Среди бела дня начинает стремглав
смеркаться, и
кучевое пальто норовит обернуться шубой
с неземного плеча. Под напором дождя
акация
становится слишком шумной.
Не иголка, не нитка, но нечто бесспорно
швейное,
фирмы Зингер почти с примесью ржавой
лейки,
слышится в этом стрекоте; и герань
обнажает шейные
позвонки белошвейки.
Как семейно шуршанье дождя! как хорошо
заштопаны
им прорехи в пейзаже изношенном, будь
то выпас
или междудеревье, околица, лужа – чтоб
они
зренью не дали выпасть
из пространства. Дождь! двигатель
близорукости,
летописец вне кельи, жадный до пищи
постной,
испещряющий суглинок, точно перо без
рукописи,
клинописью и оспой.
Повернуться спиной к окну и увидеть
шинель с погонами
на коричневой вешалке, чернобурку на
спинке кресла,
бахрому желтой скатерти, что, совладав
с законами
тяготенья, воскресла
и накрыла обеденный стол, за которым
втроем за ужином
мы сидим поздно вечером, и ты говоришь
сонливым,
совершенно моим, но дальностью лет
приглушенным
голосом: «Ну и ливень».
Иосиф Бродский, 1988
|
|
