Вячеслав Иванов
ЭПОС ГОМЕРА


1. ГОМЕР И ЭЛЛИНСТВО

Каждый народ древней и самобытной образованности имеет стародавнее, из глуби веков идущее, но долго не отверделое и не устойчивое, видоизменяемое и умножаемое поэтическое предание, которое мало-по-малу он научается оберегать от дальнейших перемен, как неприкосновенное наследие первоначальных откровений, ниспосланных людям богами. Так приобретает народ священные тексты, изучение коих воспитывает поколения и дает первые поводы к развитию науки о слове и искусства словесного, истории, религиозного вероучения и философского умозрения.

Таково было и значение Гомеровых поэм в Греции. Они знаменовали, для всего раздробленного на многие политические тела эллинского мира, общенародную связь, сознание и овеществление которой было насущной нуждой нации, не объединенной союзом государственным; почему издавна отдельные города, законодательным путем, вводят публичное провозглашение отрывков из Гомера декламаторами-рапсодами в обязательный круг праздничного обряда и с VI века запасаются, для хранения в государственных архивах, удостоверенными списками Илиады и Одиссеи. На Гомере, из рода в род, учились эллины с малолетства — и дома, и в школе, и на площади — тому, что такое эллинство, как высокий строй старинной речи и ее «священный» лад, исконный нрав и заветный обычай, знание об отеческих богах и память о родных героях. Из Гомера, стихи которого в течение долгих веков заучивались наизусть, пристально исследовались, разносторонне истолковывались, — развили эллины и свою поэзию (позднейший эпос, хоровую лирику, наконец — трагедию), и грамматику родного языка, и первые начала этики, поэтики, диалектики, риторики, и свою священную историю, и пластические идеалы изобразительного искусства (так, в V веке знаменитые строки первой песни Илиады (с. 528-530), определили художественный замысел Фидия при создании олимпийской статуи Зевса и навсегда установили иконографический тип вседержителя, отца богов и людей), — пока наступила, наконец, пора критической мысли и на том же старом Гомере ученое остроумие и эстетическая взыскательность впервые испытали свои силы и изощрились до полной независимости от освященного веками предания. Тогда слепой старец, вдохновляемый божественными Музами, превратился в одного из образцовых, «канонических», или «классических», поэтов, в простодушного, «доброго» Гомера, в художника под стать другим авторам книжной словесности, искусного необычайно, хотя во многом еще не совершенного, одаренного несравненной силой гения, но вовсе не непогрешимого и подчас оскорбляющего изысканный вкус.

Уже древняя филология наметила этот путь сопоставлений Гомера с творцами искусственного эпоса, — путь, по которому пошла и новая европейская мысль с XIV века, co времен Петрарки и Боккаччо, когда Гомер, известный средневековью лишь понаслышке, как старший, великий брат вещего пророка и волшебника Вергилия на поэтическом Парнасе, предстал в более осязательных очертаниях, вследствие первого ознакомления с eгo поэмами, отчасти уже в подлиннике, по старинным спискам, разбираемым с помощью заезжих ученых греков, а потом — и по первопечатным книгам; ибо в 1488г., во Флоренции, просветительная деятельность византийских эмигрантов-гуманистов, уже второго поколения, увенчалась, между прочим, и первым изданием Гомеровых поэм, под редакцией грека Димитрия Халкокондилы.

Только представление об органическом характере культурно-исторического процесса, забрезжившее впервые y Джамбаттиста Вико (Giovan Battista Vico) в конце XVII столетия, и, в частности, об органическом росте народной поэзии, развитое в XVIII веке Гердером, заставило положить резкую грань между эпосом искусственным (каковы, напр., поэмы Вергилия, Данте, Ариоста, Тассо, Камоэнса) и народным эпосом, y греков — эпосом Гомера.


2. ГОМЕРОВСКИЙ ВОПРОС

Фридрих Август Вольф (Prolegomena ad Homerum, 1795), идя по следам нескольких предшественников (из коих особенная заслуга принадлежит, вместе с Вико, писателю XVII века, аббату д'Обиньи), с энергией провозгласил мнение о невозможности предположить планомерное эпическое творчество в столь раннюю эпоху, как эпоха создания гомеровских поэм, еще не знавшая письменности, и о необходимости рассматривать их как свод разнородных былинных сказов, собранный и приведенный в более или менее стройный порядок только в VI в. до н.э., ученой комиссией правщиков, по распоряжению афинского тирана Писистрата.

Это учение произвело необычайный переполох во всем образованном мире и нашло как восторженных приверженцев, так и горячих противников. Шиллер с досадой недоумевал, как может такой великий поэт, как Гете, благосклонно относиться к этому учению, проглядевшему живой лик Гомера поэта; впрочем, Гете мало-по-малу вернулся к вере в историческую реальность Гомера. Начался знаменитый «гомеровский вопрос»; и ближайшей (1837г.) стадией в развитии намеченного Вольфом воззрения на Гомера, как на легендарный образ, под чьей личиной скрывается множество разноликих певцов, была теория Лахмана о распадении Илиады, при внимательном изучении, на ряд необширных по объему песен-былин, или баллад, которые этот ученый более или менее произвольно пытался выделить из связи целого и разграничить.

С конца XVIII века воспреобладало представление о Гомере, как простом символе народного певца-сказителя, и о древнем эпосе вообще как о творчестве безыменном, безличном, безыскусственном, органически-всенародном. Этот взгляд держался на двух предпосылках, которые были двумя преувеличениями: древность гомеровского мира была признаваема древностью первобытной, и eгo культура более цельной и одностихийной, менее расчлененной и разносоставной, чем какой она оказалась при позднейшем историческом изучении. Это была отвлеченная идеология, лелеявшая идеал «эпохи органической», золотой, младенческой поры наивного и почти бессознательного эпоса, который, как писал философ Шеллинг, отвечает «такому общему состоянию, где нет противоречия между личной свободой и естественным ходом вещей, где все человеческие отношения входят в одну колею исторического процесса». Впечатление от первого знакомства с народным эпосом других стран, в особенности с сербскими эпическими песнями, исполнителями которых являются слепые певцы с гуслями или бандурой, так живо напоминающие традиционного слепого Гомера с eгo «кифарой» или «формингой» (небольшой, примитивной лирой), соблазняло усматривать и в гомеровском творчестве беспримесное выражение патриархально-эллинского, простодушно-ясного воззрения на мир, непосредственное проявление племенного поэтического гения, создание народной стихии, еще не выделившей из себя ни своеобразно творящей личности, ни даже культурно обособленной группы.

Но все же филологам-книжникам, свободным от таких общих предпосылок, занятым прежде всего не установлением широких перспектив, а точным расследованием подлежащего изучению словесного памятника, было ясно, что перед ними не бесформенное нагромождение сказов и былей, а строго продуманное эпическое единство, являющее несомненные следы сознательной и искусной обработки. Убеждение, что гомеровские поэмы представляют собой художественное целое, что они суть творение законченное, ложится в основу консервативного направления в спорах о Гомере. Eгo защитники, подобно античным ученым александрийского периода, хотели бы ограничиться обнаружением и устранением отдельных поздних вставок, исказивших местами Гомеров подлинник. Так, Нитч (G.W. Nitzsch, выступивший впервые со своей защитой традиции в тридцатых годах прошлого века) считает Гомера истинным автором обеих приписанных ему великих поэм, из коих подлежат исключению лишь по особенным в каждом отдельном случае причинам заподозренные частности; работа Гомера состояла в художественном слиянии и восполнении всего дошедшего до него эпического материала более ранней поры; широко и свободно пользуясь былинным преданием, он отчасти компилировал eгo, отчасти самостоятельно видоизменял и обогащал.

Уже Г.Герман, родоначальник новейшей филологии, наметил (в 1831г.) третью точку зрения: сложная и многообъемлющая эпопея могла разрастись из первоначально простого эпического зерна. Задачей исследования становилось поэтому — раскрытие в Илиаде первой Илиады, в Одиссее — исконной Одиссеи. Вместе с тем, необходимо было выяснить, как развивалось это ядро, какие последовательные отложения оставляли на нем, как бы слоями, новые эпохи, как приведены были в связь с коренным составом иные повествования, прежде ему чуждые.

На этой принципиальной основе зиждется истолкование роста Илиады из сравнительно небольшой поэмы «о гневе Ахилла», или «Ахиллеиды», данное англичанином Гротом в eгo классической «Истории Греции» (1846г.). Попытка Грота оказалась чрезвычайно плодотворной; компромисс, им предложенный, — согласиться на допущении, что Гомер, автор Ахиллеиды, сам же расширил ее до размеров Илиады, — удовлетворить, конечно, никого не мог; но дело шло не столько о творце, сколько о сотворении гомеровского эпоса, о eгo возникновении и eгo превращениях, о чистых линиях первоначального зодческого плана в загроможденном пристройками и перестройками колоссальном здании. Исследователи принялись за поиски «пра-Илиады»; всевозможные критерии были применяемы для различения более древних от более поздних элементов в наличном составе эпопеи. Б.Низе (в книге «о развитии гомеровской поэзии», 1882) свел гомеровский вопрос к проблеме преемственного цехового творчества певцов, которое показал существенно различным от творчества народного. А. Фикк (1881г. и позднее) отважился снять с Гомера eгo ионийский наряд и поэмы, записанные на ионийском диалекте, объявить распространенными пересказами исконных Илиады и Одиссеи, сложенных эолийцами по-эолийски. К.Роберт («Studien zur Ilias», 1901) своеобразно использовал новейшие данные археологии для определения относительной древности составных частей Илиады по типу оружия, в них упоминаемого, исходя из противоположности между старо-микенскими памятниками воинского быта и остатками более поздней культуры; не без некоторого самообольщения стройностью добытых этим методом результатов, Роберт старался доказать, что археологические признаки древности подтверждаются преобладанием эолийских элементов в языке, — что дает ему возможность восстановить основную «песнь об Ахилле»; и нельзя отрицать, что эта eгo гипотетическая реставрация, будучи сжатым извлечением из Илиады, переложенным на эолийский говор, производит неожиданное, цельное и яркое впечатление своей простотой, лирическим тоном былины и сосредоточенной трагической энергией. Многие ученые, однако, не убежденные ни одной из ряда попыток критического остроумия разрешить «гомеровский вопрос», остались при том мнении, что последний вообще неразрешим и что, помимо частных результатов, вся работа над ним не привела ни к какому общему выводу, достойному стать на место античного предания о Гомере, творце Илиады и Одиссеи.

Что касается Одиссеи, представлявшей менее поводов к заподозрению ее цельного состава и художественного единства, чем Илиада, — она сделалась предметом глубокого критического изучения лишь полвека тому назад, когда А.Кирхгоф («Гомеровская Одиссея», 1859), занявшись разоблачением в ней «пра-Одиссеи», пришел к выводу о ее возникновении из древнейшей спайки двух по существу различных исконных сказов, подвергшихся дальнейшему последовательному расширению, с привнесением новых, первоначально чуждых ее кругу, эпических элементов. На почве разысканий Кирхгофа возникли посвященные Одиссее «Гомеровские исследования» Виламовица-Меллендорффа (1884). Обзор гомеровского вопроса, каким он представляется в наши дни, и разностороннюю критику всех высказанных по этому вопросу мнений читатель найдет во 2-м издании книги П.Кауэра «Основные вопросы гомеровской критики».

В общем, можно сказать, что идущая от Германа теория расширений заняла прочное место в истории гомеровского вопроса, и доныне открытого, хотя и нельзя утверждать, что усилиям ученых удалось с полной достоверностью и точной определенностью установить относительную давность всех составных частей гомеровского эпоса в отдельности и представить несомненную картину образования наличных поэм из их древних и простых первообразов.


Вячеслав Иванович Иванов
_______________________________