(миниатюра В.С.Пикуля)
Может, так и надо, чтобы никто об этом не знал?
Россия строила крейсеры и пряла лён, она возводила баррикады и солила на зиму огурцы, народ гулял на свадьбах и брякал кандалами, - но ведь никто и в самом деле не знал, что где-то под боком столицы ежедневно творится что-то такое, что может привести в ужас любого... На конце тонкой платиновой проволоки иногда свисала чистая прозрачная капля. Отяжелев, она срывалась с платины и падала на стекло. Одной такой капли было достаточно, чтобы весь Санкт-Петербург стал мёртв.

Россию ломало на сгибе двух веков - время нам близкое. Лев Толстой ещё катался на коньках; Максим Горький, размашистый и щедрый, входил в молодую славу; по вечерам духовые оркестры раздували над провинцией щемящие вальсы; вдоль бульваров поволжских городов гуляли с кулёчками орешков кустодиевские купчихи: босяки лихо загружали баржи арбузами; над зеленью пригородных дач хрипели расфранченные трубы граммофонов...
А в устье Невы или Фонтанки иногда заходил с моря одинокий катер Балтийского флота; тихо урча мотором, он медленно крался под мостами, причаливал к набережной, на которой, сунув руки в карманы пальто, его поджидал сугубо штатский человек. Молча он прыгал на палубу катера, и мотор увеличивал обороты на винт - катер спешил в сизые хляби Финского залива. Слева по борту, словно в сказке, разгорались феерические огни Петергофа и Ораниенбаума, справа массивной глыбой заводов и доков вырастал Кронштадт. Разводя за кормою волну, катер торопливо увозил молчаливого пассажира всё дальше - в открытое море. Темнело...
Наконец из воды показывалось громоздкое сооружение, словно изваянное циклопами, - это был форт `Александр I', над которым реял чёрный флаг, а возле пристаньки качался под ветром фонарь и виднелась одинокая фигура жандарма.
Катер подруливал к пристани, никогда не подавая швартовов, будто боясь коснуться стен этого форта, и жандарм принимал пассажира в свои объятия.
- Оп! - говорил он. - Вот вы и дома. Милости прошу...
Открывались тяжкие крепостные ворота, изнутри форта шибало промозглым холодом ознобленного камня. По витой лестнице прибывший поднимался наверх, снимал пальтишко и, толкнув двери, попадал в просторное помещение, где его встречали. Встречали смехом, новостями, шутками, расспросами, шампанским. Это были чумологи, а форт `Александр I' был `чумным фортом': именно здесь, вблизи столицы, русские врачи, добровольные узники форта, давали бой той заразе, что расползалась по земному шару, имея цепную реакцию в таком логичном, но отвратительном распорядке:
крыса - блоха - человек...
Антибиотиков тогда не было; в полной изоляции от мира врачи создавали противочумную вакцину. Великий учёный Нобель, изобретатель динамита, провёл свою одинокую жизнь средь гремучих раскатистых взрывов и остался цел. Но в условиях `чумного форта' уцелеть было труднее. Облачённые в прорезиненные балахоны, в галошах, с масками на лицах, врачи вступали в лаборатории, где даже глубокий вздох грозил гибелью; за стеклянной перегородкой сновали, волоча тонкие облезлые хвосты, завезённые из Китая крысы - там, в крысином вольере, уже бушевала смерть. Спасения от чумы не знали, а значит, спасения и не было. В восемь часов вечера форт запирали на засовы, ключи от ворот клал себе под подушку жандарм, осатаневший от неудобств жуткой жизни.
- Подохну я с вами, - говорил он зловеще. - Все люди как люди, живут и в ус не дуют, а я связался с учёными... не приведи бог! Будь я дома, так в пивной бы сидел, как барин, а тут... эх!
Утром на пристани находили оставленные катерами продукты и почту. Волны с грохотом дробились о старинную кладку башен, в коридорах форта гуляли сквозняки - острые и ледяные, как ножи. Санитары, шаркая галошами по камням, обмывали горячим лизолом перила, дверные ручки, даже электровыключатели. А бывало и так: чёрный флаг, дрогнув, сползал вниз, из трубы форта валил приторный дым, с моря подходил катер, матрос принимал от жандарма урну с пеплом. Вот и всё, что осталось от человека, который ещё вчера надеялся побороть `чёрную смерть'.
Царица грозная, Чума,
Теперь идёт на нас сама.
Это Пушкин, это его `Пир во время чумы'...
* * *
Издавна человечество преследовала чума. Бедствия от этой страшной болезни испытали на себе все народы мира. Особенно много страдал Китай. При страшной скученности безграмотного населения, погибая от эпидемий, опиокурения и феодального хаоса, он оградил себя от западной цивилизации древними суевериями и традиционным пренебрежением ко всему европейскому. В самый канун XX века из Китая в Европу был завезён источник чумной инфекции - серая крыса-пасюк. Эта вспышка чумы (по названию `гонконгская') взяла немало жертв, но зато позволила учёным выделить из крысиных трупов то, что раньше ускользало от изучения, - чумную бациллу! Опытный и неуловимый убийца человечества, величиной всего в полтора микрона, был распят на стекле и разложен под микроскопом, как преступник на эшафоте. Близился торжественный момент его казни.
А теперь, читатель, окунёмся в студенческую жизнь!
Илья Мамонтов один раз послушался родителей - поступил в Пажеский корпус; во второй раз послушался самого себя - из пажей вышел. Сонливый и рассеянный увалень, это был отличный товарищ, щедрый и покладистый... Дома сёстры его, гимназистки Шура и Маша, встретили бывшего пажа словами:
- Теперь, Илька, тебе одна дорога - в гусары!
- Хорош я буду гусар... с пенсне на носу.
- Иля, - сказала мать, - избери стезю жизни сам...
С аристократической Фурштадтской стезя привела Илью на демократическую Выборгскую сторону, где русскую молодёжь издавна манило строгое здание Военно-Медицинской академии. Переход был слишком резок и вызывающ. Вместо клубничного мусса Илья теперь поедал за завтраком `собачью радость', нарезанную кружками, в трактире пил чай вприкуску или внакладку. Бывший паж его величества сам напросился в ординатуру Обуховской больницы, где лечилась беднота рабочих окраин. А когда в столице разгулялась холера, Мамонтов, близорукий и старательный, пошёл в холерные бараки. Из этих бараков он однажды вывел за руку мальчонку, родители которого умерли, и привёл сироту в свой дом.
- У него никого нет, - сказал домашним. - Зовут его Петькой, а отчество по мне будет - Ильич... Я усыновляю его!
Так, не будучи женат, он стал отцом, а неизбежные заботы о мальчике сделали Илью ещё более строгим к самому себе. Осенью 1910 года Мамонтов уже был на пятом курсе Академии, когда до медиков столицы докатились слухи, что в Харбине появилась чума - не бубонная, а лёгочная (самая заразная, самая опасная!).
Вечером он вернулся домой - согнутый от боли.
- Что с тобою? - спросила мать.
- Я сделал себе противочумные прививки.
- Зачем?
- Еду в Харбин... на чуму!
- Сын мой, надо же иметь голову на плечах.
- На плечах, мама, не только голова, но и погоны будущего врача. Если чуму не задержать в Харбине, она, как сумасшедшая, со скоростью курьерских поездов проскочит Сибирь и явится здесь, в Европе! При императоре Юстиниане, мамочка, чума взяла сто миллионов жизней и даже... даже изменила ход истории человечества! Так что ты меня не отговаривай...
Заснеженная тёмная Россия мигала на полустанках редкими фонарями; желтоглазо мерцали тусклые огни захолустных деревень (там ещё жгли прадедовскую лучину); леса, леса - и очень редко городские вокзалы, в сиянии электричества, оживлённые музыкой и гамом ресторанов, прозвоненные шпорами офицеров, с носильщиками, с жандармами. Илья ехал через всю Россию, а Россия, казалось, ехала через него, проникая в душу студента своими далями, убогостью и обилием, светом и мраком. Наконец поезд вкатил вагоны в пустынную Маньчжурию. Китайские солдаты выбегали из палаток; вооружённые палками и секирами палачей, они строились под значками с уродливыми драконами.
Харбин! Илью потрясло не то, что он в Китае, а будто и не выезжал из России. Типичный русский город, каких немало в провинции: булыжные мостовые, фонари на перекрёстках, а под фонарями - городовые с `селёдками'... Ниже города, вдоль пристаней, в лабиринте кривых переулков, в зловонии опиокурилен, публичных домов и игральных притонов, жила чума, но все атаки её на русскую часть Харбина отбивались санитарной инспекцией и врачебным надзором; зато в китайских кварталах царила жуть, и под ногами детей прыгали громадные жирные крысы, которых китайские кули ловили, жарили посреди улиц, поедали и тут же умирали...
В гостиницу Мамонтова не пустили.
- Чумовых нам не надобно, - заявил хозяин. - У меня почтенная публика-с. Дамский оркестр на скрипках соль мажор запузыривает. Господа разные мадамам разным букеты подносят... А Вы здесь со своей чумой, извините за выражение, будете нереальны!
- Куда же мне деваться?
- Идите к своим - в бараки...
В четырёх верстах от Харбина был разбит противочумной лагерь; в казарме - больница, за высоким забором - громадный двор, куда по рельсам загнали сотню вагонов, ставших палатами для больных: тут же, заметённые снегом, высились штабеля трупов, имевших какой-то необычный асбестово фиолетовый оттенок. В бараках собрались медики-добровольцы, съехавшиеся в Харбин со всей России. Мамонтов протянул им руку, и она... повисла в воздухе.
- Отвыкайте от этого, - сказала ему медсестра Аня Снежкова. - Сначала пройдите дезинфекцию, а уж потом здоровайтесь.
Илья покраснел от смущения перед девушкой, пенсне упало с его носа и стало раскачиваться на чёрной тесьме...
Вечером Аня Снежкова велела ему собираться.
- А где взять балахон, маску и галоши?
- Вденьте гвоздику в петлицу фрака, если догадались привезти его сюда. Я приглашаю Вас на бал в клуб КВЖД.
- А разве... Вот не думал, что на чуме танцуют.
- Чудак! Может, это наш последний вальс в жизни...
Когда музыка отгремела, Мамонтов сказал Ане Снежковой:
- Поверьте, что я человек вполне серьёзный, моему сыну уже 12 лет, и я... я сегодня очень счастливый, Анечка!
Как и все чистые, непорочные люди, он влюбился с первого взгляда. А утром их ждала встреча с чумой - самой настоящей...
* * *
Самое трагическое в том, что здесь никого нельзя было обмануть и никто сам не обманывался. Врачи хорошо знали, чем кончается встреча с чумою. Заразившись, они сами заполняли бланки истории болезни на своё имя, а в последней графе выводили по-латыни роковые слова: Exitus letalis (смертельный исход)! Почерк обречённых был разборчивый, у женщин даже красивый. Когда до смерти оставалось совсем немного, умирающему - по традиции - подносили шампанское, он пил его и прощался с коллегами. Потом все выходили и оставляли его одного... Сыворотка из форта `Александр I', с успехом применённая в Индии против бубонной чумы, здесь, в Харбине, осилить лёгочной чумы не могла: кто заболел - тот умирал! Но чума, словно издеваясь, порой выписывала сложнейшие иероглифы загадок: нашли русскую девочку, что сидела на постели, бездумно играя между умершими отцом и матерью; врачи взяли её в барак, проверили - здорова, как ни в чём не бывало... Счастливая! Но врачи на такое `счастье' не рассчитывали. Бывало, что под конец рабочего дня один из них говорил замедленно:
- Я, кажется, сегодня увлёкся и допустил ошибку. Сдвинул маску, когда этого нельзя было делать. Пожалуйста, не подходите ко мне. Ужин оставьте в коридоре, я его возьму и сам закроюсь. В случае чего, не тратьте на меня вакцину - она пригодится другим.
Из форта `Александр I' приехал в Харбин известный профессор-чумолог Д.К.Заболотный*, при всех обнял и расцеловал Мамонтова.
* Д.К.Заболотный (1866-1929) - всемирно известный эпидемиолог, `чумогон', как называл он себя; академик и президент Украинской Академии наук; при похоронах Заболотного за его небывалое мужество в борьбе с чумою ему были отданы воинские почести. Я не знаю другого примера, чтобы воинские почести отдавались врачу!
- Барышни, - сказал он медсёстрам, - вы тоже поцелуйте Илью: это подлинный рыцарь, в чём я убедился, работая с ним в Питере на холере... Кончай, Илья, Академию, и я беру тебя в ассистенты. Будем вместе гонять чуму по белу свету, пока не загоним её в тесный угол, где она и сдохнет под бурные овации всего мира!
Потом профессор отозвал в сторону Аню Снежкову.
- Анечка, - сказал он ей, - Илья хороший человек, но малость нескладный. Чумогонство не терпит рассеянности. Даже слишком собранные натуры, застёгнутые и замотанные до глаз, и то иногда ошибаются. А он за всё хватается голыми руками, пенсне у него вечно болтается на шнурке... Присмотрите за ним!
- Хорошо, Данила Кириллыч, - отвечала Снежкова. - Я-то ведь очень осторожна в работе, промашки нигде никогда не допущу...
Изолировать больных от здоровых, а здоровых оградить от чумы - такова задача, которую поставил Заболотный перед врачами. Каждое утро сотни китайцев толпились близ пропускного пункта, надеясь, как обычно, проникнуть в русскую часть Харбина, где они искали себе дневной заработок и пищу. Карантин охраняли сибирские стрелки в мохнатых шапках, врачи осматривали каждого китайца. Обутые в матерчатые тапочки, китайцы часами выстаивали на снегу - сплошная серая стенка, не выражавшая нетерпения, как это бывает с русскими, когда их долго мурыжат в очереди.
Но это лишь оборонительная операция, а врачи вели и наступление.
Илья понял, что это такое, когда в составе `летучки', неповоротливый от тяжести защитных доспехов, он проник в китайский район Фудзядзян, куда русские до этого никогда не заглядывали. В опиокурильне было темно и сыро, как в могиле, только вспыхивали огоньки трубок. Хозяин курильни следил за порядком: вынув трубку изо рта уснувшего (или умершего?) наркомана, он совал её в рот другому китайцу. Когда вскрыли пол, там лежали уже разложившиеся чумные трупы. Здесь, в Фудзядзяне, китайцы уже не были покорны, как на пропускном карантине, - здесь они отбивались от осмотра, и даже умирающие от чумы старались заползти в какую-нибудь щель, чтобы врачи не нашли их... Аня Снежкова глухо и невнятно (через плотную маску) сказала Илье:
- Проверим вон ту фанзу. Пошли, и слушайся меня!
Казалось, что фанза давно вымерла. Но едва санитары тряхнули дверь, как отовсюду посыпались на снег китайцы. Илья не поверил своим глазам: фанза - вроде будки, а населяло её человек сорок, и, конечно, половина из них уже заражённые: они выкрикивали угрозы, а из их ртов текла кровь чёрного цвета (явный признак чумы). Мамонтов полез на чердак, откуда долго сбрасывал вниз труп за трупом.
Когда мертвецов набралось две телеги, Аня Снежкова сказала:
- Теперь ты понял, что такое одна китайская фанза...
Но самое ужасное было в том, что китайцы отвергали всяческую помощь врачей, всеми силами сопротивлялись вмешательству медицины. Тревога по поводу действия медиков звучала даже на страницах газет. Так, жалея своих `несчастных, запертых в вагоны, плачущих' соотечественников, газеты возмущались тем, что `три раза в день (!) их осматривают доктора и всякого, чуть кашляющего и слабого, объявляют заражённым чумою'. Врачам попало как раз за то, за что надобно похвалить: трижды в день общаться с чумными - это три раза сыграть в кошки-мышки со смертью; это всё равно что солдату трижды в день подниматься в штыковую атаку! Русские врачи были замотаны в спецодежду, и только глаза у них оставались открытыми. Кое-кому из больных пришла в голову совершенно безумная мысль: плевать врачам в глаза! Первой жертвой оказался студент Беляев - через несколько дней он умер от чумы...
Данила Кириллович Заболотный сказал:
- Китайская вежливость вошла в поговорку. Но в этом случае китайцы повершили все рекорды своей церемонности. Что ж, господа хорошие! Работать всё равно нужно...
Ане Снежковой профессор ещё раз напомнил:
- Илья старается и может перестараться. Вы, миленькая, не давайте ему излишне увлекаться. Мало ли что...
- Не волнуйтесь. Он от меня не отходит.
- Влюблён?
- Кажется, да. Но сейчас это выглядит глупо.
- Любовь, Анечка, никогда не бывает глупой...
Мамонтов много часов проводил в лаборатории - над анализами чумной мокроты. Вечером он выстаивал под напором струй гидропульта, который смывал с его `доспехов' миллионы бацилл. Беда вскоре пришла, но совсем не с той стороны, с какой её можно было ожидать. Это случилось при посещении китайской деревни Ходягоу, где чума уже собрала богатый урожай. В брошюре врача-эпидемиолога И.Куренкова, который виделся с последней участницей этого дела, эпизод описан так: `...в одной фанзе энергично действовала сестра милосердия Аня Снежкова, ей удалось взобраться на чердак. Через несколько минут она спустилась оттуда, её халат был изорван и покрыт пылью, а марлевая повязка съехала набок.
- Если бы вы знали, что там делается! - чихая и кашляя, проговорила девушка. - Всё вперемешку...
Мамонтов бросил на неё быстрый взгляд.
- Не волнуйтесь, Илюша, ничего со мной не случится...'
Вечером она несколько раз покашляла. Мамонтов принёс градусник:
- Аня, без лишних разговоров.
- Может, и повышенная. Простудиться немудрено...
Температура была подозрительной. Илья сам производил анализ. На предметном стекле микроскоп высветлил кружок, в котором резвились крохотные `бочонки'. Илья капнул на стекло фуксином, и бациллы сразу окрасились биполярно - их концы покраснели. Он сдёрнул с лица маску и заплакал. Это была чума! Снежкову изолировали, Мамонтов вымолил разрешение ухаживать за нею...
- Илья, - сказала ему девушка наедине, - если ты меня полюбил, так скажи мне это. Пусть я умру любимой...
Он ей сказал, и она заплакала.
Вакцина, камфара, кислород - иных средств лечения не было.
Из поездки срочно вернулся в Харбин Заболотный:
- Илья, ты поступаешь рыцарски, не отходя от Снежковой, но как чумолог ведёшь себя неосторожно. Я понимаю твои чувства, но нельзя же столь долго пребывать в противочумном костюме... Кстати, как ты себя чувствуешь?
- Как и все.
Аня при свидании сама сказала ему:
- Илья, спасибо тебе за всё. Лучше бы ты ушёл...
За ужином он сдержанно кашлянул.
- Ерунда, - сказал. - Кто из нас не кашляет?
- На анализ! - велел ему Заболотный...
Первый анализ - чисто. Второй - чисто. Третий. Четвёртый.
- Продолжайте и дальше, - настоял профессор...
Десятый анализ. Одиннадцатый. Двенадцатый. Тринадцатый.
- Всё чисто, - сказал лаборант. - Никакой чумы.
- Хорошо, - повеселел Заболотный. - Ради моего успокоения, голубчик, сделайте четырнадцатый, и на этом закончим...
Четырнадцатый анализ был ужасен.
- Ну, что Вы молчите? - спросил Данила Кириллович.
- Кишмя кишит... гляньте сами!
Заболотный навестил Илью, который ему пожаловался:
- Не повезло мне. В такое время схватил простуду...
- Тебе, Илья, и правда не повезло. Мы сделаем, что можем, но больше того, что можем сделать, мы сделать не в силах!
На следующий день в комнату, где он лежал в одиночестве, из Харбина чья-то добрая душа прислала первые тюльпаны.
- Можно, я перешлю их Анечке? - спросил он.
- Не надо! Аня уже вся в цветах...
Ани Снежковой в это время уже не было на свете, но смерть её решили от Мамонтова скрыть. Юноша весь день лежал тихо, задумчивый, потом постучал в стенку и попросил студента Исаева сыграть ему на гармошке. Через стенку донеслась раздольная песня:
Ой, да подведите коня мне вороного,
Покрепче держите под уздцы.
Эх, едут с товаром дорогой широкою
Муромским лесом купцы...
Глухая стенка в рыжей извёстке отделяла его от поющих. Это был барьер между жизнью и смертью - уже непреодолимый!
В синеве окон чуялись весенние разливы, чирикали харбинские воробьи, очень похожие на питерских, такие же бодренькие.
Илья попросил бумаги и стал писать прощальное письмо... Он всё понял, когда при нём откупорили шампанское.
Потом начался бред, средь бессвязных слов прорвалось:
- Ну вот, а мы ещё ругались из-за трупов...
Это были его последние слова.
Сгустились сумерки, его не стало. В комнату вошёл профессор Заболотный, постоял над телом ученика, взялся за письмо:
- Это матери. Продезинфицируйте, пожалуйста...
* * *
Была ранняя весна 1911 года; на Невском в Петербурге дворники обкалывали ото льда панели. Шура и Маша Мамонтовы отпросились с уроков в гимназии:
- Нам нужно встретить... брата, его везут из Харбина.
Мать, почернев от горя, надела поверх буклей траурную кисею, взяла за руку Петю, и всем семейством они отправились на вокзал к приходу дальневосточного экспресса. Старый служака, военный фельдшер в шинели, пропахшей лизолом и карболкой, вышел из вагона, безошибочно зашагал в их сторону.
- Видать, госпожа Мамонтова? - спросил, понурясь.
Раскрыв чемодан, солдат из небогатых пожитков извлёк небольшую урну с прахом сожжённого Ильи Мамонтова.
- Он вот здесь. Понимаю - тяжело. А что поделаешь?
Мать, рыдая, отступила назад:
- Шура, Маша... возьмите вы. Я не в силах понять, что произошло. Неужели это всё, что осталось от моего Или?
Урну из рук солдата перенял сосредоточенный Петя:
- Давайте, я понесу... папу!
Солдат снял фуражку. Говорил, словно винясь:
- И письмо от сынка имеется. Профессор две фотокарточки шлёт. Здесь вот Илья ваш за тридцать часов до кончины, а здесь - за пять часов... сам просил товарищей сымать его. Вы уж не пугайтесь - урночку и конверт мы продезинфицировали!
Письмо, как и солдат, тоже пахло лизолом и карболкой.
Илья Мамонтов перед смертью писал:
`Дорогая мама, заболел какой-то ерундой, но так как на чуме ничем, кроме чумы, не заболевают, то это, стало быть, чума...
Мне казалось, что нет ничего лучше жизни. Но из желания сохранить её я не мог бежать от опасности, которой подвержены все, и, стало быть, смерть моя будет лишь обетом исполнения служебного долга... Жизнь отдельного человека - ничто перед жизнью общественной, а для будущего счастия человечества нужны жертвы.
Я глубоко верю, что это счастье наступит, а если бы не заболел чумой, уверен, что мог бы жизнь свою прожить честно и сделать всё, на что хватило бы сил, для общественной пользы. Мне жалко, может быть, что я так мало поработал. Но я надеюсь и уверен, что теперь будет много работников, которые отдадут всё, что имеют, для общего счастья и, если потребуется, не пожалеют личной жизни...
Жизнь теперь - это борьба за будущее... Надо верить, что всё это недаром и люди добьются, хотя бы и путём многих страданий, настоящего человеческого существования на земле, такого прекрасного, что за одно представление о нём можно отдать всё, что есть личного, и самую жизнь...
Ну, мама, прощай... Позаботься о моём Пете!
Целую всех... Твой Илья'.
Когда я много лет назад впервые прочёл это письмо студента Мамонтова, оно меня потрясло. Какое мужество! Какое благородство! Какое богатое гражданское сознание!
Удивительно, что перед смертью Илья допустил лишь одно восклицание - в той фразе, в которой просил за своего `сына' - человека будущего. Письмо как бы произнесено ровным голосом - так обычно говорят люди, уверенные в своей правоте. Он и в самом деле был прав, этот студент Мамонтов, каких в России тогда были тысячи и тысячи.