Это цитата сообщения Наталия_Кравченко Оригинальное сообщение
Вологодская трагедия (окончание)
Начало здесь
Мы подошли к последним трагическим страницам жизни Николая Рубцова.
Это очень печальная история. История короткой и странной любви, трагический исход которой оба они предчувствовали. Всё так и вышло, как он писал: «Я умру в крещенские морозы...»
А для неё та январская ночь 1971 года оставила только одно имя: «Та, которая убила Николая Рубцова». С этим именем ей надо было жить всю остальную жизнь.
Познакомились они с Людмилой Дербиной в общежитии Литинститута ещё в 63-ем.
Потом ещё раз случайно встретились через год. Правда, тогда с её стороны особой симпатии к Рубцову не возникло:
«Он неприятно поразил меня своим внешним видом, —вспоминала она потом. — Один его глаз был почти не виден, огромный фиолетовый «фингал» затянул его, несколько ссадин красовалось на щеке. На голове — пыльный берет, старенькое, вытертое пальтишко неопределенного цвета болталось на нем. Я еле пересилила себя, чтобы не повернуться и тут же уйти. Но что-то меня остановило. Следы попоек и драк явно были запечатлены на всем его облике. Ветхая одежда говорила о крайней нужде и лишеньях, но что-то ершистое, несгибаемое было в его твердом пристальном взгляде. Я подумала о том стыде, который ему приходится преодолевать за свой жалкий вид, и что для него есть что-то более важное, чем внешняя оболочка».
Они сели на скамейку где-то в маленьком скверике. Он стал ей читать стихи:
Я буду скакать по холмам задремавшей Отчизны,
неведомый сын удивительных вольных племен,
как раньше скакали на голос удачи капризный,
я буду скакать по следам миновавших времен...
Он читал это стихотворение как заклинание. И её отношение к нему менялось на глазах: «Такая мощь духа, такая неизбывная любовь к Родине звучали в нем, что-то сверхъестественное, мистическое чудилось мне в скачущем всаднике, будто весь простор Отчизны был по силам ему, что я оробела. Он закончил читать, я молчала. Мне вдруг все стало ясно. Я поняла, что Рубцов живет тайной своей судьбы. Он преодолеет все, но свое слово скажет».
В местном СП она читала свои стихи, посвящённые Рубцову:
Когда-нибудь в пылу азарта
Взовьюсь я ведьмой из трубы
И перепутаю все карты
Твоей блистательной судьбы!
Вся боль твоя в тебе заплачет,
когда рискнешь, как бы врасплох,
взглянуть в глаза мои кошачьи,
зеленые, как вешний мох!
На обсуждении её стихов Рубцов выступал с резкой критикой, очень обижавшей её. Критиковал натурализм, физиологизмы в её строчках:
Я по-животному, утробно
тоскую глухо по тебе... -
«Женщина так писать не должна», - говорил Рубцов. Правда, он потом написал положительную рецензию на её новый сборник, рекомендуя его к печати. Но... недаром говорят: два соловья не могут петь на одной ветке, а два медведя — жить в одной берлоге. Все видели, что они — не пара, что ничем хорошим эта любовь не кончится. Дербина и сама понимала это:
«...если бы судьба не схлестнула меня с Рубцовым, моя жизнь, как у большинства людей, прошла бы без катастрофы. Но я, как в воронку, была затянута в водоворот его жизни. Он искал во мне сочувствия и нашел его. Рубцов стал мне самым дорогим, самым родным и близким человеком. Но... Как странно! В это же самое время мне казалось, будто я приблизилась к темной бездне, заглянула в нее и, ужаснувшись, оцепенела. Мне открылась страшная глубь души, мрачное величие скорби, нечеловеческая мука непрерывного, непреходящего страдания. Рубцов страдал. Он был уже смертельно надломлен. Где, когда, почему и как могло это произойти? Но это произошло! Напившись, он мог часами сидеть неподвижно на стуле, уставившись в одну точку, опираясь одной рукой о стул, а в другой держать сигарету и думать, думать, думать... В его глазах часто сверкали слезы, какая-то невыплаканная боль томила его...»
Может быть, в те минуты и рождались в нём эти мрачные строки:
Если б мои не болели мозги,
Я бы заснуть не прочь.
Рад, что в окошке не видно ни зги,—
Ночь, черная ночь!
В горьких невзгодах прошедшего дня
Было порой невмочь.
Только одна и утешит меня —
Ночь, черная ночь!
Грустному другу в чужой стороне
Словом спешил я помочь.
Пусть хоть немного поможет и мне
Ночь, черная ночь!
Резким, свистящим своим помелом
Вьюга гнала меня прочь.
Дай под твоим я погреюсь крылом,
Ночь, черная ночь!
Ей казалось тогда, что её неустроенность и его неустроенность, соединившись, сами по себе счастливо исчезнут. И при этом забывала, что неустроенность — это не только недостаток тепла, близких людей, а ещё и всё то лишнее, чем успел обрасти в своей неустроенной жизни человек. Не понимал это и Рубцов. Он всегда жил больно и трудно. Даже не жил, а, скорее, продирался сквозь глухое равнодушие жизни и пытался докричаться до людей, но его не слышали, не хотели слышать, и тогда он срывался с тормозов — и вся спрессованная в нём энергия выплёскивалась в скандалах, пьяных дебошах. В какой-то степени Рубцов описал это в стихотворении «Полночное пение»:
Когда за окном потемнело,
Он тихо потребовал спички
И лампу зажег неумело,
Ругая жену по привычке.
И вновь колдовал над стаканом,
Над водкой своей, с нетерпеньем...
И долго потом не смолкало
Его одинокое пенье.
За стенкой с ребенком возились,
И плачь раздавался, и ругань,
Но мысли его уносились
Из этого скорбного круга...
И долго без всякого дела,
Как будто бы слушая пенье,
Жена терпеливо сидела
Его молчаливою тенью.
И только когда за оградой
Лишь сторож фонариком светит,
Она говорила: – Не надо!
Не надо! Ведь слышат соседи! –
Он грозно вставал, как громила.
– Я пью, – говорил, – ну и что же? –
Жена от него отходила,
Воскликнув: – О Господи Боже!.. –
Меж тем как она раздевалась,
И он перед сном раздевался,
Слезами она заливалась,
А он соловьем заливался...
Хроника событий тех лет. Лето 1970-го. Ссора с Дербиной. Она не пускает его в дом, он кулаком разбивает окно, порезав себе артерию. Кровь хлестала фонтаном, «скорая», спасли чудом.
Октябрь 1970-го. На писательском секретариате в Архангельске Рубцов учиняет дебош в гостиничном номере, обругав матом даму — инструктора ЦК, корившую его за пьянство. С трудом замяли скандал.
1971. Скандал с соседом по квартире, партийным работником, который обвиняет Рубцова в оскорблении партии, настрочив жалобы в несколько инстанций. СП принимает решение отправить Рубцова в ЛТП. Он чувствует себя загнанным зверем.
Я люблю судьбу свою,
я бегу от помрачений.
Суну морду в полынью
и напьюсь, как зверь вечерний...
Рубцов любил Людмилу. «Мы были сироты друг без друга», - писала она. Они ссорились, расставались, снова сходились. Он изводил её своей ревностью. Доходило до того, что устраивал сцены читателям библиотеки, где она работала, заподозрив, что они приходят не только за книгами. Дербина не знала, куда деться от стыда. В пьяном виде он бывал страшен. Оскорблял, бил, бросал в неё зажжённые спички, однажды запустил кастрюлю с ухой. Она убегала, он находил её, клялся, плакал, умолял вернуться, простить...
«Он мог сорваться с места, крушить и ломать все вокруг, бросать в меня чем попало. Совершенно дикие приступы утонченной жестокости вызывали во мне страх и отвращение. Чувство, что я в западне, однажды вселилось в меня и уже никогда не покидало. Изо дня в день, при каждой новой встрече, я получала определенную долю яда, который постепенно заполнял мои клетки жутью обреченности», - писала она. И — в стихах:
Твои зрачки, как две дробинки.
Их меткий выстрел впереди.
Алтайской тоненькой рябинкой
качалась я: — О, пощади!
О, пощади мою беспечность
и непроснувшийся мой страх,
и полдня праздничные свечи,
и солнечность в моих глазах.
Ты посмотри, как на исаде
бесхитростны мои следы.
Они не мыслят о засаде
и не предчувствуют беды.
Ведут они (хватает дури)
туда, где в мрачной глубине
зеленые бушуют бури,
змеятся молнии на дне.
Там хищная твоя улыбка,
приняв благообразный вид,
мелькает золотою рыбкой
и обещает, и сулит.
Она зовет меня так властно,
что я, как в тягостном бреду,
почти не мучаясь, безгласно
навстречу гибели иду.
Рубцов пишет стихотворение «Расплата»:
Я забыл, что такое любовь,
И под лунным над городом светом
Столько выпалил клятвенных слов,
Что мрачнею, как вспомню об этом.
И однажды, прижатый к стене
Безобразьем, идущим по следу,
Одиноко я вскрикну во сне
И проснусь, и уйду, и уеду...
Поздно ночью откроется дверь,
Невеселая будет минута.
У порога я встану, как зверь,
Захотевший любви и уюта.
Побледнеет и скажет:- Уйди!
Наша дружба теперь позади!
Ничего для тебя я не значу!
Уходи! Не гляди, что я плачу!..
И опять по дороге лесной
Там, где свадьбы, бывало, летели,
Неприкаянный, мрачный, ночной,
Я тревожно уйду по метели...
Из воспоминаний Л. Дербиной: « Рубцов уже измучил меня своей любовью. От сокровенной нежности он мог тут же перейти к свирепой ненависти, к темной безумной ревности, к самым неожиданным агрессивным проявлениям. Я уже опасалась его внезапного гнева и прежде, чем что-то ответить ему, мгновенно прикидывала: какую реакцию вызовет у него мой ответ. Это делало меня не самой собой, потому что я говорила не то что мне хотелось бы сказать. А быть не самой собой - это значит быть порабощенной. А каждый раб стремится к своему освобождению».
И я, обессилев от муки
с ним быть не самою собой,
в свирепом отчаяньи руки
однажды вздыму над судьбой!
...Я знала, ты любишь меня
И силой возьмешь мою душу,
Что это и есть западня,
И то, что ее я разрушу!
.....................................
Лишь где-то в крещенские дни
Запели прощальные хоры,
И я у своей западни
Смела все замки и затворы!
То, что с обычным человеком происходит в более рассеянной, слабой концентрации, у поэта сгущается до пределов опасного. И это совсем не русский вариант Ромео и Джульетты, скорее, здесь вариант Настасьи Филипповны и Рогожина. Любовь-вражда, выразившаяся в её строках: «любви немыслимый и тягостный полон...», «любви как пропасти страшилась...»
Как мне кричали те грачи,
Чтоб я рассталась с ним, рассталась!
Я не послушалась (молчи!),
И вот что сталось… Вот что сталось…
А сталось вот что. Они в очередной раз помирились. Рубцов перевёз к себе её вещи. Подали заявление в ЗАГС. Регистрация была назначена на 19 февраля 1971 года. Он не дожил до неё ровно месяц. Та страшная крещенская ночь, глухая и дикая — она пришла!
Из стихов Л. Дербиной:
Отчего облака багрянели?
Или был в том нерадостный знак?
Причитанья январской метели
и внезапно сгустившийся мрак
над Софийским осмекнувшим храмом,
над заснеженной мертвой рекой –
все вещало нам грозную драму,
все сулило конец. И какой!
Но минуя Соборную горку,
мы пошли по реке напрямик,
и смотрел по-враждебному зорко
из метели на нас чей-то лик.
На ступенях Дворца сочетанья
я невольно замедлила шаг.
Все мне чудились те причитанья,
люстры свет не рассеивал мрак.
И в какую-то долю мгновенья
за колоннами снова возник,
как зловещее чье-то видение,
тот враждующе пристальный лик.
Я сказала: – Вернемся! Не надо!
Так зачем ты меня удержал
всею силой влюбленного взгляда,
ты зачем от меня не бе-жа-ал?!
Когда вышли, метель затихала,
нас с тобою оплакав во мгле.
Оставалось безжалостно мало
быть нам вместе на этой Земле!
Говорит Людмила Дербина: http://rutube.ru/video/7b1b9a5f459e565deefc48d86409abfa/
Это была даже не одна, а две бессонные ночи подряд, когда в слепом пьяном сумасбродстве он швырял в неё всё, что попадётся, когда держал её у стенки под двумя ножами. В какой-то момент в ней проснулась ярость, когда она сомкнула пальцы на его горле. Он кричал ей: «Я люблю тебя!» - от этого крика проснулись соседи. Это были последние его слова. В пылу схватки она их не слышала. Вдруг Николай с силой оттолкнул её и рухнул на пол.
«Сильным толчком он откинул меня и перевернулся на живот. И тут, отброшенная его толчком, я увидела его посиневшее лицо и остолбенела. Он упал ничком, уткнувшись лицом в то самое белье. которое рассыпалось по полу при нашем падении. Я стояла над ним, приросшая к полу, пораженная шоком. Все это произошло в считанные секунды. Но я не могла еще подумать, что это конец»
Тело Рубцова. Из материалов следствия.
А она, вне себя от отчаянья и горя, бросилась в милицию с криком: «Я его убила!» На самом деле заключение медэкспертизы гласило: Рубцов умер «от сердечной недостаточности».
Из письма врача Я.Я.Сусликова : «Л. Дербина не убийца, как бы вам ни хотелось, она есть жертва ситуационных обстоятельств... Но я все же уверен, что Дербина не душила его, сжав пальцы на горле. На удушение необходимо достаточно приличное время и безостановочное непрерываемое усилие, потный труд, ведь удушению предается взрослый человек! За несколько мгновений суматошной возни такое просто невозможно. Удушение нереально. Это, во-первых. А во-вторых: нонсенс! "Удушенный" несколько мгновений назад человек способен на сильный толчок, отбросивший жену, то есть оказался способен вообще на движение... Рубцов не погиб. Он умер скоропостижной смертью. От инфаркта миокарда. Или от инсульта. Или от тромбоэмболии легочной артерии. Для подобных исходов у людей, ведущих подобный поэту образ жизни, имеется сколько угодно оснований...»
Дербину осудили за «умышленное убийство» на 8 лет лишения свободы. Это был судебный произвол. Но тогда слово писательской организации было превыше закона. Свою пятилетнюю дочь она не видела 7 лет.
«Вытянувшись на нарах и уставившись взглядом в черный продымленный потолок, в который раз прокручивала в памяти все до мельчайших деталей свое преступление и никак не могла понять, почему он умер? Почему он умер?! Неужели так просто убить человека? Но он умер, и я, только я в этом виновата! Мое крайнее невежество в медицине, конечно, слыхавшей, но понятия не имевшей о местонахождении каких-то там сонных артерий, тоже сыграло свою роковую роль. И его скудное тщедушное тельце было виновато. «Худой петух! Доходяга! Слабак!» - мысленно ругала я Колю. О дочери я боялась думать, так невыносима была мысль о разлуке с ней.
Теперь я знаю: мои пальцы парализовали сонные артерии, что его толчок был агонией, что, уткнувшись лицом в белье и не получая доступа воздуха, он задохнулся, потому что был без сознания. Совершилось зло. Один был в пьяной невменяемости, другая — отчаявшаяся, ожесточенная, обуреваемая дьявольской гордыней. Перед кем я тогда гордилась? Перед несчастным больным человеком!
Гордыня, вспыльчивость, нетерпимость... Я наказана за это пожизненно. Мой путь — это путь покаяния. Как я оплакала Николая, знает одно небо. И мне оплакивать его до конца моих дней».
Книжка Л. Дербиной с предисловием Рубцова, уже готовая к изданию, так и не увидела свет. Об этом не могло быть и речи. Она издаст её за свой счёт только после выхода из тюрьмы в Вельске. «Крушина» - так назывался её поэтический сборник. Крушина — это невзрачный кустарник с ломкими ветвями. А ещё в этом слове слышится крушение и кручина...
Стихи сильные, упругие, что-то неженское, дерзкое, неукротимое, а порой и жутковатое проступает сквозь эту поэзию. Крушение, страдание и возрождение — вот три её начала...
Я - мамонт, свалившийся в яму,
забросанный градом камней.
Не иму ни страху, ни сраму,
не чую, чей камень больней.
И нет ниоткуда подмоги,
и бивни уткнулись в песок.
Слабеют проворные ноги.
Так чей же последний бросок?!
Грозящий мне лютою смертью,
свой камень бросать не спеши!
Под шкурой и вздыбленной шерстью -
бессмертные недра души.
В них зреют глубинные силы
и близок их мощный порыв.
Чуть дрогнут, вспружинятся жилы,
и вот: Я иду на прорыв!
Восторгом и жутью объята,
я вырвусь (что будет, то будь!),
космата, распята, треклята,
на Млечный сверкающий путь!
Тюремный срок — это было не самое страшное. Самое страшное началось потом. Людская молва, проклятья, глухие наветы окружали её имя. Вологодский писатель В. Коротаев, вольно трактуя трагедию, перевирая факты, поторопился слепить о ней бестселлер под названием «Козырная дама». Вещица подлая, с душком, после неё хочется помыть руки. Находились и такие, что усматривали тут сионистский заговор — мол, сгубили подлецы-евреи светлого русского поэта. Но был ещё собственный суд — самый беспощадный. Людмила говорила, что самым тяжким для неё испытанием было то, что окошко её камеры выходило на окна его квартиры. Взглянешь за решётку — а там эти окна, за которыми ты сама погасила жизнь.
Страшное испытание. В памяти всплывали его строки:
Печальная Вологда дремлет
На темной печальной земле,
И люди окраины древней
Тревожно проходят во мгле.
Родимая! Что еще будет
Со мною? Родная заря
Уж завтра меня не разбудит,
Играя в окне и горя.
Замолкли веселые трубы
И танцы на всем этаже,
И дверь опустевшего клуба
Печально закрылась уже.
Родимая! Что еще будет
Со мною? Родная заря
Уж завтра меня не разбудит,
Играя в окне и горя.
И сдержанный говор печален
На темном печальном крыльце.
Все было веселым вначале,
Все стало печальным в конце.
На темном разъезде разлуки
И в темном прощальном авто
Я слышу печальные звуки,
Которых не слышит никто...
комната Рубцова в Вологде в доме № 3 по ул. Яшина, где произошла трагедия
Она бы сломалась, оказалась затоптанной в грязь — охотников было много — и уж никогда не смогла бы подняться, если бы не эта необъяснимая сила, жажда испить горькую чашу, расплатиться за всё сполна.
Никто не знает, сколько раз
рождалась я и умирала,
и сколько раз в свой смертный час
я начинала жить сначала.
И сколько раз за смерть мою
мое рожденье принимали
и там, у жизни на краю,
открылись мне какие дали,
печальным факелом судьбы
какие бездны озарились,
какие волны, на дыбы
восставши с грохотом разбились...
Когда меня топтали в грязь,
а я прощенья не просила,
в меня невидимо лилась
земли таинственная сила.
Уже поверженная ниц,
как хорошо я различала
сквозь топот ног, гримасы лиц
в своем конце свое начало!
Надо было жить, растить дочку, нести свой крест. Дербина, выйдя на свободу, устроилась на работу в библиотеку Академии наук, что на Васильевском острове. И каждую свободную минутку отдавала тому, чтобы продолжить рассказ о Рубцове, об их трудных взаимоотношениях — это была её постоянная молитва, её спасение. Когда же «Воспоминания...» были готовы, она стала искать возможность, чтобы её, отверженную, услышали.
Лишите и хлеба, и крова,
утешусь немногим в пути.
Но слово, насущное слово
дайте произнести!
Заройте, как жёнку Агриппку,
на площади в Вологде, но
души моей грустную скрипку
не закопать все равно!
Зачем же стараетесь всуе,
какая вам в том корысть
и трепетную, и живую
душу мою зарыть
спокойно, упорно, умело,
согласно чинам и уму?
Зачем оставляете тело?
Оно без души ни к чему!
От боли мне нет исцеленья,
вину свою ввек не простить,
но нет тяжелей преступленья,
чем по миру тело пустить
без воли, без веры, без жизни,
покорное дням и судьбе.
Как будто печальная тризна,
поминки самой по себе.
Как страшно! Но я ведь любима
была и любима сейчас,
поэтому неуязвима,
неуязвима для вас!
Душа, истомленная горем,
любовью к живому жива.
И горе мы с ней переборем,
и боль переплавим в слова.
Вот строки, которые Людмила Дербина получила в ответ:
Виктор Боков: «Написано потрясающе правдиво, сильно...»
Е. Евтушенко: «Я и не мог подумать, что Вы умышленно убили Колю. Это действительно был нервный срыв. Злодейка жизнь, а не Вы. Но всё-таки Вы совершили грех и должны отмолить его всей своей жизнью».
Фёдор Абрамов: «Вы должны подняться над своей судьбой. Пишите, не отчаивайтесь... Вас может спасти только чудо».
Впервые немного отпустило её только через 18 лет в 89-ом, когда одна старушка, узнав историю Людмилы и Николая, подсказала ей: «А ты исполни епитимью — Бог обязательно тебя услышит и снимет грех». Она послушалась и три года простояла на коленях, кладя земные поклоны. Ей стало легче. Что там говорят — разве это так уж важно? Главное, что говорит сердце.
Я стою и молчу средь шумливого люда
и всё кажется мне, что на том берегу
вдруг появишься ты — вон оттуда, оттуда!
Я, наверно, к тебе по воде побегу.
Из воспоминаний Людмилы Дербиной:
«Через 18 лет после трагедии волею судеб я прочла письмо от Николая Рубцова, которое в свое время не дошло до меня. Он писал: «Милая, милая... Неужели тебе хочется, чтоб я страдал и мучился еще больше и невыносимее? Все последние дни я думаю только о тебе. Думаю с нежностью и страхом. Мне кажется, нас связала непонятная сила, и она руководит нашими отношениями, не давая, не оставляя никакой самостоятельности нам самим. Не знаю, как ты, а я в последнее время остро это ощущаю. Но что бы ни случилось с нами и как бы немилосердно ни обошлась судьба, знай: лучшие мгновения жизни были прожиты с тобой и для тебя. Упрекать судьбу не за что: изведана и, в сущности, исчерпана серьезная и незабываемая жизнь, какой не было прежде и не будет потом...»
Это письмо потрясло её. «Было такое чувство, будто оно написано мне в сегодняшний день. Как будто он писал, уже зная, что с нами случится непоправимое: «Мне кажется, нас связала непонятная сила и она руководит нашими отношениями... » Какое острое ощущение Рока! Да, он уже понимал, что от нас самих мало что зависит. «Но что бы ни случилось с нами и как бы немилосердно ни обошлась судьба, знай...» Вот оно как! Да ведь это же прощание! Это прощальное признание в любви и... прощение меня. «Упрекать судьбу не за что: изведана и, в сущности, исчерпана серьезная и незабываемая жизнь...» Жизнь исчерпана! И это писал человек 35 лет от роду! Через что же нужно было пройти, чтобы приобрести это страшное знание?..»
Изведусь от ужасной потери,
от вины бесконечной своей,
но никак никогда не поверю
в безвозвратность твоих журавлей.
Пусть отмечен был гибельным роком
каждый шаг твой навстречу мне,
по весне затуманенным оком
я найду их в густой синеве.
Дрогнет сердце от криков гортанных
и, жестокой судьбе вопреки,
я поверю упорно и странно
в нашу встречу у вешней реки.
Будто не было скорбно погасших
горьких дней, приносящих боль.
Не терзал тебя мутный и страшный
затмевающий мозг алкоголь.
Будто не было серых рассветов,
не сулящих вовеки добра.
Помню я только красное лето
и в закатном огне вечера.
Как тогда розовело окошко!
Сколько маков цвело под окном!
Твоей песней и песней гармошки
Наполнялся наш старенький дом.
Отодвинув решительно кружку,
подавив в себе тягостный хмель,
пел про жалобу поздней кукушки,
про седую над омутом ель.
Отчего же теснило дыханье?
Отчего, учащенно дыша,
чем сильней подавляла рыданье,
безутешней рыдала душа?
О, как скоро те маки опали,
отгорели под нашим окном!
И, гармошки не слыша, в печали
по-сиротски нахохлился дом.
И, однажды в осеннюю слякоть
распрощались с тобой журавли
чтобы то расставанье оплакать
громким криком в ненастной дали.
Но я буду их ждать неустанно
крик прощальный в душе сберегу.
Буду верить упорно и странно
в нашу встречу на том берегу.
В день его рождения 3 января он приснился ей. Хорошо приснился. Она поняла, что он её простил.
«Из сегодняшнего дня я говорю клеветникам: «То, что случилось с нами, касается только нас двоих. Никто из смертных, кроме меня самой, не повинен в смерти Николая Рубцова. И никто из смертных не может быть нашим судьей». Я говорю это теперь, когда знаю, что душа человека бессмертна, что ничего случайного не бывает, что ничто не исчезает в этом мире и все запечатлено там, наверху: каждое наше деяние, каждое сказанное слово, каждая мысль, даже тень мысли, даже намек любого нашего помысла, предчувствие нашего желания! И за все нужно будет держать ответ. И я говорю: «Господи! Да святится Имя Твое! Да будет Воля Твоя... »
Зову тебя, но ты не отзовешься.
Крик замирает в гибельных снегах.
Быть может, ты поземкой легкой вьешься
У ног моих, вмиг рассыпаясь в прах?
Быть может, те серебряные трубы,
Чьи звуки в свисте ветра слышу я, –
Твои, уже невидимые губы
Поют тщету и краткость бытия.
Пройдет зима. Лазурно и высоко
Наполнит мир весенний благовест,
Но я навек уж буду одинока,
Влача судьбы своей ужасный крест.
И будет мне вдвойне горька, гонимой,
Вся горечь одиночества, когда
Все так же ярко и неповторимо
Взойдет в ночи полей твоих звезда.
Но… чудный миг! Когда пред ней в смятенье
Я обнажу души своей позор,
Твоя звезда пошлет мне не презренье,
А состраданья молчаливый взор.
Похоронили Рубцова на Новом кладбище за городской чертой. Он часто писал о своей смерти, словно предчувствовал её.
Отложу свою скудную пищу.
И отправлюсь на вечный покой.
Пусть меня еще любят и ищут
Над моей одинокой рекой.
Пусть еще всевозможное благо
Обещают на той стороне.
Не купить мне избу над оврагом
И цветы не выращивать мне...
Короткую жизнь он прожил. Вспоминается, как герой одного шукшинского рассказа печалился, как мало прожил один великий поэт. Собеседник ему отвечает: «Не много и не мало. Ровно с песню. Спел и ушёл».
Памятник Н. Рубцову в Вологде
Жена и дочь Н. Рубцова на открытии памятника
Поэт перед смертью сквозь тайные слезы
жалеет совсем не о том,
что скоро завянут надгробные розы,
и люди забудут о нём,
что память о нём — по желанью живущих
не выльется в мрамор и медь...
Но горько поэту, что в мире цветущем
ему после смерти не петь...
В Тотьме тоже поставили поставили памятник поэту.
Дербина с удивлением смотрела, как его, бронзового, приодели, обули в красивые туфли, накинули на плечи элегантное пальто. В жизни он никогда так изящно не одевался. Памятники вообще мало имеют общего с живыми людьми. Особенно резким контрастом с посмертным елеем звучат рубцовские строчки:
Мое слово верное прозвенит!
Буду я, наверное, знаменит!
Мне поставят памятник на селе!
Буду я и каменный навеселе!..
Когда в Тотьме хотели установить мемориальную доску на интернате, где жил и учился Рубцов, в ответ прозвучал саркастический вопрос чиновника: «А вы когда-нибудь видели Рубцова трезвым?» Как будто бы мемориальная доска устанавливалась в честь трезвой рубцовской жизни.
Да, жизнь его была далека от подражания. Стихи не лишены недостатков. Но путь поэта пройден, в нём ничего уже нельзя изменить и хочется отнестись к Рубцову так, как он сам относился к миру: с бережным вниманием и благодарностью. Будем признательны поэту за всё, чем он обогатил русскую поэзию, жизнь нашего сердца и духа. Его звезда полей — чистая звезда поэзии — светит нам в пути. Его слова «...и буду жить в своём народе» оправдались.
памятник Николаю Рубцову в Череповце
памятник Николаю Рубцову в Емецке
дом-музей Н. Рубцова в Емецке
улица имени Н. Рубцова в Вологде
Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/66611.html