылся, а сам бросился в кресло, злобно
хрустнув сложенными вместе пальцами...

 

Алмазов, молодой небогатый офицер, слушал лекции в Академии
генерального штаба и теперь только что вернулся оттуда. Он сегодня
представлял профессору последнюю и самую трудную практическую работу -
инструментальную съемку местности…

 

До сих пор все экзамены сошли благополучно, и только одному богу да
жене Алмазова было известно, каких страшных трудов они стоили... Начать с
того, что самое поступление в академию казалось сначала невозможным. Два
года подряд Алмазов торжественно проваливался и только на третий упорным
трудом одолел все препятствия. Не будь жены, он, может быть, не найдя в
себе достаточно энергии, махнул бы на все рукою. Но Верочка не давала ему
падать духом и постоянно поддерживала в нем бодрость... Она приучилась
встречать каждую неудачу с ясным, почти веселым лицом. Она отказывала себе
во всем необходимом, чтобы создать для мужа хотя и дешевый, но все-таки
необходимый для занятого головной работой человека комфорт. Она бывала, по
мере необходимости, его переписчицей, чертежницей, чтицей, репетиторшей и
памятной книжкой.

 

Прошло минут пять тяжелого молчания, тоскливо нарушаемого хромым ходом
будильника, давно знакомым и надоевшим: раз, два, три-три: два чистых
удара, третий с хриплым перебоем. Алмазов сидел, не снимая пальто и шапки
и отворотившись в сторону... Вера стояла в двух шагах от него также молча,
с страданием на красивом, нервном лице. Наконец она заговорила первая, с
той осторожностью, с которой говорят только женщины у кровати близкого
труднобольного человека...
- Коля, ну как же твоя работа?.. Плохо?
Он передернул плечами и не отвечал.
- Коля, забраковали твой план? Ты скажи, все равно ведь вместе обсудим.
Алмазов быстро повернулся к жене и заговорил горячо и раздраженно, как
обыкновенно говорят, высказывая долго сдержанную обиду.
- Ну да, ну да, забраковали, если уж тебе так хочется знать. Неужели
сама не видишь? Все к черту пошло!.. Всю эту дрянь, - и он злобно ткнул
ногой портфель с чертежами, - всю эту дрянь хоть в печку выбрасывай
теперь! Вот тебе и академия! Через месяц опять в полк, да еще с позором, с
треском. И это из-за какого-то поганого пятна... О, черт!
- Какое пятно, Коля? Я ничего не понимаю.

 

Пока Алмазов, пробовавший было возражать, но невыслушанный, отыскивал
шляпку и кофточку. Вера быстро выдвигала ящики столов и комодов,
вытаскивала корзины и коробочки, раскрывала их и разбрасывала по полу.
- Серьги... Ну, это пустяки... За них ничего не дадут... А вот это
кольцо с солитером дорогое... Надо непременно выкупить... Жаль будет, если
пропадет. Браслет... тоже дадут очень мало. Старинный и погнутый... Где
твой серебряный портсигар, Коля?

 

Через пять минут все драгоценности были уложены в ридикюль. Вера, уже
одетая, последний раз оглядывалась кругом, чтобы удостовериться, не забыто
ли что-нибудь дома.
- Едем, - сказала она наконец решительно.
- Но куда же мы поедем? - пробовал протестовать Алмазов. - Сейчас темно
станет, а до моего участка почти десять верст.
- Глупости... Едем!

 

Раньше всего Алмазовы заехали в ломбард. Видно было, что оценщик так
давно привык к ежедневным зрелищам человеческих несчастий, что они вовсе
не трогали его. Он так методично и долго рассматривал привезенные вещи,
что Верочка начинала уже выходить из себя. Особенно обидел он ее тем, что
попробовал кольцо с брильянтом кислотой и, взвесив, оценил его в три
рубля.
- Да ведь "это настоящий брильянт, - возмущалась Вера, - он стоит
тридцать семь рублей, и то по случаю.
Оценщик с видом усталого равнодушия закрыл глаза.
- Нам это все равно-с, сударыня. Мы камней вовсе не принимаем, - сказал
он, бросая на чашечку весов следующую вещь, - мы оцениваем только
металлы-с.
Зато старинный и погнутый браслет, совершенно неожиданно для Веры, был
оценен очень дорого. В общем, однако, набралось около двадцати трех
рублей. Этой суммы было более чем достаточно.

 

Когда Алмазовы приехали к садовнику, белая петербургская ночь уже
разлилась по небу и в воздухе синим молоком. Садовник, чех, маленький
старичок в золотых очках, только что садился со своей семьею за ужин. Он
был очень изумлен и недоволен поздним появлением заказчиков и их необычной
просьбой. Вероятно, он заподозрил какую-нибудь мистификацию и на Верочкины
настойчивые просьбы отвечал очень сухо:
- Извините. Но я ночью не могу посылать в такую даль рабочих. Если вам
угодно будет завтра утром - то я к вашим услугам.
Тогда оставалось только одно средство: рассказать садовнику подробно
всю историю с злополучным пятном, и Верочка так и сделала. Садовник слушал
сначала недоверчиво, почти враждебно, но когда Вера дошла до того, как у
нее возникла мысль посадить куст, он сделался внимательнее и несколько раз
сочувственно улыбался.
- Ну, делать нечего, - согласился садовник, когда Вера кончила
рассказывать, - скажите, какие вам можно будет посадить кусты?
Однако из всех пород, какие были у садовника, ни одна не оказывалась
подходящей: волей-неволей пришлось остановиться на кустах сирени.

 

Напрасно Алмазов уговаривал жену отправиться домой. Она поехала вместе
с мужем за город, все время, пока сажали кусты, горячо суетилась и мешала
рабочим и только тогда согласилась ехать домой, когда удостоверилась, что
дерн около кустов совершенно нельзя отличить от травы, покрывавшей всю
седловинку.

 

На другой день Вера никак не могла усидеть дома и вышла встретить мужа
на улицу. Она еще издали, по одной только живой и немного подпрыгивающей
походке, узнала, что, история с кустами кончилась благополучно...
Действительно, Алмазов был весь в пыли и едва держался на ногах от
усталости, и голода, но лицо его сияло торжеством одержанной победы.
- Хорошо! Прекрасно! - крикнул он еще за десять шагов в ответ на
тревожное выражение женина лица. - Представь себе, приехали мы с ним к
этим кустам. Уж глядел он на них, глядел, даже листочек сорвал и пожевал.
"Что это за дерево?" - спрашивает. Я говорю: "Не знаю, ваше-ство". -
"Березка, должно быть?" - говорит. Я отвечаю: "Должно быть, березка,
ваше-ство". Тогда он повернулся ко мне и руку даже протянул. "Извините,
говорит, меня, поручик. Должно быть, я стареть начинаю, коли забыл про эти
кустики". Славный он, профессор, и умница такой. Право, мне жаль, что я
его обманул. Один из лучших профессоров у нас. Знания - просто чудовищные.
И какая быстрота и точность в оценке местности - удивительно!
Но Вере было мало того, что он рассказал. Она заставляла его еще и еще
раз передавать ей в подробностях весь разговор с профессором. Она
интересовалась самыми мельчайшими деталями: какое было выражение лица у
профессора, каким тоном он говорил про свою старость, что чувствовал при
этом сам Коля...

 

И они шли домой так, как будто бы, кроме них, никого на улице не было:
держась за руки и беспрестанно смеясь. Прохожие с недоумением
останавливались, чтобы еще раз взглянуть на эту странную парочку...
Николай Евграфович никогда с таким аппетитом не обедал, как в этот
день... После обеда, когда Вера принесла Алмазову в кабинет стакан чаю, -
муж и жена вдруг одновременно засмеялись и поглядели друг на друга.
- Ты - чему? - спросила Вера.
- А ты чему?
- Нет, ты говори первый, а я потом.
- Да так, глупости. Вспомнилась вся эта история с сиренью. А ты?
- Я тоже глупости, и тоже - про сирень. Я хотела сказать, что сирень
теперь будет навсегда моим любимым цветком...

 

1894
Александр Куприн