Джоан Хэррис
Шоколад
1 Глава
11 февраля
Вторник на масленой неделе



Нас принесло ветром карнавала. Теплым февральским ветром, наполненным приятным запахом жарящихся на масле блинчиков и сосисок, и посыпанных сладкой пудрой вафель, которые пекут на плите, прямо на обочине дороги. Ветром, кружащим конфетти, который служит неким противоядием от зимней депрессии. Маленькие цветные кружочки скользят по воротнику и манжетам и оседают в канаве. Ликующая толпа протянулась по узкой центральной улице, каждый вытягивает шею, пытаясь взглянуть на затянутый крепом фургончик, украшенный бумажными розочками и тянущимися за ним ленточками. Анук заворожено наблюдает за этим действом, в одной руке она держит желтый воздушный шарик, а в другой игрушечную трубу, стоя между ярмарочной корзиной и грустной, бурого окраса, собакой. Мы и до этого бывали на карнавалах, я и она; на прошлой масленице в Париже - действо в двести человек и пятьдесят ярко украшенных фургончиков, в Нью-Йорке мы наблюдали шествие в сто восемьдесят человек. В Вене нам довелось увидеть два десятка марширующих оркестров, мы видели клоунов на ходулях, марионеток с болтающимися головами, сделанными из папье-маше, мажореток, крутящих блестящие жезлы. Но если вам шесть, мир наполнен особым великолепием. Позолоченная деревянная повозка украшенная крепом, и сцена из детской сказки. Голова дракона на щите. Рапунцель в шерстяном парике, русалка с целлофановым хвостом, пряничный домик, сделанный из позолоченной картонки. Ведьма, замершая в дверях и покачивающая пальцами с нелепо зелеными ногтями группе притихших детей. В шесть вы способны чувствовать то, что уже через год будет недосягаемым. За всем этим папье-маше, за всем этим блеском, пластиком, она все еще видит настоящую ведьму, настоящее волшебство. Она смотрит на меня, ее зелено-голубые глаза сияют, словно земной шар, когда смотришь на него с огромной высоты.
- Мы остаемся? Мы остаемся здесь? – Мне пришлось напомнить ей, чтобы она говорила по-французски. – Но мы ведь останемся? Так? – Она вцепилась в мой рукав. Ее карамельного цвета волосы спутались на ветру.
Полагаю так. Здесь так же, как и везде. Ланскне-су-Танн, примерно две сотни душ. Лишь пятнышко на проезжей части межу Тулузой и Бордо. Моргнешь и не заметишь, как проскочили. Одна главная улица, представляющая собой две линии деревянно-кирпичных домов мышиного цвета, смущенно прижимающихся друг к другу, и несколько боковых пристроек, протянутых параллельно, словно изогнутые острия вилки. На площади, среди маленьких магазинчиков, расположилась вызывающе белая церковь. Фруктовые сады и виноградники – маленькие клочки земли, огороженные и разделенные согласно строгим уставам сельского хозяйства: здесь растут яблоки, там – киви, дыни. Можно увидеть зимние эндивии: под их черными пластиковыми панцирями виноградные лозы выглядят больными и мертвыми на тусклом февральском солнце, но, притаившись, они самозабвенно ждут возрождения с приходом марта… За садами находится Тан, небольшой приток Гаронны, прокладывающий свой путь по болотистому выгону. А люди – как и все обычные люди, которых мы встречали до этого – возможно немного бледноваты на фоне непривычного солнечного света, немного скучны. Платки и береты такого же цвета, что и забранные под ними волосы – коричневые, черные или серые. Лица съежившиеся, словно прошлогодние яблоки, глаза, посаженные на морщинистой коже, словно кусочки мрамора в забродившем тесте. Несколько детишек, в развевающихся разноцветных одеждах, красного, желтого и цвета лайма одеждах, словно прибыли с другого континента. Будто громоздкая телега, еле продвигающаяся вдоль улицы за старым трактором, толкающим ее, крупная женщина с квадратным лицом, закутавшая плечи в клетчатое пальто, кричит что-то на едва различимом местном диалекте. На вагоне, среди фей, сирен и гоблинов, коренастый Санта Клаус, явно пришедший не по празднику, швыряет в толпу сладости, еле сдерживая злость. Пожилой мужчина с мелкими чертами лица, нацепивший на себя фетровую шляпу, вместо привычного для здешней местности берета, виновато взглянув на меня, тянет за собой грустного, бурого окраса, пса, который вертится у меня в ногах. Я вижу, как его тонкие изящные пальцы треплют собаке шерсть - пес скулит, в голосе хозяина смешались любовь, осуждение и чувство вины. Никто не обращает на нас внимания. С тем же успехом мы могли быть невидимыми – наша одежда выдает нас, что мы не местные, а приехали только погостить. Они вежливы, слишком вежливы – никто не рассматривает нас. Женщину с длинными волосами, забранными за воротник оранжевого пальто, с развевающимся у нее на шее шелковым шарфом. Ребенка в желтых резиновых сапогах и небесно-голубом макинтоше. Они другой масти. Их одежда выделяется, их лица – слишком бледные или слишком смуглые? Их волосы. Они – другие, чужие, непонятные приезжие. Люди Ланскне умеют разглядывать не глядя. Их взгляды, словно дыхание за моей спиной, странно, они не враждебные, но холодно-безразличные. Мы – диковинка для них, участники карнавала, легкий бриз другой страны. Я чувствую на нас их взгляды, когда поворачиваюсь к торговцу что бы купить галеты. Бумага горячая и масленая, темная пшеничная лепешка подсушена по краям, но середина пышная и вкусная. Я отламываю кусок и протягиваю его Анук, вытирая растаявшее масло с ее подбородка. Торговец – полный лысеющий мужчина, в очках с толстыми стеклами. От раскаленной плиты на его лице выступили капельки пота. Он подмигивает ей. Другим глазом вылавливает каждую деталь, зная, что потом его обязательно о нас спросят.

1последний день перед Великим постом у католиков и англиканцев.

[435x640]