..И когда безысходности след,
Болью душу насквозь прорезает,
Вновь, укутавшись в старенький плед,
Тихо плачет душа, замерзая...
[показать]

Осенний сад.. Промокшая скамейка..
И листья подметает, не спеша, усталый дворник в ветхой телогрейке..
А под скамейкой съёжилась Душа. Да, да, Душа.
Обычная, вот только промокла и от холода дрожит,
И вспоминает, как хозяин колко сказал: -
-"Душа, ты мне мешаешь жить.
Болишь по каждой убиенной мошке,
Сжимаешься от плача малыша,
Мой завтрак отдаёшь бездомной кошке, -
Я больше не могу с тобой, Душа!
Мои глаза давно устали плакать.
Прошу тебя, как друга, уходи..
Она ушла в сентябрьскую слякоть,
И с нею вместе плакали дожди.
Блуждала долго мокрыми дворами,
Заглядывала в окна и глаза.
Над нею осень хлопала ветрами,
И вслух с судьбою спорила гроза.
Осенний сад.. Промокшая скамейка..
И листья снова падают, шурша..
Работу кончил дворник в телогрейке.

А под скамейкой умерла Душа...

[показать]

Она вошла, совсем седая..
Устало села у огня..
И вдруг сказала, -
«Я не знаю, за что ты мучаешь меня?..
Ведь я же молода, красива,
И жить хочу, хочу любить
А ты меня смеряешь силой
И избиваешь до крови.
Велишь молчать - и я молчу,
Велишь мне жить, любовь гоня…
Я больше не могу, устала.
За что ты мучаешь меня?
Ведь ты же любишь, любишь, любишь,
Любовью сердце занозя,
Нельзя судить, любовь не судят.
Нельзя. Оставь свои «нельзя».
Отбрось своих запретов кучу,
Cейчас, хоть в шутку согреши:
Себя бессонницей не мучай, сходи с ума, стихи пиши.
Или в любви признайся, что ли...
А если чувство не в чести,
То отпусти меня на волю, не убивай, а отпусти».
...И женщина, почти рыдая, седые пряди уроня,
Ему твердила: «Я не знаю, за что ты мучаешь меня»..
Он онемел.
В привычный сумрак вдруг эта буря ворвалась.
Врасплох, и некогда подумать…
«Простите, я не знаю Вас. Не я надел на Вас оковы»
И вдруг спросил едва дыша: «Как Вас зовут? Скажите, кто Вы?»
Она в ответ: «Твоя Душа»…

«Если возьмешь в залог одежду ближнего твоего, до захождения солнца возврати ее, ибо она есть единственный покров у него, она – одеяние тела его: в чем будет он спать? итак, когда он возопиёт ко Мне, Я услышу, ибо Я милосерд».

"Не отказывай в благодеянии нуждающемуся, когда рука твоя в силе сделать его. Не говори другу: "пойди и приди опять, и завтра я дам", когда ты имеешь при себе".

«Господь, Бог твой, есть Бог милосердый; Он не оставит тебя и не погубит тебя, и не забудет завета с отцами твоими, который Он клятвою утвердил им».

У врат обители святой
Стоял просящий подаянья
Бедняк, иссохший, чуть живой
От глада, жажды и страданья.
Куска лишь хлеба он просил,
И взор являл живую муку,
И кто-то камень положил
В его протянутую руку...

Что такое милосердие? - Это милое сердце, проявляющее себя в делах и подвигах любви. Милосердие - это любовь в действии, пользующаяся всяким случаем быть полезной людям, оказавшимся в той или иной беде.
Такова натура любви, - "любовь милосердствует".
Милосердие - одно из лучших украшений человеческой души, но украшение не материальное, которое одевают в особые дни, в исключительных случаях, а украшение духовное, которое украшает человека постоянно. Оно излучается чрез выражение лица, милые глаза, приятную улыбку, нежные слова, искренние чувства, оказанную помощь и жертвенное служение.
Милосердие охотно и с радостью откликается на призыв о пмощи, оно смело спешит в кромешную тьму зла, спешит к "сидящим во тьме и тени смертной с ярким факелом человеколюбия.
Милое сердце всегда отзывчиво, щедро и самоотверженно. Оно не щадит ни времени, ни денег, ни здоровья, ни самого себя. Для спасения другого милое сердце, не задумываясь, рискует жизнью.
Встретившись лицом к лицу с нуждающимся, милосердие действует сразу, безотлагательно.
Милосердие - огромная сила, связывающая и объединяющая людей. Оно помогает и тому, кто в нём нуждается, и тому, кто оказывает его. Милосердие сближает сильней кровного родства и преданной дружбы. Только милосердие может искренне восхищаться каждым живым существом лишь потому, что оно – дело рук Создателя. Мы, может быть, и в хлебе насущном нуждаемся меньше, чем в любви, милосердии и прощении.

Пока мы боль чужую чувствуем,
Пока живёт в нас сострадание,
Пока мечтаем мы и буйствуем,
Есть нашей жизни оправдание.




Доброе дело – не обязательно материальная помощь. Пусть это будет просто улыбка. Ведь улыбка – это знак миролюбия. Протянутая рука – символ любви. Каждый человек хочет любить и быть любимым, знать, что он кому-то нужен, что его кто-то может назвать своим. А нам часто не хватает времени даже на то, чтобы взглянуть друг на друга. Добрая улыбка – великий дар, сочувствие же – дар бесценный. Не так много нужно человеку, чтобы в его жизни появилась радость. Часто бывает достаточно лишь прикосновения чьей-то тёплой руки.




Делитесь с людьми лучшим, что у вас есть, и этого никогда не будет достаточно. Всё равно делитесь самым лучшим, что у вас есть. В конце концов, все, что вы делаете, нужно не людям. Это нужно Вам!

С давних времен в России у мудрого народа была прекрасная традиция — вкладывать деньги в дела, приносящие людям радость, оставляющие след в жизни, дающие право детям, внукам, правнукам гордиться своими предками. Вот почему в России помнят имена Морозовых, Алексеевых, Мамонтова, братьев Вавиловых, Третьякова. Они были не только фабрикантами и предпринимателями. Это были люди огромного интеллектуального потенциала, любившие землю, на которой они родились, которая их вырастила и выучила. И они делали все, чтобы их родина была лучше, богаче, чтобы ею могли гордиться потомки. Богатая, умная интеллигенция давала деньги на строительство и содержание библиотек, университетов, больниц для бедных, приютов, школ для крестьянских детей. С их помощью развивалась российская культура, наука, образование и медицина. И «рука дающего не скудела». Сейчас самое время вспомнить пример тех, кто делом доказывал всю полноту слова «благотворительность» — творить благо. [700x700]

Глаза бойца слезами налиты,
Лежит он, напружиненный и белый,
А я должна приросшие бинты
С него сорвать одним движеньем смелым.
Одним движеньем — так учили нас.
Одним движеньем — только в этом жалость...
Но встретившись со взглядом страшных глаз,
Я на движенье это не решалась.
На бинт я щедро перекись лила,
Стараясь отмочить его без боли.
А фельдшерица становилась зла
И повторяла: "Горе мне с тобою!
Так с каждым церемониться — беда.
Да и ему лишь прибавляешь муки".
Но раненые метили всегда
Попасть в мои медлительные руки.

Не надо рвать приросшие бинты,
Когда их можно снять почти без боли.
Я это поняла, поймешь и ты...
Как жалко, что науке доброты
Нельзя по книжкам научиться в школе

Это было на прошлой войне,
Или богу приснилось во сне,
Это он среди свиста и воя
На высокой скрижали прочёл:
Не разведчик, а врач перешёл
Через фронт после вечного боя.

Он пошёл по снегам наугад,
И хранил его – белый халат,
Словно свет милосердного царства.
Он явился в чужой лазарет
И сказал: «Я оттуда, где нет
Ни креста, ни бинта, ни лекарства.

Помогите!..» Вскочили враги,
Кроме света не видя ни зги,
Словно призрак на землю вернулся.
«Это русский! Хватайте его!» –
«Все мы кровные мира сего», –
Он промолвил и вдруг улыбнулся.

«Все мы братья, - сказали враги, -
Но расходятся наши круги,
Между нами великая бездна».
Но сложили, что нужно, в суму.
Он кивнул и вернулся во тьму.
Кто он? Имя его неизвестно.

Отправляясь к заклятым врагам,
Он пошёл по небесным кругам
И не знал, что достоин бессмертья.
В этом мире, где битва идей
В ураган превращает людей,
Вот она, простота милосердья!

Не радуйся, когда твой враг страдает,
Спроси себя, а враг ли он тебе?
Но так или иначе – подобает
Принять участие в страдающей судьбе.
Иль руку протяни, иль мысли чисто
И в сердце милосердие прими,
Забудь вражду, беда приходит быстро,
Не устранись – достоин он Любви…
Уйдут из памяти печальные обиды,
Забудутся и грубые слова,
Не будь жестоким в сердце или сердитым,
Не пожалей сочувствия, добра.
Пусть грешен он в глазах твоих немало –
Не будь судьей, оставь судить Судье,
И Суд идет. И кровоточит рана.
Но Суд возможен и в твоей Судьбе.
Не можем мы доподлинно и точно
Знать все причины каждого в пути,
И пусть в грехах погряз, увы, он прочно,
Но в час беды ты руку протяни.
Не снисходи, будь сердцем аккуратен,
Пойми, лишь так вела его Судьба,
И потому Путь станет безвозвратен,
И только так он отойдет от Зла.
Так Бог ведет любого в этой жизни,
И Любит, невзирая на грехи,
Но ты – не Бог, ты просто чисто мысли,
И будь Рукою Бога, помоги.

О, мир, назвать бы тебя слабым,
Безумным, сытым и слепым,
Бездушным к каждой боли рядом
И неоправданно крутым.
Не знающим в деяньях меры
И прославляющим разврат,
Без милосердия, без веры,
О, безутешный мир расплат.
Мир безысходный, виноватый,
Больной безудержной враждой,
Мир без сомнения проклятый,
Мир падший, низший мир Земной!
О, сколько, сколько ты достоин
Упреков, горьких гневных слов…
О, мир, но ты к тому же – воин
И путь твой никогда не нов.
Ты сам в себе рождаешь Силу,
Ты бьешь себя в себе собой,
Себя ты поднимаешь к Миру,
Ведомый Истинной Рукой.
Ты сам в себе своим страданьем
Изничтожаешь низший путь
И устремляешь к созиданью
Свое нутро, постигнув Суть.
Ты истребляешь все запреты,
Ты постигаешь Грех живьем,
Себя лишаешь Силы Света
И этим бьешь себя кнутом.
Но боль дает тебе Ответы,
Все расставляя по местам, -
От века было так и это
Воистину, есть Божий План.
Так этот мир рождает Святость,
Добро из Зла, духовный путь
И только так рождает Радость
И путь к Отцу. И не свернуть.

Однажды вечером в кругу одной семьи,
Шел разговор сердечный откровенный:
Что каждый подарил бы в знак любви
Спасителю сошедшему на землю?

Отец сказал: "Нет в мире ничего,
Чего достоин Он любвеобильный!
Я ноги бы в слезах омыл Его,
Уставшие от стезей мира пыльных."

"А я бы ложе лучшей простыней
Усталому Спасителю покрыла,
Чтобы нашел Он отдых и покой," -
С улыбкой нежной мать проговорила.

И только мальчик маленький молчал,
Задумчиво глядя во тьму, в окошко.
"А ты бы что, сынок, Иисусу дал? -
Спросил отец - Скажи нам честно, крошка."

Ответил тихо мальчик: "У меня
Игрушка есть для сердца дорогая,
Из плюша я отдам Христу коня."
И рассмеялась вся семья родная.

Смеялись долго... Вдруг раздался стук.
Дверь отворилась. Все умолкли сразу.
В глазах отца семьи блеснул испуг:
Вошел унылый бомж в одежде грязной.

В опорках ноги, из прорех торчат
Ступни немытые. Небритый, некрасивый.
Униженность в осанке и в очах.
"Что нужно вам?" - спросил отец брезгливо.

"Нельзя ли мне в сарае вашем ночь
Поспать?" - спросил униженно бездомный
" Нет, нет!" - сказала мать -"Ступайте прочь!
Мы на ночь не пускаем незнакомых".

"Постойте, дядя!" - мальчик закричал,
Слезу смахнув ладошкою украдкой.-
"Я Богу дать лошадку обещал...
Возьмите, дядя, хоть мою лошадку!..."

Калитка тихо скрипнула опять,
Семья сидеть осталась тесным кругом,
Но глаз не смели ни отец, ни мать
На мальчика поднять; ни друг на друга.

Мы часто в жизни не жалеем слов,
Красивых слов, напыщенных ничтожных.
На деле познаются лишь Любовь
И Доброта, слова без дела ложны.
[203x366]

Я разогнал собак. Она еще
Жила. И крови не было заметно
Снаружи. Наклонившись, я сперва
Не разглядел, как страшно искалечен
Несчастный зверь. Лишь увидав глаза,
Похолодел от ужаса. (Слепит
Сиянье боли.) Диким напряженьем
Передних лап страдалица тащила
Раздробленное туловище, силясь
Отнять его у смерти. Из плаща
Носилки сделал я. Почти котенок,
Облезлая, вся в струпьях... На диване
Она беззвучно мучилась. А я
Метался и стонал. Мне было нечем
Ее убить. И потому слегка,
От нежности бессильной чуть не плача,
Я к жаркому затылку прикоснулся
И почесал за ушками. Глаза
Слепящие раскрылись изумленно,
И (господи! забуду ли когда?)
Звереныш замурлыкал. Неумело,
Пронзительно и хрипло. Замурлыкал
Впервые в жизни. И, рванувшись к ласке,
Забился в агонии.
Иногда
Мне кажется завидной эта смерть.
[600x400]

Жизнь наша слаба, как стекло, скоропреходяща, как быстрая вода. Обманчива сия жизнь; она часто убегает, когда думают наслаждаться ею, и потому не должно доверять ей. Нельзя здесь и на один час обещать себе безопасность, ибо и в один час счастье наше может кончиться.
(Платон, митрополит Московский).


Его звали Миша..

Его звали Миша, мы познакомились с ним на первичном приеме по отбору больных на стационарное лечение.

Занимались мы тогда всем, но профессор предпочитал оперировать больных с сосудистой патологией, что, собственно, и заставило меня рыскать по городским поликлиникам в поисках таких вот больных для профессорского кайфа.

Кайфа было много, крови и страданий тоже, а больше всего после этих операций было трупов. Трупов молодых, как правило, внешне абсолютно сохранных людей. Которым, как говорится, жить бы еще и жить. Что это было – бездумье наше, или безответственность, а может, действительно тяжелые заболевания, приводящие к неминуемому смертному концу? Вопрос философский, в медицине всегда куча таких вопросов. Но больные об этом догадываться не должны. Иначе кто нам поверит? А что врачу делать? Сам оставайся наедине с этим и думай, либо мучайся всю жизнь, так и не разрешив эту проблему, либо это все раз и навсегда подальше пошли, и прекрати тем самым эту постоянную внутреннюю истерику.

Ну так вот и случилось, что послав все это подальше, я встретился с Мишей в одной из районных поликлиник, где консультировал, как сосудистый хирург.

Он зашел в кабинет походкой легкой, чуть прихрамывая, одет хорошо, выбрит, под мышкой целлофановый пакет, а в нем явно бутылка коньяка. Ага, значит это мне. Ну, как же? Я ведь все-таки консультант с кафедры, птица редкая в районной поликлинике, и важная. Ну, улыбнулся. Поликлинический врач с уважением, назвав меня доцентом (которым я не являлся), подала бумаги и в тех же уважительных тонах изложила историю болезни. Слушал в пол-уха, а мысли одна была: интересно, а что за коньяк он мне принес, и когда, так сказать, вручать будет. Ну, в общем, и слушать доктора было не обязательно. Места есть в отделении, время летнее, отпускное, пациентов немного. «Пусть, – думаю, – полежит, пообследуется, там видно будет». Выписываю направление, спрашиваю, как зовут? «Миша», – отвечает. Улыбнулся он, и я вдогонку. Что-то проскользнуло между нами, даже о бутылке с коньяком забыл. Взглянул в глаза – синие, хоть и есть такой самоуверенный блеск, но добрые и, как бы это сказать, теплые что ли, душевные. Решил – подружимся. Назначил время госпитализации. Он встал, поблагодарил, и вышел. А бутылку просто так на стуле оставил.

Прошел год со дня первой Мишиной госпитализации. Зима. Он лежит в отдельной палате: моей личной палате, где обычно лежат платные больные. Я прихожу на службу рано утром: еще темно, воскресенье, суточное дежурство. Поднимаюсь к себе в ординаторскую, иду медленно, прислушиваясь к звукам в палатах – все спокойно, тихо. Все тихо, только не у меня в душе. Там боль, там стыд, безнадежье.

Я знаю, что я должен буду сейчас сделать, знаю, и не в силах это все-таки сделать. Я должен буду войти в Мишину палату; я должен буду смотреть на то, что от него осталось; я даже знаю, в какой позе он меня встретит; знаю, что он не спит; знаю, что ждет меня. Я должен буду глянуть ему в глаза, которые не пересыхают от слез, и… я должен буду сказать тому обрубку без ног – что, собственно, и есть Миша, – что все выяснил, что наконец-то нашел, и дозвонился до его жены. И что она больше не придет сюда, потому как ушла с детьми к другому.

Я должен, не могу. Кто-то другой открывает за меня дверь палаты, кто-то другой здоровается, пытается найти слова утешения, слова… В палате темно, койка подвинута к окну, а на ней Миша, сидит, отвернул голову и смотрит на светлеющий зимний сад. Он молчит, не поворачивается в мою сторону, но я знаю, что слезы текут по его щекам. Я сажусь на краешек кровати. Тишина, темнота. Миша так и не посмотрел на меня, только сквозь зубы: «Не говори, я все понял, иди, работай, у тебя же обход, больные».

Вздохнул я, встал, поплелся к выходу из палаты, да в ординаторскую. Какая там работа? Поспать бы часок, а лучше бы 200 грамм. Гм, утро ведь только. Сел за рабочий стол, вскипятил кофе, прямо в ординаторской закурил. Тупо уставился на стенку. Поплыли воспоминания. Четче, ярче.

Вот то же отделение, только год назад, светлый зимний день. Открывается дверь и входит Миша. «Здравствуйте, доктор, Вы меня помните?» Роюсь в памяти. Ах, ну да, полгода назад, консультативный прием в поликлинике. Смотрю на него. Так же подтянут, также хорошо одет и тот же целлофановый пакет с коньком подмышкой… Только вот палочка в руках, опирается при ходьбе. Ну, предложил садиться, спрашиваю, что ж так долго ехал, мол, госпитализироваться? История обычная, ответ тоже: «Некогда было. А сейчас можно? Уж больно беспокоить болезнь стала». Знаю, зимой с местами плохо, но почему-то говорю: «Конечно, можно, как же нельзя? Госпитализируйся, только направление сохранилось?» – «Нет, – отвечает, – потерял». И это не проблема. Пишу на имя главного врача бумажку с просьбой госпитализировать своего родственника. Отдаю Мише, дуй – говорю – к главному, подпишет и давай прямо в приемный покой. Заведут историю болезни, ну а потом уж к нам. Ничего не ответил, встал и пошел медленно из ординаторской, а бутылку опять на стуле без слов оставил.

Медленно листаются страницы памяти, медленно плывут образы, как бы застилая собой реальность.

Первый вечер и ночь после поступления Миши на отделение. Стук в дверь, входит он, с палочкой, улыбается, под мышкой тот же дежурный пакет: «Можно, доктор?» Улыбаюсь в ответ, и сразу достаю лимон и сахар, рюмки. Он все понимает без слов. Открыли бутылку, выпили. Я пью мало – дежурство все-таки, – но отказать не могу. Какая-то связь между нами незримо протянулась от самого первого знакомства, крепнет каждую минуту, усиливается.

Болтаем о многом. О трудностях жизненных; о проблемах в семьях; о детях, у Миши их двое – мальчик шести лет и девочка четырех; ну и, конечно, о бизнесе. Миша держит торговлю плюс ремонтные мастерские, обещает бесплатный ремонт моей машины. Улыбаюсь, вижу желание у него просто сердечное, без всяких заискиваний и тонкого шантажа: «Мол, доктор, я для Вас все, а Вы обязаны меня вылечить». Приятно.

Угукаю в ответ. Гоню от себя картины будущей судьбы Мишиной, зная ее наперед: насмотрелся, исключений не бывает. Гоню опять: грустно. Все зависит только от времени, от меня – ничего.

Перед глазами сотни подобных больных; как правило, молодых; как правило, самоуверенных, обеспеченных и сильных. Это только в начале, а потом – сотни искромсанных, изуродованных тел, сотни воющих от боли обрубков, которые в свое время были людьми, которые шагали по жизни в состоянии радости и чувства бессмертия почти реального, состоянии хозяев жизни, которые умели любить, и были любимы. И которые заканчивали свои жизни в одиночестве, всеми покинутые и ненужные на койках третьесортных больниц.

Трясу головой, наливаю себе пол стакана, выпиваю залпом. Т-с-с-с-с, ни слова, Миша даже догадываться об этом не должен. Он должен хоть чуть еще побыть в иллюзиях, и моя задача их продлить – чем дольше, тем лучше. Это и есть основное лечение, это и есть моя основная задача – задурить голову больному, запудрить мозги, увести от реальности. И делать это я должен до конца, пока больной не окажется в вышеизложенном состоянии обрубка и не завоет от ужаса, и не кинется на меня, пытаясь задушить, поняв, что его обманули, или не перережет себе вены. Хотя, конечно, как то, что осталось от человека, может реально причинить мне физический ущерб?

Видел я эти попытки: бросок всем телом оставшимся с кровати в твою сторону, легкое натренированное годами врачебное движение в сторону от койки – и безумный обрубок воет от боли на полу, пытаясь дотянуться все-таки до обманщика, до человека, виновного в этом несчастье, до средоточения зла, которое надо обязательно уничтожить, потому как рядом с ним жить невозможно. Видел, видел и готов все это видеть опять, но не сейчас и не с Мишей. Это уж слишком, это только начало, а как будто уже режут и не ноги, а душу кромсают. Надо бы плюнуть, да уволиться, надо бы...

Ночь подходит к концу, мы уже вторую бутылку допили, а Миша все говорит, говорит, как будто знает все мои мысли и хочет меня от них отвлечь, как будто боится за меня. И глаза у него тревожные, все время пытаются с моими встретится. А может, это мне просто кажется, потому как опьянел? Может.

Утро, пора сдавать дежурство, прощаемся до следующей недели.

Дни текут чередой, Миша уже несколько месяцев у нас, лечим, надежды как всегда никакой, труднее и труднее делать вид, что все идет по плану. Ну, то есть по плану-то все идет, но не по Мишиному, а по моему. Сперва делаем вид, что обследуем, потом – что лечим консервативно, потом – попытки внутриартериальных трансфузий, потом – попытки сдержать начинающуюся гангрену, потом – попытки лечения осложнений от нашего лечения. Попытки, попытки. Кто кого обманывает? Время шуршит, недалеко и до операционной.

Заключение в предоперационном эпикризе: «Учитывая неэффективность консервативной терапии, длительно существующего заболевания, наличие признаков прогрессирующей гангрены обеих конечностей, следует признать целесообразность высокой ампутации обеих конечностей на уровне верхних третей бедер. Операция планируется в один этап под эндотрахеальным наркозом. Согласие больного на операцию получено, родственники оповещены».

Дурь какая-то. Никого я не предупреждал и согласие на операцию у Миши не получал. Вот написал, и пойду в палату его оповещать, подпись, значит, получать, и сообщать ему эту радостную весть. А жена вообще уже месяц как исчезла. Совсем плохо.

Порылся в ящике стола, нашел полбутылки коньяка, сунул в карман и пошел к Мише в палату. Надежда, все еще надежда в его глазах. Бред какой-то. Ноги черные, опухшие, в волдырях, а в глазах – надежда. Все, кончились игрушки, кончились прятки. Ну, давай, Миша, выпьем, давай. Завтра, брат, будешь без ног, совсем новым человеком. Завтра новая жизнь, или новая смерть. Это, конечно, я про себя говорю. Но и реальные мои слова ничуть не мягче. Выпалил и хлопнул стакан, Миша за мной. Не смотрим друг на друга, а коньяк как вода. Встал я и, не прощаясь, вышел.

Все время так: сколько раз это говорил больным, а все равно жутко и тошно и как в грязи, как мошенник себя совестливый чувствуешь.

Утро, трезвый и злой. На кого? На себя, что ли? Не пойму. В палату к Мише перед операционной не пошел. Если честно говорить, то просто струсил, наверное, это и есть причина моей злобы. Наверное. Или это злоба от полного бессилия? Поплелся в операционную…

Ассистент – молодой интерн, Миша под наркозом. Мыл руки и думал: а может, симулировать сейчас сердечный приступ, пусть кто-нибудь другой ноги пилит? Поздно, вот и в операционной, влетел с размаху в халат, перчатки опять не те дали. У меня же четвертый номер, сколько раз говорить одно и то же. Смолчал. Анестезиолог добро дал приступить к операции. Рубанул сразу все слои до кости, циркулярным разрезом на левой ноге. Крови вообще нет. Бедренная артерия непроходима. Пилу в руки. Кость быстро перепилил. Мышцы сшил, кожу. Поднял ногу. Господи, какая тяжелая и… неживая, нереальная. Сбросил в таз. Вторую ногу ампутировал почти с закрытыми глазами и быстрее в два раза. Хотелось на волю. Все, разорвал завязки на халате, даже не поблагодарив медперсонал, выскочил из операционной. Во рту горечь и сухость, поджилки дрожат, сердце щемит, такое впечатление, что действительно сердечный приступ. Сестра со стаканом спирта разбавленного стоит рядом. Я ей, мол, – не заказывал, а она мне кивает: выпейте доктор, это первое лекарство после таких вот операций, все так делают. Улыбнулась, пожалела, значит. Ну и я тоже гримасу скорчил в ответ. Выпил залпом и пошел восвояси. К Мише в реанимацию так и не зашел, пусть гадает сам, кто его на самом деле на треть укоротил.

Воспоминания, воспоминания тянутся как пленка в старом кинопроекторе, убыстряются, сливаются с настоящим, приобретают черты реальности, обретают самостоятельную жизнь… Вот палата, где Миша лежит после реанимационного отделения, вот мой обход, вот молчание между нами, игра в «ничегонепроизошло», вот перевязки, вот опять дежурство и дежурная бутылка конька, которую приношу уже теперь я. И молчание, молчание, кричащее у нас обоих изнутри, которое глушится спиртным. Что это? Сумасшествие?

Просыпаюсь утром в ординаторской в холодном поту. Приснилось, что надо идти на обход, а не могу, потому как вчера мне отрезали обе ноги…

Воспоминания… Слились наконец-то с настоящим, рассеялись. Та же ординаторская, то же утро, тот же Миша, без обеих ног, без жены и без детей. И, как оказалось, и без бизнеса, украденного той же женой и его компаньоном. Та же реальность. Нет выхода, нет возможности, решительно нечем помочь. Фиаско, полное поражение. Нет сил жить. А как он живет? Он сильнее меня в тысячу раз. Почему? Надо спросить…

Все еще утро, которое тянется – кажется – бесконечность, кажется – целую жизнь, наполненную каждую секунду страданием и болью до краев. Они переливаются через край, топят тебя, лишая сил и Веры в хорошее. Безнадежье, мрак и на сердце и в отделении и на улице. Тянусь на утренний обход, вяло перелистав истории болезни вновь прибывших. Трое из них с Мишиной болезнью, трое из них такого же возраста и с такой же судьбой и финалом в никуда. Колесо, не успев остановиться, опять набирает силу. Мишину палату оставляю на потом, последней. Ну вот и она. Долго стою перед ней, думаю, или просто малодушествую.

Наконец-то толкаю дверь ногой и наконец-то встречаюсь с его взглядом. Спокойный… и слез нет. Да, они действительно временами прекращаются. Самозащита срабатывает. Иначе можно просто умереть. Иду к холодильнику, достаю бутылку. В холодильнике палатном уже давно все, что приношу я. Вот и чувствую себя хозяином. Два стакана. Миша мотает головой. Не буду. Я хмыкаю: понятно, утро ведь. Сам наливаю себе целый. Сидим, молчим. Или говорим молча? Долго. Надо идти.

– Знаешь, – говорит он вдруг, – принеси мне Евангелие. Я никогда его не читал, но что-то слышал. И знаешь, я всем все простил… Совсем простил и навсегда. И еще, можешь крест нательный для меня?
– Могу, – отвечаю.

Встаю и иду из палаты, а ощущение такое, что это я остаюсь в палате без ног, обрубком прикованным к постели, а Миша стремительно уходит от меня в неизвестный мне Мир.
Доброго пути тебе, Михаил, и помолись за меня, мне это очень надо!
[показать]