Глава 7. Аполлон среди блатных
Главка первая
Блатари не любят стихов. Стихам нечего делать в этом чересчур реальном мире. Каким сокровенным потребностям, эстетическим запросам воровской души должна отвечать поэзия? Какие требования блатарей должна поэзия удовлетворять? Кое-что об этом знал Есенин, многое угадал. Однако даже самые грамотные блатари чуждаются стихов - чтение рифмованных строк кажется им стыдной забавой, дурачеством, которое обидно своей непонятностью. Пушкин и Лермонтов - излишне сложные поэты для любого человека, впервые в жизни встречающегося со стихами; они требуют определённой подготовки, определённого эстетического уровня. Приобщать к поэзии Пушкиным нельзя, как нельзя и Лермонтовым, Тютчевым, Баратынским. Однако в русской классической поэзии есть два автора, чьи стихи эстетически действуют на неподготовленного слушателя, и воспитание любви к поэзии, понимание поэзии надо начинать именно с этих авторов. Это, конечно, Н.А.Некрасов и особенно А.К.Толстой. "Василий Шибанов" и "Железная дорога" - самые "надёжные" стихотворения в этом смысле. Проверено это мной многократно. Но ни "Железная дорога", ни "Василий Шибанов" не производили на блатарей никакого впечатления. Было видно, что они следят лишь за фабулой вещи, предпочли бы прозаический её пересказ или хоть "Князя Серебряного" того же А.К.Толстого. Точно так же беллетристическое описание пейзажа в любом читанном вслух романе ничего не говорило душе слушателей-блатарей, и было видно желание дождаться поскорей описания действия, движения; на худой конец, диалога.

Конечно, блатарь, как ни мало в нём человеческого, не лишён эстетической потребности. Она удовлетворяется тюремной песней - песен очень много. Есть песни эпические - вроде уже отмирающего "Гоп со смыком", или стансов в честь знаменитого Горбачевского и других подобных звёзд преступного мира, или песни "Остров Соловки". Есть песни лирические, в которых находят выход чувства блатаря, окрашенные весьма определённым образом и сразу отличающиеся от обычной песни - и по своей интонации, и по своей тематике, и по своему мироощущению.
Тюремная песня лирическая обычно весьма сентиментальна, жалобна и трогательна. Тюремная песня, несмотря на множество погрешностей в орфоэпии, всегда носит задушевный характер. Этому способствует и мелодия, часто весьма своеобразная. При всей её примитивности исполнение сильнейшим образом усиливает впечатление: ведь исполнитель - не актёр, а действующее лицо самой жизни. Автору лирического монолога нет надобности переодеваться в лирический костюм.
Композиторы наши не добрались ещё до уголовного музыкального фольклора; попытки Леонида Утёсова ("С одесского кичмана") - не в счёт.
Весьма распространена и примечательна по своей мелодии песня "Судьба". Жалобная мелодия может подчас довести впечатлительного слушателя до слёз. Блатаря песня до слёз довести не может, но и блатарь будет слушать "Судьбу" проникновенно и торжественно.
Вот её начало:
Судьба во всём большую роль играет,
И от судьбы далёко не уйдёшь,
Она повсюду нами управляет,
Куда велит, покорно ты идёшь.
Имя "придворного" поэта, сочинившего текст песни, неизвестно. Далее в "Судьбе" рассказывается весьма натурально об отцовском "наследстве" вора, о слезах матери, о нажитой в тюрьме чахотке и выражается твёрдое намерение продолжать выбранный путь жизни до самой смерти.
В ком сила есть с судьбою побороться,
Веди борьбу до самого конца.

Главка вторая
Потребность блатарей в театре, в скульптуре, в живописи равна нулю. Интереса к этим музам, к этим родам искусства блатарь не испытывает никакого: он слишком реален; его эмоции "эстетического" порядка слишком кровавы, слишком жизненны. Тут уж дело не в натурализме - границы искусства и жизни неопределимы, и те слишком реалистические "спектакли", пугают и искусство, и жизнь.
На одном из колымских приисков блатари украли 20-граммовый шприц из амбулатории. Зачем блатарям шприц? Колоться морфием? Может быть, лагерный фельдшер украл у своего начальства несколько ампул с морфием и с подобострастием поднёс наркотик блатарям?
Или медицинский инструмент - великая ценность в лагере и, шантажируя врача, можно потребовать выкуп в виде "отдыха" в бараке блатарским заправилам?
Ни то и ни другое. Блатари услыхали, что, если в вену человека ввести воздух, пузыри закупорят сосуд мозга, образуют "эмбол". И человек умрёт. Было решено немедленно проверить справедливость интересных сообщений неизвестного медика. Воображение блатарей рисовало картины таинственных убийств, которые не разоблачит никакой комиссар уголовного розыска, никакой Видок, Лекок и Ванька Каин.
Блатари схватили ночью в изоляторе какого-то голодного фраера, связали его и при свете коптящего факела сделали жертве укол. Словоохотливый фельдшер оказался прав: человек вскоре умер.
Блатарь ничего не понимает в балете, однако танцевальное искусство, пляска, "цыганочка" входит с давних пор в блатарское "юности честное зерцало".
Мастера сплясать не переводятся в блатарском мире. Любителей и устроителей такой пляски также достаточно среди уголовников.
Среди блатарских "балетмейстеров" встречались необыкновенно одарённые мастера, способные станцевать речь Ахун Бабаева или передовую статью из вчерашней газеты.
Я очень слаб, но мне ещё придётся
Продолжить путь умершего отца.
Распространённый старинный лирический романс преступного мира с "классическим" запевом:
Луной озарились зеркальные воды, -
Где герой жалуется на разлуку и просит любимую:
Люби меня, детка, пока я на воле,
Пока я на воле - я твой.
Тюрьма нас разлучит, я буду в неволе,
Тобой завладеет кореш мой.
Вместо "кореш мой" напрашивается слово "другой". Но блатарь - исполнитель романса идёт на разрушение размера, на перебой ритма, лишь бы сохранить определённый, единственно нужный смысл фразы. "Другой" - это обыкновенно, это из фраерского мира. А "кореш мой" - это в соответствии с законами блатной морали. По-видимому, автором этого романса был не блатарь (в отличие от песни "Судьба", где авторство рецидивиста несомненно).
Романс продолжается в философских тонах:
Я жулик Одессы, сын преступного мира,
Я вор, меня трудно любить.
Не лучше ль нам, детка, с тобою расстаться,
Навеки друг друга забыть.
Ещё далее:
Я срок получу, меня вышлют далёко,
Далёко в сибирские края.
Ты будешь счастливой и, может, богатой,
А я - никогда, никогда.
Эпических блатарских песен очень много.
Золотые точки эти, огоньки
Нам напоминают лагерь Соловки.
("Остров Соловки")
Древнейший "Гоп со смыком" - своеобразный гимн блатного мира, широко известный и не в уголовных кругах.
Классическим произведением этого рода является песня "Помню я ночку осеннюю, тёмную". Песня имеет много вариантов, позднейших переделок. Все позднейшие вставки, замены хуже, грубее первого варианта, рисующего классический образ идеального блатаря-медвежатника, его дело, его настоящее и будущее.
В песне описывается подготовка и проведение грабежа банка, взлом несгораемого шкафа в Ленинграде.
Помню, как свёрла, стальные и крепкие,
Точно два шме’ля жужжат.
И вот уже открылись железные дверцы, где
Ровными пачками деньги заветные
С полок смотрели на нас.
Участник ограбления, получив свою долю, немедленно уезжает из города в облике Каскарильи.
Скромно одетый, с букетом в петлице -
В сером английском пальто.
Ровно в семь тридцать покинул столицу,
Даже не глянул в окно.
Под "столицей" разумеется Ленинград, вернее, Петроград, что даёт возможность отнести время появления этой песни к 1914-24 годам.
Герой уезжает на юг, где знакомится с "чудом земной красоты". Ясно, что:
Деньги, как снег, очень быстро растаяли,
Надо вернуться назад,
Надо опять с головой окунуться
В хмурый и злой Петроград.
Следует "дело", арест и заключительная строфа:
По пыльной дороге, под строгим конвоем
Я в уголовный иду.
Десять со строгой теперь получаю
Или иду на луну.
Всё это - произведения специфической тематики. Одновременно с ними в блатарском мире пользуются популярностью и находят и исполнителей, и слушателей такие отличные песни, как "Отворите окно, отворите - мне недолго осталося жить". Или "Не плачь, подруженька", особенно в её ростовском, коренном варианте.
Романсы "Как хороша была ты, ночка голубая" или "Я помню садик и ту аллею" - не имеют специфически блатарского текста, хотя и популярны у воров.
Всякий блатной романс, не исключая и знаменитого "Не для нас заиграют баяны" или "Осенняя ночка", имеет десятки вариантов, будто романс испытал судьбу "ро’мана"*, сделавшись лишь схемой, каркасом для собственных излияний исполнителя.
* Далее в книге это слово всегда берётся в кавычки, но ударение, приходящееся на первый слог, явно не ставится, кроме особых случаев. - Примечание редактора.
Подчас фраерские романсы подвергаются значительному изменению, насыщаясь блатным духом.
Так, романс "Не говорите мне о нём" превратился у блатарей в длиннейшую (тюремное время - длинное время) "Мурочку Боброву". Никакой Мурочки Бобровой в романсе нет. Но блатарь любит определённость. Блатарь любит также и подробности в описаниях.
Подъехала карета в суд,
Раздался голос: "Выходите,
Сюда, по лестнице кругом,
По сторонам вы не глядите".
Приметы места даны экономно.
Блондинка, жгучие глаза,
Покорно голову склонила,
И побледнела вся она,
И шарфом всё лицо закрыла.
Ей председатель говорит:
Скажите, Мурочка Боброва,
Виновны в этом или нет,
Вам предстоит сказать два слова.
Только после подобной "экспозиции" следует обычный текст романса:
Не говорите мне о нём,
Ещё былое не забыто -
И так далее.
Все говорят, что я грустна,
Что людям верить перестала,
Все говорят, что я больна,
А может, просто жить устала.
И, наконец, последняя строфа:
Лишь только кончила она,
Ужасный крик в груди раздался,
И приговор их на суде
Так недочитанным остался.
То, что приговор остался недочитанным, всегда очень умиляет блатарей.

Главка третья
Весьма характерна нелюбовь блатных к хоровому пению. Даже всемирно известный "Шумел камыш, деревья гнулись, а ночка тёмная была" не сумел расшевелить сердца блатарей. "Шумел камыш" не пользуется там популярностью.
Хоровых песен у блатных нет, хором они никогда не поют и, если фраера запевают какую-нибудь бессмертную песню, вроде "Бывали дни весёлые" или "Хаз-Булат", вор не только никогда не подтянет, но и слушать не станет - уйдёт.
Пение блатных - исключительно сольное пение, сидя где-нибудь у зарешёченного окна или лёжа на нарах, заложив руки за голову. Петь блатарь никогда не начнёт по приглашению, по просьбе, а всякий раз как бы неожиданно, по собственной потребности. Если это певец хороший, то голоса в камере стихают, все прислушиваются к певцу. А певец негромко, тщательно выговаривая слова, поёт одну песню за другой - без всякого, конечно, аккомпанемента. Отсутствие аккомпанемента как бы усиливает выразительность песни, а вовсе не является её недостатком. В лагере есть оркестры, духовые и струнные, но всё это "от лукавого" - блатари крайне редко выступают в качестве оркестрантов, хотя блатной закон и не воспрещает прямо подобной деятельности.
Что тюремный вокал мог развиваться исключительно в виде сольного пения - это вполне понятно. Это - исторически сложившаяся, вынужденная необходимость. Никакое хоровое пение не могло бы быть допущено в стенах тюрьмы.
Однако и в "шалманах", на воле хоровых песен блатари не поют. Их гулянки и кутежи обходятся без хорового пения. В этом факте можно видеть и лишнее свидетельство волчьей природы вора, его антиколлегиальности, а может быть, причина в тюремных навыках.

Главка четвёртая
Среди блатарей не много встречается любителей чтения. Из десятков тысяч виденных мною блатарских лиц мне вспоминаются лишь двое, для которых книга не была чем-то враждебным, чужим и чуждым.
Первым был карманник Ребров, потомственный вор, - его отец и старший брат делали ту же карьеру. Ребров был парень философского склада, человек, который мог выдать себя за кого угодно, мог поддержать любой разговор на общие темы с "понятием".
В юности Реброву удалось получить и кое-какое образование: он учился в кинематографическом техникуме. В семье любимая им мать вела бешеную борьбу за младшего сына, стремясь любой ценой спасти его от страшной участи отца и брата. Однако "жульническая кровь" оказалась сильнее любви к матери, и Ребров, оставив техникум, никогда ничем, кроме краж, не занимался. Мать не прекращала борьбы за сына. Она женила его на подруге дочери, на сельской учительнице. Её Ребров когда-то изнасиловал, но потом, по настоянию матери, женился на ней и жил, в общем, счастливо, всегда возвращаясь к ней после многочисленных своих "отсидок". Жена родила Реброву двух дочурок, фотографии которых он постоянно носил с собой. Жена ему часто писала, утешала его, как могла, и он никогда не "хлестался", то есть не хвастался её любовью и писем её никому не показывал, хотя женские письма всегда делались достоянием всех "корешков" блатаря. Было ему за тридцать лет. Впоследствии он перешёл в "сучий" воровской закон и был зарезан в одном из бесчисленных кровавых боёв.
Воры относились к нему с уважением, но с нелюбовью и подозрительностью. Любовь к чтению, вообще грамотность претила им. Натура Реброва для товарищей была сложной, а потому непонятной и тревожной. Его привычка коротко, ясно и логично излагать свои мысли раздражала их, заставляла подозревать в нём нечто чужое.*
* Очень даже понятно почему. Воры видели примитивность своей натуры по сравнению с Ребровым, его превосходство над ними и поэтому так не любили. Далеко не всякий сможет открыто признать превосходство другого. - Примечание редактора.
У воров принято поддерживать свою молодёжь, подкармливать её, и возле каждого "большого" блатаря кормится множество подростков-воров.
Ребров выдвинул иной принцип поведения:
- Если ты вор, - говорил он подростку, - умей достать, а кормить я тебя не буду, лучше голодному фраеру отдам.
И хотя на очередной "прави’лке", где обсуждалась новая "ересь", Реброву удалось доказать свою правоту и решение "суда чести" было в его пользу, симпатии его поведение, отступающее от воровских традиций, не встретило.
Вторым был Генка Черкасов, парикмахер одного из лагерных отделений. Генка был истинным любителем книги, готовым читать всё, что попадёт под руку, читать днём и ночью. "Всю дорогу так" (то есть всю жизнь) - объяснял он. Генка был домушник, скокарь - то есть специалист по квартирным кражам.
- Все воруют, - рассказывал он шумно и гордо, - "тряпки" (то есть одежду) там всякие. А я - книги. Все товарищи смеялись надо мной. Я однажды библиотеку обокрал. На грузовике вывозил, правда.
Больше, чем о воровской удаче, Генка мечтал о карьере тюремного "романиста", рассказчика, любил для любого слушателя рассказывать всяких "Князей Вяземских" и "Червонных валетов" - классику устной тюремной литературы. Всякий раз Генка просил указывать недостатки его исполнения, мечтал о рассказе "на разные голоса".
Вот два человека из блатного мира, для которых книга была чем-то важным и нужным. Остальная же масса воров признавала только "романы", удовлетворяясь этим вполне.
Замечалось только, что не всем нравятся детективы, хотя, казалось бы, это и есть любимое чтение вора. Однако хороший исторический "роман" или любовная драма выслушивались с гораздо большим вниманием. "Ведь мы всё это знаем, - говаривал Серёжа Ушаков, железнодорожный вор, - всё это - наша жизнь. Сыщики да воры - надоело. Как будто нам ничего другое не интересно".
Кроме "романов" и тюремных романсов есть ещё кинофильмы. Все блатные - беззаветные любители кино. Это единственный вид искусства, с которым они имеют дело "лицом к лицу" и притом видят кинокартин не меньше, а больше, чем средний городской житель.
Здесь отдаётся явное предпочтение детективам, и притом заграничным. Кинокомедия прельщает блатарей лишь в грубой форме, где смешно действие. Остроумный диалог - не для блатарей.
Кроме кинофильмов есть пляска, чечёточка.
Есть и ещё нечто, чем питается эстетическое чувство блатаря. Это тюремный "обмен опытом" - рассказы друг другу о своих "делах" - рассказы на тюремных нарах, в ожидании следствия или высылки.
Эти рассказы, "обмен опытом" занимают огромное место в жизни вора. Это вовсе не пустое препровождение времени. Это - подведение итогов, обучение и воспитание. Каждый вор делится с товарищами подробностями своей жизни, своими похождениями и приключениями. На эти рассказы (только отчасти носящие характер проверки, обследования незнакомого вора) тратится большая часть времени блатаря в тюрьме, да и в лагере тоже.
Это - рекомендация себя, "с кем бегал по огонькам" (то есть, с кем воровал из известных всему блатному миру хотя бы понаслышке воров).
"Какие люди тебя знают?" На этот вопрос следует обычно подробное изложение своих подвигов. Это "юридически" обязательно - по рассказу блатари могут судить о незнакомце довольно верно и знают, где нужно сделать скидку, а что принять за правду.
Изложение воровских подвигов, делаемое всегда приукрашенно, в прославление воровских законов и воровского поведения, и составляет чрезвычайно опасную для молодёжи романтическую приманку.
Каждый факт расписывается такими соблазнительными, такими привлекательными красками (на краски блатари не скупы), что слушатель-мальчик, попавший в среду блатарей (скажем, за первую кражу), увлекается, восхищается героическим поведением блатаря. Этот рассказ сплошь и рядом представляет собой чистую фантастику, выдумку ("Не веришь - прими за сказку!").
Все эти "ровные пачки заветных денег", бриллианты, кутежи, особенно женщины - всё это является актом самоутверждения, и ложь не считается тут грехом.
И хотя вместо грандиозного кутежа в шалмане была только скромная кружка пива в Летнем саду - враньё это неудержимо.
Рассказчик уже "проверен" и может врать сколько влезет.
Чужие, слышанные на одной из тюремных пересылок, подвиги присваиваются вдохновенным вралём себе, и слушатели, в свою очередь удесятерив краски, потом выдадут чужое приключение за своё собственное.
Так делается уголовная романтика.
У юноши, а тем более у мальчика, кружится голова. Он восхищается, он хочет подражать своим живым героям. Он служит у них на посылках, глядит им в рот, ловит каждое их слово и каждую улыбку. Собственно говоря, в тюрьме этому мальчику и приткнуться-то больше некуда, ибо казнокрады и нарушители сельских законов отшатываются от таких молодых ворят, метящих в рецидивисты.
В этом хвастливом возвеличении собственной личности скрыт, несомненно, некий эстетический смысл, одномерный с художественной литературой. Если художественная проза блатаря - это "роман", изустное произведение, то подобные беседы есть вид устного мемуара. Здесь обсуждаются не технические вопросы воровских операций, а вдохновенно повествуется, как "Колька Смех заделал начисто мосла", как "Катька Городушница замарьяжила самого’ прокурора" - словом, это воспоминания на отдыхе.
Растлевающее значение их - огромно.

Глава 8. Как "тискают романы"
Тюремное время - длинное время. Тюремные часы бесконечны, потому что они однообразны, бессюжетны. Жизнь, смещённая в промежуток времени от подъёма до отбоя, строго регламентирована, в этом регламенте скрыто некое музыкальное начало, некий ровный ритм тюремной жизни, вносящий организующую струю в тот поток индивидуальных душевных потрясений, личных драм, внесённых извне, из шумного и разнообразного мира за стенами тюрьмы. В эту симфонию острога входит и расчерченное на квадраты звёздное небо, и солнечный зайчик на стволе винтовки часового, стоящего на караульной вышке, похожей по своей архитектуре на высотные здания. В эту симфонию входит и незабываемый звук тюремного замка, его музыкальный звон, похожий на звон старинных купеческих сундуков. И многое, многое другое.
В тюремном времени мало внешних впечатлений, поэтому после время заключения кажется чёрным провалом, пустотой, бездонной ямой, откуда память с усилием и неохотой достаёт какое-нибудь событие. Ещё бы, ведь человек не любит вспоминать плохое, и память, послушно выполняя тайную волю своего хозяина, задвигает в самые тёмные углы неприятные события. Да и события ли это? Масштабы понятий смещены, и причины кровавой тюремной ссоры кажутся вовсе непонятными постороннему человеку. Потом это время будет казаться бессюжетным, пустым; будет казаться, что время пролетело скоро, тем скорее пролетело, чем медленнее оно тянулось.
Но часовой механизм всё же вовсе не условен. Именно он вносит порядок в хаос. Он - та географическая сетка меридианов и параллелей, на который расчерчены острова и континенты наших жизней.
Это правило и для обычной жизни, в тюрьме же его сущность более обнажена, более беспрекословна.
Вот в эти самые долгие тюремные часы воры коротают время не только за "воспоминаниями", не только за взаимной похвальбой, чудовищным хвастовством, расписывая свои грабежи и прочие похождения. Эти рассказы - вымысел, художественная симуляция событий. В медицине есть термин "аггравация" - преувеличение, когда ничтожная боль выдаётся за тяжкое страдание. Рассказы воров подобны такой аггравации. Медная копейка истины превращается в публично размениваемый серебряный рубль.
Блатарь рассказывает, с кем он "бегал", где он воровал раньше, рекомендует себя своим незнакомым товарищам, рассказывает о взломах неподступных миллеровских несгораемых шкафов, тогда как в действительности его "скок" ограничился бельём, сорванным с верёвок около пригородной дачи.
Женщины, с которыми он жил - необыкновенные красавицы, обладательницы чуть не миллионных состояний.
Во всём этом вранье, "мемуарном" вранье, кроме определённого эстетического наслаждения рассказом - удовольствия и для рассказчика, и для слушателей - есть нечто более важное и существенно опасное.
Дело в том, что эти тюремные гиперболы являются пропагандистским и агитационным материалом блатного мира, материалом немалого значения. Эти рассказы - блатной университет, кафедра их страшной науки. Молодые воры слушают "стариков", укрепляются в своей вере. Юнцы проникаются благоговением к героям небывалых подвигов и сами мечтают сотворить подобное. Происходит приобщение неофита. Эти наставления молодой блатарь запоминает на всю жизнь.
Может быть, рассказчику-блатарю и самому хочется верить, как Хлестакову, в своё вдохновенное враньё? Он сам себе кажется сильнее и лучше.
И вот, когда знакомство блатарей с новыми своими друзьями закончено, когда заполнены устные анкеты прибывших, когда улеглись волны хвастовства и некоторые эпизоды воспоминаний, наиболее пикантные, повторены дважды и запомнились так, что любой из слушателей в другой обстановке выдаёт чужие похождения за свои собственные, а тюремный день всё ещё кажется бесконечным, кому-нибудь в голову приходит счастливая мысль: "А если "тиснуть роман"?"
И какая-нибудь татуированная фигура выползает на жёлтый свет электрической лампочки, свет в такое количество свечей, чтобы читать было затруднительно, устраивается поудобнее и начинает "дебютной" скороговоркой, похожей на привычные первые ходы шахматной партии: "В городе Одессе, ещё до революции, жил знаменитый князь со своей красавицей женой".
"Тиснуть" на блатном языке значит "рассказать", и происхождение этого красочного арготизма угадать нетрудно. Рассказываемый "роман" - как бы устный "оттиск" повествования.
"Ро’ман" же как некая литературная форма вовсе не обязательно рома’н, повесть или рассказ. Это может быть и любой мемуар, кинофильм, историческая работа. "Ро’ман" - всегда чужое безымянное творчество, изложенное устно. Автора здесь никто никогда не называет и не знает.
Требуется, чтобы рассказ был длинным, ведь одно из его назначений - скоротать время.
"Роман" - всегда наполовину импровизация, ибо, слышанный где-то раньше, он частью забывается, а частью расцвечивается новыми подробностями, и красочность их зависит от способностей рассказчика.
Существует несколько наиболее распространённых, излюбленных "романов", несколько сценарных схем, которым позавидовал бы театр импровизации "Семперантэ".
Это, конечно, детективы.
Весьма любопытно, что современный советский детектив вовсе отвергается ворами. Не потому, что он мало замысловат или попросту бездарен: вещи, которые они слушают с громадным удовольствием, ещё грубее и бездарнее. Притом в воле рассказчика было бы исправить недочёты адамовских или шейнинских повестей.
Нет, воров просто не интересует современность. "Про нашу жизнь мы сами лучше знаем", - говорят они с полным основанием.
Наиболее же популярные "романы" - это "Князь Вяземский", "Шайка червонных валетов", бессмертный "Рокамболь" - остатки того удивительного, отечественного и переводного, чтива жителей России XIX века, где классиком был не только Понсон дю Террайль, но и Ксавье де Монтепан с его многотомными романами: "Сыщик-убийца" или "Невинно казнённый" и тому подобные.
Из сюжетов, взятых из добротных литературных произведений, твёрдое место занял "Граф Монте-Кристо"; "Три мушкетёра", напротив, не имеют никакого успеха и расцениваются как комический роман. Стало быть, идея французского режиссёра, снявшего "Трёх мушкетёров" как весёлую оперетту, имела здравые основания.
Никакой мистики, никакой фантастики, никакой "психологии". Сюжетность и натурализм с сексуальным уклоном - вот лозунг устной литературы блатарей.
В одном из таких "романов" можно было с великим трудом узнать "Милого друга" Ги де Мопассана. Конечно, и название, и имена героев были вовсе другими, да и сама фабула подверглась значительному изменению. Но основной костяк вещи - карьера сутенёра - остался.
"Анна Каренина" переделана блатными романистами, точь-в-точь как это сделал в своей инсценировке Художественный театр. Вся линия Левина - Китти была отметена в сторону. Оставшись без декораций и с изменёнными фамилиями героев, производила странное впечатление. Страстная любовь, возникающая мгновенно. Граф, тискающий (в обычном значении этого слова) героиню на площадке вагона. Посещение ребёнка гулящей матерью. Загул графа и его любовницы за границей. Ревность графа и самоубийство героини. Только по поездным колёсам - толстовской рифме к вагону из "Анны Карениной" - можно было понять, что это такое.
"Жан Вальжан" рассказывается и слушается охотно. Ошибки и наивности автора в изображении французских блатарей снисходительно исправляются русскими блатарями.
Даже из биографии Н.А.Некрасова (по-видимому, по одной из книг К.И.Чуковского) был состряпан какой-то сногсшибательный детектив с главным героем Пановым (!).
Рассказываются эти "романы" любителями-ворами большей частью монотонно и скучно; редко встречаются среди рассказчиков-блатарей такие артристы - природные поэты и актёры, которые любой сюжет могут расцветить тысячей неожиданностей, и тогда слушать рассказы таких мастеров собираются все блатари, кому случится быть в то время в тюремной камере. Никто не заснёт и до утра - и подземная слава об этом мастере идёт очень далеко. Слава такого "романиста" не уступит, а превзойдёт известность какого-нибудь Каминки или Андроникова.
Да, так и называется такой рассказчик - "романист". Это совершенно определённое понятие, термин блатного словаря.
"Роман" и "романист".
"Романист", то есть рассказчик, конечно, не обязательно должен быть из блатных. Наоборот, романист-фраер ценится не меньше, а больше, ибо то, что могут рассказать блатари, ограничено - несколько популярных сюжетов - и всё. Всегда может случиться, что у новичка-чужака есть в памяти какая-нибудь интересная история. Сумеет он рассказать эту историю - будет награждён снисходительным вниманием уркачей, ибо вещи, посылку, передачу Искусство спасти в таких случаях не может. Легенда об Орфее - всё же только легенда. Но если такого жизненного конфликта нет, то "романист" получит место на нарах рядом с блатарями и лишнюю миску супа на обед.
Впрочем, не следует думать, что "романы" существуют только для того, чтобы скоротать тюремное время. Нет, их значение больше, глубже, серьёзнее, важнее.
"Роман" есть чуть ли не единственная форма приобщения блатарей к искусству. "Роман" отвечает уродливой, но мощной эстетической потребности блатаря, не читающего книг, журналов и газет, "ха’вающего культуру" (специальное выражение) в этой её устной разновидности.
Слушание "романов" представляет собой как бы культурную традицию, которую весьма чтут блатари. "Романы" рассказывались испокон веков и освящены всей историей уголовного мира. Поэтому считается хорошим тоном слушать "романы", любить и покровительствовать искусству подобного рода. Блатные - традиционные меценаты "романистов", они воспитаны в этих вкусах, и никто не откажется послушать "романиста", хотя бы зевалось до хруста ушей. Ясно, конечно, что грабительские дела, воровские дискуссии и также обязательный страстный интерес к карточной игре во всей её удали и разгуле - всё это поважнее "романов".
До "романов" дело доходит в минуту досуга. Игра в карты в тюрьме воспрещается, и хотя изготовляется колода карт с помощью куска газетной бумаги, обломка чернильного карандаша, куска изжёванного хлеба с быстротою необыкновенной, за которой виден тысячелетний опыт воровских поколений - всё же играть в тюрьме можно далеко не всегда.
Ни один блатарь не сознается, что он не любит "романов". "Романы" как бы освящены воровским исповеданием веры, включённым в кодекс его поведения, его духовных запросов.
Блатари не любят книги, не любят чтения. Редко встречаются среди них люди, приученные с детства любить книгу. Такие "монстры" читают почти украдкой, чуть не прячась от товарищей, - они боятся язвительных и грубых насмешек, как будто они делают что-то недостойное блатаря, что-то от лукавого. Завидуя интеллигенции, блатари ненавидят её и во всякой лишней "грамотности" чувствуют нечто чуждое, чужое. И в то же время тот же "Милый друг" или "Граф Монте-Кристо", представшие в ипостаси "романов", вызывают всеобщий интерес.
Конечно, блатарь-читатель мог бы объяснить блатарю-слушателю, в чём тут дело, но... велика власть традиций.
Ни один исследователь литературы, ни один мемуарист даже краем не касается этого вида устной словесности, бытующего с незапамятных времён до наших дней.
"Ро’ман", по терминологии уркачей, это не только рома’н, и дело тут не в перестановке ударения. Ударение переставляли и горничные из грамотных, увлекавшиеся Антоном Кречетом, и горьковская Настя, мусолившая "Роковую любовь".
"Тисканье романов" есть древнейший воровской обычай со всей его религиозной обязательностью, включённой в кредо блатаря наряду с игрой в карты, пьянством, развратом, грабежом, побегами и "судами чести". Это необходимый элемент воровского быта, их художественная литература.
Понятие "романа" достаточно широко. Оно включает в себя различные прозаические жанры. Это и роман, и повесть, и любой рассказ, и этнографический очерк, и историческая работа, и театральная пьеса, и радиопостановка, и пересказанный виденный кинофильм, возвратившийся с языка экрана к либретто. Фабульный каркас переплетён собственной импровизацией рассказчика, и в строгом смысле "роман" есть творение минуты, как театральный спектакль. Он возникает один-единственный раз, делаясь ещё более эфемерным и непрочным, чем искусство актёра на сценических подмостках, ибо актёр всё же придерживается твёрдого текста, данного ему драматургом. В известном "театре импровизации" импровизировали гораздо меньше, чем это делает любой тюремный или лагерный "романист".
Старинные "романы" типа "Шайки червонных валетов" или "Князя Вяземского" - уже более 50 лет как исчезли с русского читательского рынка. Историки литературы снисходят только до "Рокамболя" или Шерлока Холмса.
Русское бульварное чтиво XIX века сохранилось доныне в блатарском подполье. Блатари-"романисты" и рассказывают, "тискают" именно эти старинные "романы". Это как бы блатная классика.
Рассказчик-фраер, в огромном большинстве случаев может пересказать то произведение, которое он читал "на воле". О "Князе Вяземском" он сам, к великому своему удивлению, узнает только в тюрьме, послушав блатного "романиста".
- Дело было в Москве, на Разгуляе, туда в один великосветский "шалман" часто приезжал граф Потоцкий. Это был молодой, здоровый парень.
- Не части, не части, - просят слушатели.
Романист замедляет темп рассказа. Рассказывает он обычно до полного изнеможения, ибо, пока не заснул хоть один из слушателей, считается неприличным оборвать рассказ. Отрубленные головы, пачки долларов, драгоценные камни, найденные в желудке или кишках какой-нибудь великосветской "марьяны", сменяют друг друга в этом рассказе.
Наконец "роман" окончен, обессиленный "романист" ползёт на своё место, удовлетворённые слушатели раскладывают свои разноцветные ватные одеяла - необходимую бытовую принадлежность всякого уважающего себя блатаря.
Таков "роман" в тюрьме. Не таков он в лагере.
Тюрьма и трудовой лагерь - вещи разные, далёкие друг от друга по своему психологическому содержанию, несмотря на свою кажущуюся общность. Тюрьма стоит гораздо ближе к обыкновенной жизни, чем лагерь.
Тот почти всегда невинный любительский литературный оттенок, который имеет для фраера занятие "романиста" в тюрьме, приобретает внезапно трагический и зловещий отблеск.
Всё, казалось бы, остаётся прежним. Те же заказчики-блатари, те же вечерние часы для рассказа, та же тематика "романов". Но "романы" здесь рассказываются за корку хлеба, за "супчик", слитый в котелок из консервной банки.
"Романистов" здесь хоть отбавляй. На эту корку хлеба, на суп претендуют десятки голодных людей, и бывали случаи, когда полумёртвый "романист" валился в голодный обморок во время рассказа. В предвидении таких случаев вошло в обычай давать очередному "романисту" хлебнуть супчику до "тисканья". Этот здравый обычай укоренился.
В многолюдных лагерных "изоляторах" - подобии тюрьмы в тюрьме, раздачей пищи обычно распоряжаются блатные. Бороться с этим порядком администрация не в силах. После того, как они насытятся сами, приступает к еде остальное население барака.
Огромный барак с земляным полом освещён "бензинкой", то есть коптилкой.
Все, кроме воров, работали целый день, провели много часов на ледяном холоде. "Романисту" хочется согреться, хочется спать, лечь, сесть, но ещё больше, чем сна, тепла и покоя, ему хочется хоть какой-нибудь еды. И невероятным, сказочным усилием воли он мобилизует свой мозг на двухчасовой "роман", услаждающий блатарей. И, едва закончив детектив, романист хлебает уже остывший, подёрнутый ледяной корочкой "супчик" и лакает, вылизывает досуха жестяной самодельный котелок. Ложка ему не нужна: пальцы и язык помогут ему лучше всякой ложки.
В изнеможении, в постоянных тщетных попытках заполнить хоть на минуту истончённый и пожирающий сам себя желудок, бывший доцент предлагает себя в "романисты". Доцент знает, что в случае удачи, одобрения заказчиков, он будет покормлен, избавлен от побоев. Блатари верят в его способности рассказчика, как бы он ни был измождён и измучен. В лагере не встречают людей по платью, и любой "огонь" (красочное название для оборванца с его рваными лохмотьями, торчащей ватой, вырванной во многих местах бушлата) может оказаться великим "романистом".
Заслужив суп, а при удаче и корку хлеба, "романист" робко чавкает в тёмном углу барака, вызывая зависть своих товарищей, которые не умеют "тискать романы".
При ещё большем успехе "романиста" угостят и махоркой. Это уж верх блаженства! Десятки глаз будут следить за его дрожащими пальцами, уминающими табак, завёртывающими цигарку. И если "романист" неловким движением просыплет несколько драгоценных махорочных крупинок на землю, он может заплакать настоящими слезами. Сколько рук протянутся к нему из темноты, чтобы прикурить для него папиросу из печки и, прикуривая, хоть раз вдохнуть табачный дым. И не один заискивающий голос скажет за его спиной заветную формулу "покурим" или воспользуется загадочным синонимом этой формулы "сорок..."
Вот что такое "роман" и "романист" в лагере.
Со дня успеха "романиста не дадут оскорблять, не дадут бить, его будут даже подкармливать. Он уже смело просит покурить у блатарей, и блатари оставляют ему окурки - он получил придворное звание, надел камер-юнкерский мундир...
Каждый день он должен быть наготове с новым "романом" - конкуренция велика! - и облегчением для него бывает тот вечер, когда его хозяева не в настроении принимать культурную пищу, "ха’вать культуру", и он может заснуть мёртвым сном. Но и сон может быть грубо прерван, если блатарям вдруг взбредёт в голову отменить какое-нибудь карточное сражение (что, конечно, бывает очень редко, ибо какой-нибудь "терц" или "стос" дороже всяких "романов").
Среди этих голодных "романистов" встречаются и "идейные", особенно после нескольких относительно сытых дней. Они пытаются рассказать своим слушателям что-нибудь посерьёзнее "Червонных валетов". Такой "романист" чувствует себя культурным работником при воровском троне. Среди них есть бывшие литераторы, гордящиеся верностью своей основной профессии, проявляемой в столь удивительных обстоятельствах. Есть и такие, которые чувствуют себя заклинателями змей, флейтистами, поющими перед крутящимся клубком ядовитых гадов...

Карфаген должен быть разрушен!
Блатной мир должен быть уничтожен!
1959

И я полностью согласен с В.Т.Шаламовым: блатной мир должен быть уничтожен физически. И если человек, прочитавший от корки до корки вышеприведённые "Очерки...", всё ещё против смертной казни, я такого человека уважать не могу. Милосердие к блатарю - это надругательство над памятью его жертв.