Глава 3. Женщина блатного мира
Главка первая
Аглаю Демидову привезли в больницу с фальшивыми документами. Не то что было подделано её личное дело, её арестантский паспорт. Нет, с этой стороны всё было в порядке - только у личного дела была новая жёлтая обложка - свидетельство того, что срок наказания Аглаи Демидовой был начат снова и недавно. Она приехала, называясь тем самым именем, под каким и два года назад её привозили в больницу. Ничего не изменилось из её "установочных данных", кроме срока. Двадцать пять лет, а два года назад папка её личного дела была синего цвета и срок был - десять лет.

К нескольким двузначным числам, выставленным чернилами в графе "статья", добавилось ещё одно - трёхзначное. Но всё это было самое настоящее, неподдельное. Подделаны были её медицинские документы - копия истории болезни, эпикриз, лабораторные анализы. Подделаны людьми, занимавшими вполне официальное положение и имевшими в своих руках и штампы, и печати, и своё доброе или недоброе - это всё равно - имя. Много часов понадобилось начальнику санчасти прииска, чтобы выклеить фальшивую историю болезни и сочинить липовый медицинский документ с подлинным артистическим вдохновением.
Диагноз туберкулёза лёгких являлся как бы логическим следствием хитроумных ежедневных записей. Толстая пачка температурных листов с диаграммами типичных туберкулёзных кривых, заполненные бланки всевозможных лабораторных анализов с угрожающими показателями. Такая работа для врача подобна письменному экзамену, где по билету требуется описать туберкулёзный процесс, развившийся в организме - до степени, когда срочная госпитализация больного - единственный выход.
Такую работу можно проделать и из спортивного интереса - суметь доказать центральной больнице, что и на прииске не лыком шиты. Просто приятно вспомнить всё по порядку, что ты учил когда-то в институте. Ты, конечно, никогда не думал, что свои знания тебе придётся применить столь необычайным, "художественным" образом.
Самое главное - Демидова должна быть положена в больницу во что бы то ни стало. И больница не может, не вправе отказать в приёме такой больной, пусть у врачей явится хоть тысяча подозрений.
Подозрения возникла сразу же и, пока вопрос о приёме Демидовой решался в местных "высших сферах", сама она сидела одна в огромной комнате приёмного покоя больницы. Впрочем, "одна" она была лишь в "честертоновском" значении этого слова. Фельдшер и санитары приёмного покоя шли, очевидно, не в счёт. И также не в счёт шли два конвоира Демидовой, не отходившие от неё ни на шаг. Третий конвоир с бумагами скитался где-то в канцелярских дебрях больницы.
Демидова не сняла даже шапки и только расстегнула ворот овчинного полушубка. Она неторопливо курила папиросу за папиросой, бросая окурки в деревянную плевательницу с опилками.
Она металась по приёмному покою от венецианских зарешёченных окон к дверям, и, повторяя её движения, за ней кидались её конвоиры.
Когда вернулся дежурный врач вместе с третьим конвоиром, уже стемнело по-северному быстро, и пришлось зажечь свет.
- Не кладут? - спросила Демидова конвоира.
- Нет, не кладут, - хмуро сказал тот.
- Я знала, что не положат. Это всё Крошка виновата. Запорола врачиху, а мне мстит.
- Никто тебе не мстит, - сказал врач.
- Я лучше знаю.
Демидова вышла впереди конвоиров, хлопнула выходная дверь, затрещал мотор грузовика.
Сейчас же отворилась неслышно внутренняя дверь, и в приёмный покой вошёл начальник больницы с целой свитой из офицеров спецчасти.
- А где она? Эта Демидова?
- Уже увезли, гражданин начальник.
- Жаль, жаль, что я её не посмотрел. А всё Вы, Пётр Иванович, со своими анекдотами... - И начальник со своими спутниками вышел из приёмного покоя.
Начальнику хотелось взглянуть хоть одним глазком на знаменитую воровку Демидову. История её и в самом деле не совсем обыкновенная.
Полгода назад воровку Аглаю Демидову, осуждённую за убийство нарядчицы на 10 лет - Демидова полотенцем удушила слишком бойкую нарядчицу - везли с суда на прииск. Конвоир был один, - ибо в дороге ночёвок не было - всего несколько часов езды на автомашине от посёлка управления, где судили Демидову, до того прииска, где она работала. Пространство и время на Крайнем Севере - величины схожие. Часто пространство меряют временем - так делают кочевые якуты - от сопки до сопки шесть переходов. Все, живущие около главной артерии шоссейной дороги, измеряют расстояние перегонами автомашины.
Конвоир Демидовой был из сверхсрочных молодых "стариков", давно привыкший к вольностям конвойной жизни, к её особенностям, где конвоир - полный господин арестантских судеб. Не в первый раз сопровождал он бабу - всегда такая поездка сулила известные развлкечения, какие не слишком часто выпадают на долю рядового стрелка на Севере.
В дорожной столовой все трое: конвоир, шофёр и Демидова - пообедали. Конвоир для храбрости выпил спирту (на Севере водку пьёт только очень высокое начальство) и повёл Демидову в кусты. Тальник, лозняк или молодая осина были в изобилии вокруг любого таёжного посёлка.
В кустах конвоир положил автомат на землю и подступил к Демидовой. Та вырвалась, схватила автомат и двумя перекрёстными очередями набила девять пуль в тело сластолюбивого конвоира. Забросив автомат в кусты, она вернулась к столовой и уехала на одной из проходящих мимо машин. Шофёр поднял тревогу, труп конвоира и его автомат были найдены очень скоро, а сама Демидова была задержана через двое суток в нескольких сотнях километров от места происшествия. Демидову снова судили, дали ей 25 лет. Работать она не хотела и раньше, грабила своих соседей по бараку, и приисковое начальство решило любой ценой отделаться от блатарки. Была надежда, что после больницы её не возвратят на прииск, а пошлют куда-либо в другое место.
Демидова была магазинной и квартирной воровкой, "городушницей", по терминологии "уркачей".
Блатной мир знает два разряда женщин - собственно воровки, чьей профессией являются кражи, как и у мужчин-блатарей, и проститутки, подруги блатарей.
Первая группа значительно меньше численностью, чем вторая, и в кругу "уркачей", считающих женщину существом низшего порядка, пользуется некоторым уважением - вынужденным признанием её заслуг и деловых качеств. Обычно сожительница какого-либо вора (слово "вор", "воровка" всё время употребляется в смысле принадлежности к подземному ордену уркачей), воровка участвует нередко в разработках планов краж, в самих кражах. Но в мужских "судах чести" она участия не принимает. Такие правила продиктовала сама жизнь - в местах заключения мужчины и женщины разобщены, и это обстоятельство внесло некоторые различия в быт, привычки и правила того и другого пола. Женщины всё же мягче, их "суды" не так кровавы, не так жестоки приговоры. Убийства, совершённые женщинами-блатарками, более редки, чем на мужской половине блатного дома. Вовсе исключено, что воровка может "жить" с каким-либо фраером.
Проститутки - вторая, бо’льшая группа женщин, связанная с блатным миром. Это - известная подруга вора, добывающая для него средства к жизни. Само собой, проститутки участвуют, когда надо, и в кражах, и в наводках, и в "стрёме", и в укрывательстве и сбыте краденого, но полноправными членами преступного мира они вовсе не являются. Они - непременные участницы кутежей, но и мечтать не могут о "правилках".
Потомственный "урка" с детских лет учится презрению к женщине. "Теоретические", "педагогические" занятия чередуются с наглядными примерами старших. Существо низшее, женщина создана лишь затем, чтобы насытить животную страсть вора, быть мишенью его грубых шуток и предметом публичных побоев, когда блатарь "гуляет". Живая вещь, которую блатарь берёт во временное пользование.
Послать свою подругу-проститутку в постель начальника, если это нужно для пользы дела - обычный, всеми одобряемый подход. Она и сама разделяет это мнение. Разговоры на эти темы всегда крайне циничны, предельно лаконичны и выразительны. Время дорого.
Воровская этика сводит на нет и ревность, и "черёмуху". По освящённому стариной обычаю, вору-вожаку, наиболее авторитетному в данной воровской компании, принадлежит выбор своей временной жены - лучшей проститутки.
И если вчера, до появления этого нового вожака, эта проститутка спала с другим вором, считалась его собственной вещью, которую он мог одолжить товарищам, то сегодня все эти права переходят к новому хозяину. Если завтра он будет арестован, проститутка снова вернётся к прежнему своему дружку. А если и тот будет арестован - ей укажут, кто будет новым её владельцем. Владельцем её жизни и смерти, её судьбы, её денег, её поступков, её тела.
Где же тут жить такому чувству, как ревность? Ему просто нет места в этике блатарей.
Вор, говорят, человек, и ничто человеческое ему не чуждо. Возможно, что бывает жаль уступить свою подругу, но закон есть закон, и блюстители "идейной" чистоты, блюстители чистоты блатных нравов (без всяких кавычек) укажут немедленно на ошибку возревновавшего вора. И он подчинится закону.
Бывают случаи, когда дикий нрав и истеричность, свойственная почти всем уркачам, толкает блатаря на защиту "своей бабы". Тогда этот вопрос уже становится суждением "правилок", и блатные "прокуроры" требуют наказания виновного, взывая к авторитету тысячелетних установлений.
Обычно же до ссоры дело не доходит, и проститутка покорно спит с новым хозяином.
Никакого дележа женщин, никакой "любви втроём" в блатном мире не существует.
В лагере мужчины и женщины разобщены. Однако в местах заключения есть больницы, пересылки, амбулатории, клубы, где мужчины и женщины всё же видят и слышат друг друга.
Изобретательности же заключённых, их энергии в достижении поставленной цели можно поражаться. Удивительно, какое колоссальное количество энергии тратится в тюрьме, чтобы добыть кусочек мятой жести и превратить её в нож - орудие убийства или самоубийства. Внимание надзирателей всегда слабее внимания заключённого - это мы знаем от Стендаля, который в "Пармской обители" говорит: "Тюремщик меньше думает о своих ключах, чем арестант о побеге".
В лагере огромна энергия блатаря, направленная на свидание с какой-нибудь проституткой.
Важно найти место, куда эта проститутка должна прийти, - а в том, что она придёт, блатарь никогда не сомневается. Карающая рука настигнет виновную. И вот она переодевается в мужское платье, спит вне программы с надзирателем или нарядчиком, чтобы в назначенный час проскользнуть туда, где её ждёт вовсе ей незнакомый любовник. Любовь разыгрывается торопливо, как летнее цветение трав на Крайнем Севере. Проститутка уходит назад в женскую зону, может попасться на глаза надзирателям, тогда её посадят в карцер, приговорят к месячному заключению в изоляторе, отправят на штрафной прииск - всё это она переносит безропотно и даже гордо: она выполнила свой проституточий долг.
В большой северной больнице для заключённых был случай, когда к видному блатарю - больному хирургического отделения - сумели привести проститутку на целую ночь, на больничную койку, и там она спала по очереди со всеми восемью ворами, находившимися в то время в палате. Дежурному санитару пригрозили ножом, дежурному вольнонаёмному фельдшеру подарили костюм, сдёрнутый с кого-то в лагере; хозяин его опознал, подал заявление, усилий скрыть это дело было приложено очень много.
Девушка эта была отнюдь не расстроена, не смущена, когда её обнаружили утром в палате мужской больницы.
- Ребята просили выручить их, я и пришла, - спокойно объяснила она.
Нетрудно догадаться, что блатари и их подруги почти сплошь сифилитики, а о хронической гонорее даже в наш пенициллиновый век и говорить не приходится.
Известно классическое выражение "сифилис не позор, а несчастье". Здесь сифилис не только не позор, но считается счастьем, а не несчастьем заключённого - это ещё один пример пресловутого "смещения масштабов".
Прежде всего принудительное лечение венериков обязательно, и это знает каждый блатарь. Он знает, что "притормозится", что в глухое место со своим сифилисом не поедет, а будет жить и лечиться в сравнительно благоустроенных посёлках - там, где есть врачи-венерологи, специалисты. Всё это настолько хорошо рассчитано и угадано, что венериками себя заявляют даже те блатари, которых бог миловал от четырёх и трёх крестов реакции Вассермана. И нетвёрдость отрицательного лабораторного ответа в этой реакции блатарям тоже отлично известна. Поддельные язвы, лживые жалобы - дело обычное наряду с истинными язвами и вескими жалобами.
Венерических больных, подлежащих лечению, собирают в особые зоны. Когда-то в таких зонах вовсе не работали, и это было самым подходящим "убежищем Монрепо" для блатарей. Позднее эти зоны устраивались на особых приисках или лесных командировках, где, кроме сальварсана и пайка питания, арестанты должны были работать по обычным нормам.
Но фактически никогда в таких зонах настоящего спроса работы не было, и жилось в этих зонах много легче, чем на обычном прииске.
Венерические мужские зоны были всегда местом, откуда в больницу поступали молодые жертвы блатарей - заражённые сифилисом через задний проход. Блатари почти сплошь педерасты: в отсутствие женщин они развращали и заражали мужчин под угрозой ножа чаще всего, реже за "тряпки" (одежду) или хлеб.
Говоря о женщине в блатном мире, нельзя пройти мимо целой армии этих "Зоек", "Манек", "Дашек" и прочих существ мужского пола, окрещённых женскими именами. Поразительно то, что на эти женские имена носители их откликались самым нормальным образом, не видя в этом ничего позорного или оскорбительного для себя.
Кормиться за счёт проститутки не считается зазорным для вора. Напротив, личное общение с вором проститутка должна ценить очень высоко.
Напротив, сутенёрство - одна из "заманчивых" деталей профессии, весьма нравящаяся воровской молодёжи.
Скоро, скоро нас осудят,
На Первомайский поведут,
Девки штатные увидят,
Передачу принесут, -
Поётся в тюремной песне "Штатные девки". Это и есть проститутки.
Но бывают случаи, когда чувство, заменяющее любовь, а также чувство самолюбия, чувство жалости к самой себе толкает женщину блатного мира на "незаконные" поступки.
Конечно, с воровки тут спроса больше, чем с проститутки. Воровка, живущая с надзирателем, совершает измену, по мнению блатных начётчиков. Её могут избить, указывая на её ошибку, а то и просто прирезать, как "суку".
Проститутке такой поступок не будет вменён в грех.
В этих конфликтах женщины с законом её мира вопрос решается не всегда одинаково и зависит от личных качеств человека.
Тамара Цулукидзе, 20-летняя красавица воровка, бывшая подруга видного тбилисского уркача, сошлась в лагере с начальником культурно-воспитательной части (КВЧ) Грачёвым - бравым 30-летним лейтенантом, красавцем холостяком.
У Грачёва была и ещё любовница в лагере, полячка Лещевская - одна из знаменитых "артисток" лагерного театра. Когда он сошёлся с Тамарой, она не требовала бросить Лещевскую. Лещевская же ничего не имела против Тамары. Бравый Грачёв жил сразу с двумя "жёнами", склоняясь к мусульманскому обычаю. Будучи человеком опытным, он старался распределять своё внимание поровну между обеими, и это ему удавалось. Делилась не только любовь, но и её материальные проявления - каждый съестной подарок готовился Грачёвым в двух экземплярах. С помадой, лентами и духами он поступал точно таким же образом - и Лещевская, и Цулукидзе получали в один и тот же день совершенно одинаковые ленты, склянки с духами, платочки.
Это выглядело весьма трогательно. Притом Грачёв был парень видный, чистоплотный. И Лещевская, и Цулукидзе (они жили в одном бараке) были в восторге от тактичности своего общего возлюбленного. Однако подругами они не стали, и когда внезапно Тамара была приглашена держать ответ перед больничными ворами - Лещевская втайне злорадствовала.
Однажды Тамара заболела - лежала в больнице, в женской палате. Ночью двери палаты отворились, и на порог шагнул, гремя костылями, посол уркачей. Блатной мир протягивал к Тамаре свою длинную руку.
Посол напомнил ей законы блатной собственности на женщину и предложил ей явиться в хирургическое отделение и выполнить "волю пославшего".
Здесь были, по словам посла, люди, знавшие того тбилисского блатаря, чьей подругой считалась Тамара Цулукидзе. Сейчас его здесь заменяет Сенька Гундосый. В его объятия и должна незамедлительно проследовать Тамара.
Тамара схватила кухонный нож и бросилась на хромого блатаря. Его едва отбили санитары. Угрожая и матерно понося Тамару, посол удалился. Тамара на следующее же утро выписалась из больницы.
Попыток возвратить "заблудшую дочь" под блатные знамёна было сделано немало, и всякий раз безуспешно. Тамару ударили ножом, но рана была пустяковой. Пришёл конец срока наказания, и она вышла замуж за какого-то надзирателя - за человека с револьвером, а блатному миру так и не досталась.
Синеглазая Настя Архарова, курганская машинистка, не была ни воровкой, ни проституткой и не по своей воле навеки связала свою судьбу с воровским миром.
Всю жизнь с юных лет Настю окружало подозрительное уважение, зловещее почтение таких людей, о которых она читала в детективных романах. Это уважение, замеченное Настей ещё "на воле", существовало и в тюрьме, и в лагере - везде, где появлялись блатари.
Тут не было ничего таинственного - старший брат Насти был видным уральским "скокарём", и Настя с юных лет купалась в лучах его уголовной славы, его удачливой воровской судьбы. Незаметным образом Настя оказалась в кругу блатарей, их интересов и не отказалась помочь спрятать украденное. Первый трёхмесячный срок укрепил и ожесточил её, накрепко связал с блатным миром. Пока она была в своём городе, воры, боясь гнева её брата, не решались пользоваться Настей как блатной собственностью. По "социальному" положению своему она стояла ближе к воровкам, проституткой же вовсе не была, и в качестве воровки отправилась в обычные дальние путешествия на казённый счёт. Здесь уже не было брата, и в первом же городе, куда она попала после первого освобождения, её сделал своей женой местный вожак-блатарь, попутно заразив её гонореей. Его вскоре арестовали, и он спел Насте на прощанье воровскую песенку "Тобою завладеет кореш мой". С "корешем" (то есть товарищем) Настя жила также недолго: того посадили в тюрьму, и на Настю предъявил права очередной владелец. Насте он был отвратителен физически: какой-то вечно слюнявый, больной каким-то лишаем. Она пробовала защищаться именем брата, но ей было указано, что и брат её не вправе нарушать законы блатного мира. Ей пригрозили ножом, и она прекратила сопротивление.
В больнице Настя покорно являлась на любовные "вызовы", часто сидела в карцере и много плакала - не то слёзы у неё были слишком близко, не то слишком страшила её своя судьба, судьба 22-летней девушки.
Востоков, пожилой врач больницы, растроганный Настиной судьбой, похожей, впрочем, на тысячи других таких же судеб, обещал ей помочь устроиться машинисткой в контору, если она изменит свою жизнь. "Это не в моей воле, - писала красивым почерком Настя, отвечая врачу. - Меня не спасти. А если Вам хочется сделать мне что-нибудь хорошее, то купите мне чулки капроновые самого маленького размера. Готовая для Вас на всё Настя Архарова".
Воровка Сима Сосновская была татуирована с ног до головы. Удивительные, переплетающиеся между собой сексуальные сцены самого мудрёного содержания весьма затейливыми линиями покрывали всё её тело. Только лицо, шея и руки до локтя были без наколок. Сима эта была известна в больнице своей дерзкой кражей - она сняла золотые часы с руки конвоира, который по дороге решил воспользоваться благосклонностью смазливой Симы. Характер у Симы был гораздо более мирный, чем у Аглаи Демидовой, а то лежать бы конвоиру в кустах до второго пришествия. Она смотрела на это как на забавное приключение и считала, что золотые часы - не слишком дорогая цена за её любовь. Конвоир же чуть не сошёл с ума и до последней минуты требовал вернуть часы и обыскивал Симу дважды без всякого успеха. Больница была недалеко, этап был многочисленный, и на скандал в больнице конвоир не решался. Часы остались у Симы, вскоре были пропиты, и след их затерялся.
В моральном кодексе блатаря, как в Библии и Коране, декларировано презрение к женщине. Женщина - существо презренное, низшее, достойное побоев, недостойное жалости. Это относится в равной степени ко всем женщинам; любая представительница другого, не блатного мира презирается блатарём. Изнасилование "хором" - не такая редкая вещь на приисках Крайнего Севера. Начальники перевозят своих жён в сопровождении охраны; женщина одна не ходит и не ездит вовсе никуда. Маленькие дети охраняются подобным же образом: растление малолетних девочек - всегдашняя мечта любого блатаря. Эта мечта не всегда остаётся только мечтой.
В презрении к женщине блатарь воспитывается с самых юных лет. Проститутку-подругу он бьёт настолько часто, что та перестаёт, говорят, чувствовать любовь во всей её полноте, если почему-либо не получит очередных побоев. Садистские наклонности воспитываются самой этикой блатного мира.
Никакого товарищеского, дружеского чувства к "бабе" блатарь не должен иметь. Не должен он иметь и жалости к предмету своих подземных увеселений. Никакой справедливости в отношении к женщине своего же мира быть не может; женский вопрос вынесен за ворота этической "зоны" блатарей.
Но есть одно-единственное исключение из этого мрачного правила. Есть одна-единственная женщина, которая не только ограждена от покушений на её честь, но которая поставлена высоко на пьедестал. Женщина, которая опоэтизирована блатным миром, женщина, которая стала предметом лирики блатарей, героиней уголовного фольклора многих поколений.
Эта женщина - мать вора.
Воображению блатаря рисуется злой и враждебный мир, окружающий его со всех сторон. И в этом мире, населённом его врагами, есть только одна светлая фигура, достойная чистой любви, и уважения, и поклонения. Это - мать.
Культ матери при злобном презрении к женщине вообще - вот этическая формула уголовщины в женском вопросе, высказанная с особой тюремной сентиментальностью. О тюремной сентиментальности написано много пустого. В действительности - это сентиментальность убийцы, поливающего грядку с розами кровью своих жертв. Сентиментальность человека, перевязывающего рану какой-нибудь птичке и способного через час эту же птичку живую разорвать собственными руками, ибо зрелище смерти живого существа - лучшее зрелище для блатаря.
Надо знать истинное лицо авторов культа матери, культа, овеянного поэтической дымкой.
С той же самой безудержностью и театральностью, которая заставляет блатаря "расписываться" ножом на трупе убитого ренегата, или насиловать женщину публично среди бела дня, на глазах у всех, или растлевать трёхлетнюю девочку, или заражать сифилисом мужчину "Зойку" - с той же самой экспрессией блатарь поэтизирует образ матери, обоготворяет её, делает её предметом тончайшей тюремной лирики и обязывает всех выказывать ей всяческое заочное уважение.
На первый взгляд, чувство вора к матери - как бы единственное человеческое, что сохранилось в его уродливых, искажённых чувствах. Блатарь - всегда якобы почтительный сын, всякие грубые разговоры о любой чужой матери пресекаются в блатном мире. Мать - некий высокий идеал - в то же время нечто совершенно реальное, что есть у каждого. Мать, которая всё простит, которая всегда пожалеет.
Чтобы жить могли, работала мамаша.
А я тихонько начал воровать.
Ты будешь вор, такой, как твой папаша, -
Твердила мне, роняя слёзы, мать.
Так поётся в одной из классических песен уголовщины "Судьба".
Понимая, что во всей бурной и короткой жизни вора только мать останется с ним до конца, вор щадит её в своём цинизме.
Но и это единственное якобы светлое чувство лживо, как все движения души блатаря.
Прославление матери - камуфляж, восхваление её - средство обмана и лишь в лучшем случае более или менее яркое выражение тюремной сентиментальности.
И в этом возвышенном, казалось бы, чувстве вор лжёт с начала и до конца, как в каждом своём суждении. Никто из воров никогда не послал своей матери ни копейки денег, даже по-своему не помог ей, пропивая, прогуливая украденные тысячи рублей.
В этом чувстве к матери нет ничего, кроме притворства и театральной лживости.
Культ матери - это своеобразная дымовая завеса, прикрывающая неприглядный воровской мир.
Культ матери, не перенесённый на жену и на женщину вообще - фальшь и ложь.
Отношение к женщине - лакмусовая бумажка всякой этики.
Заметим здесь же, что именно культ матери, сосуществующий с циничным презрением к женщине, сделал Есенина ещё три десятилетия назад столь популярным автором в уголовном мире. Но об этом - в своём месте.

Главка вторая
Воровке или подруге вора, женщине, прямым или косвенным образом вошедшей в преступный мир, запрещаются какие бы то ни было "романы" с фраерами. Изменницу, впрочем, в таких случаях не убивают, не "заделывают начисто". Нож - слишком благородное оружие, чтобы применять его к женщине; для неё достаточно палки или кочерги.
Совсем другое дело, если речь идёт о связи мужчины-вора с вольной женщиной. Это - честь и доблесть, предмет хвастливых рассказов одного и тайной зависти многих. Такие случаи не так уж редки. Однако вокруг них обычно воздвигаются такие горы сказок, что уловить истину очень трудно. Машинистка превращается в прокуроршу, курьерша - в директора предприятия, продавщица - в министра. Небывальщина оттесняет истину куда-то вглубь сцены, в темноту, и разобраться в спектакле немыслимо.
Не подлежит сомнению, что какая-то часть блатарей имеет семьи в своих родных городах, семьи, давно уже покинутые блатными мужьями. Жёны их с малыми детьми сражаются с жизнью каждая на свой лад. Бывает, что мужья возвращаются из мест заключения к своим семьям, возвращаются обычно ненадолго. "Дух бродяжий" влечёт их к новым странствиям, да и местный уголовный розыск способствует быстрейшему отъезду блатаря. А в семьях остаются дети, для которых отцовская профессия не кажется чем-то ужасным, а вызывает жалость и, более того, - желание пойти по отцовскому пути, как в той же песне "Судьба":
В ком сила есть с судьбою побороться,
Веди борьбу до самого конца.
Я очень слаб, но мне ещё придётся
Продолжить путь умершего отца.
Потомственные воры - это и есть кадровое ядро преступного мира, его "вожди" и "идеологи".

Главка третья
От вопросов отцовства, воспитания детей блатарь неизбежно далёк; эти вопросы вовсе исключены из блатного талмуда. Будущее дочерей, если они где-нибудь есть, представляется вору совершенно нормальным в карьере проститутки, подруги какого-нибудь знатного вора. Вообще никакого морального груза, даже в блатарской специфичности, на совести блатаря тут не лежит. То, что сыновья станут ворами - тоже представляется вору совершенно естественным.

Глава 4. Сергей Есенин и воровской мир
Все они убийцы или воры,
Как судил им рок.
Полюбил я грустные их взоры
С впадинами щёк.
Много зла от радости в убийцах,
Их сердца просты.
Но кривятся в почернелых лицах
Голубые рты.
Этап, который шёл на север по уральским деревням, был этапом из книжек - так всё было похоже на читанное раньше: у Короленко, Толстого, Фигнер, Морозова... Была весна 1929 года.
Пьяные конвоиры с безумными глазами, раздающие подзатыльники и оплеухи, и поминутно - щёлканье затворами винтовок. Сектант-фёдоровец, проклинающий "драконов"; свежая солома на земляном полу сараев этапных изб; таинственные татуированные люди в инженерских фуражках, бесконечные поверки, переклички, счёт, счёт, счёт...
Последняя ночь перед пешим этапом - ночь спасения. И, глядя на лица товарищей, те, которые знали есенинские стихи, а в 1929 году таких было немало, подивились исчерпывающе точным словам поэта:
Но кривятся в почернелых лицах
Голубые рты.
Рты у всех были именно голубыми, а лица - чёрными. Рты у всех кривились - от боли, от многочисленных кровоточащих трещин на губах.
Однажды, когда идти почему-то было легче, или перегон был короче, чем другие - настолько, что все засветло расположились на ночёвку, отдохнули, - в углу, где лежали воры, послышалось негромкое пение, скорее, речитатив с самодельной мелодией:
- Ты меня не любишь, не жалеешь...
Вор допел романс, собравши много слушателей, и важно сказал:
- Запрещённое.
- Это - Есенин, - сказал кто-то.
- Пусть будет Есенин, - сказал певец.
Уже в это время - всего через три года после смерти поэта - популярность его в блатных кругах была очень велика.
Это был единственный поэт, "принятый" и "освящённый" блатными, которые вовсе не жалуют стихов.
Позднее блатные сделали его "классиком" - отзываться о нём с уважением стало хорошим тоном среди воров.
С такими стихотворениями, как "Сыпь, гармоника", "Снова пьют здесь, дерутся и плачут" - знаком каждый грамотный блатарь. "Письмо матери" известно очень хорошо. "Персидские мотивы", поэмы, ранние стихи - вовсе неизвестны.
Чем же Есенин близок душе блатаря?
Прежде всего откровенная симпатия к блатному миру проходит через все стихи Есенина. Неоднократно высказанная прямо и ясно. Мы хорошо помним:
Всё живое особой метой
Отмечается с ранних пор.
Если не был бы я поэтом,
То, наверно, был мошеник и вор.
Блатари эти строки тоже хорошо помнят. Так же, как более раннее (1915) "В том краю, где жёлтая крапива" и многие, многие другие стихотворения.
Но дело не только в прямых высказываниях. Дело не только в строках "Чёрного человека", где Есенин даёт себе чисто блатарскую самооценку:
Был человек тот - авантюрист,
Но самой высокой
И лучшей марки.
Настроение, отношение, тон целого ряда стихотворений Есенина близки блатному миру.
Какие же родственные нотки слышат блатари в есенинской поэзии?
Прежде всего это нотки тоски, всё, вызывающее жалость, всё, что роднится с "тюремной сентиментальностью".
И зверьё, как братьев наших меньших,
Никогда не бил по голове.
Стихи о собаке, о лисице, о коровах и лошадях - понимаются блатарями, как слово человека, жестокого к человеку и нежного к животным.
Блатари могут приласкать собаку и тут же её разорвать живую на куски - у них моральных барьеров нет, а любознательность их велика, особенно в вопросе "выживет или не выживет?" Начав ещё в детстве с наблюдений над оборванными крыльями пойманной бабочки и птичкой с выколотыми глазами, блатарь, повзрослев, выкалывает глаза человеку из того же чистого интереса, что и в детстве.
И за стихами Есенина о животных им чудится родственная им душа. Они не воспринимают этих стихов с трагической серьёзностью. Им это кажется ловкой рифмованной декларацией.
Нотки вызова, протеста, обречённости - все эти элементы есенинской поэзии чутко воспринимаются блатарями. Им не нужны какие-нибудь "Кобыльи корабли" или "Пантократор". Блатари - реалисты. В стихах Есенина они многого не понимают и непонятное - отвергают. Наиболее же простые стихи цикла "Москвы кабацкой" воспринимаются ими как ощущение, синхронное их душе, их подземному быту с проститутками, с мрачными подпольными кутежами.
Пьянство, кутежи, воспевание разврата - всё это находит отклик в воровской душе.
Они проходят мимо есенинской пейзажной лирики, мимо стихов о России - всё это ни капли не интересует блатарей.
В стихах же, которые им известны и по-своему дороги, они делают смелые купюры - так, в стихах "Сыпь, гармоника" отрезана блатарскими ножницами последняя строфа из-за слов:
Дорогая, я плачу.
Прости. Прости.
Матерщина, вмонтированная Есениным в стихи, вызывает всегдашнее восхищение. Ещё бы! Ведь речь любого блатаря уснащена самой сложной, самой многоэтажной, самой совершенной матерной руганью. Это - лексикон, быт.
И вот перед ними поэт, который не забывает эту "важную для них" сторону дела.
Поэтизация хулиганства тоже способствует популярности Есенина среди воров, хотя, казалось бы, с этой стороны он в воровской среде не должен был иметь сочувствия. Ведь воры стремятся в глазах фраеров резко отделить себя от хулиганов, они и в самом деле - явление вовсе иное, чем хулиганы, - неизмеримо опаснее. Однако в глазах "простого человека" хулиган ещё страшнее вора.
Есенинское хулиганство, прославленное стихами, воспринимается ворами, как происшествие их "шалмана", их подземной гулянки, бесшабашного и мрачного кутежа.
Я такой же, как вы, пропащий,
Мне теперь не уйти назад.
Каждое стихотворение "Москвы кабацкой" имеет нотки, отзывающиеся в душе блатаря; что им до глубокой человечности, до светлой лирики существа есенинских стихов.
Им нужно достать оттуда иные, созвучные им строчки. А эти строчки есть, тон этот, обиженного на мир, оскорблённого миром человека - есть у Есенина.
Есть и ещё одна сторона есенинской поэзии, которая сближает его с понятиями, царящими в блатарском мире, с кодексом этого мира.
Дело идёт об отношении к женщине. К женщине блатарь относится с презрением, считая её низшим существом. Женщина не заслуживает ничего лучшего, кроме издевательств, грубых шуток, побоев.
Блатарь вовсе не думает о детях: в его морали нет таких обязательств, нет понятий, связывающих его с "потомками".
Кем будет его дочь? Проституткой? Воровкой? Кем будет его сын - блатарю решительно всё равно. Да разве по "закону" не обязан вор уступить свою подругу более "авторитетному" товарищу?
Но я детей по свету растерял,
Свою жену легко отдал другому.
И здесь нравственные принципы поэта вполне соответствуют тем правилам и вкусам, которые освящены воровскими традициями, бытом.
Пей, выдра, пей!
Есенинские стихи о пьяных проститутках блатные знают наизусть и давно взяли их "на вооружение". Точно так же "Есть одна хорошая песня у соловушки" и "Ты меня не любишь, не жалеешь" с самодельной мелодией включены в золотой фонд уголовного "фольклора", так же, как:
Не храпи, запоздалая тройка.
Наша жизнь пронеслась без следа.
Может, завтра больничная койка
Упокоит меня навсегда.
"Больничная" койка воровскими певцами заменяется "тюремной".
Культ матери, наряду с грубо циничным и презрительным отношением к женщине-жене - характерная примета воровского быта.
И в этом отношении поэзия Есенина чрезвычайно тонко воспроизводит понятия блатного мира.
Мать для блатаря - предмет сентиментального умиления, его "святая святых". Это - тоже входит в правила хорошего поведения вора, в его "духовные" традиции. Совмещаясь с хамством к женщине вообще, слащаво-сентиментальное отношение к матери выглядит фальшивым и лживым. Однако культ матери - официальная идеология блатарей.
Есенинское "Письмо к матери" ("Ты жива ещё, моя старушка") знает буквально каждый блатарь. Этот стих - блатная "Птичка божия".
Да и все другие есенинские стихотворения о матери, хоть и не могут сравниться в популярности своей с "Письмом", всё же известны и одобрены.
Настроения поэзии Есенина в некоторой своей части с удивительно угаданной верностью совпадают с понятиями блатного мира. Именно этим и объясняется большая, особая популярность поэта среди блатарей.
Стремясь как-то подчеркнуть свою близость к Есенину, как-то демонстрировать всему миру свою связь с его стихами, блатари, со свойственной им театральностью, татуируют свои тела цитатами из Есенина. Наиболее популярные строки, встречающиеся у весьма многих молодых блатарей, посреди разных сексуальных картинок, карт, церквей и надгробий:
Как мало пройдено дорог,
Как много сделано ошибок.
Или:
Коль гореть, так уж гореть, сгорая;
Кто сгорел, того не подожжёшь.
Ставил я на пиковую даму,
А сыграл бубнового туза.
Думается, что ни одного поэта мира не пропагандировали ещё подобным образом. Этой своеобразной чести удостоился только Есенин, "признанный" блатным миром.
Признание - это процесс. От беглой заинтересованности при первом знакомстве до включения стихов Есенина в "библиотеку молодого блатаря" с одобрения всех главарей подземного мира прошло два-три десятка лет. Это были те самые годы, когда Есенин не издавался или издавался мало ("Москва кабацкая" и до сих пор (1959 год) не издаётся). Тем больше доверия и интереса вызывал поэт у блатарей.
Блатной мир не любит стихов. Поэзии нечего делать в этом мрачном мире. Есенин - исключение. Примечательно, что его биография, его самоубийство (если это действительно "само-") - вовсе не играли никакой роли в его успехе здесь.
Самоубийств профессиональные уголовники не знают, процент самоубийств среди них равен нулю. Трагическую смерть Есенина наиболее грамотные воры объясняли тем, что поэт всё-таки не был полностью вором, был вроде "порчака", "порченого фраера" - от которого, дескать, можно всего ждать.
Но, конечно, - и это скажет каждый блатарь, грамотный и неграмотный, - в Есенине была "капля жульнической крови".

Глава 5. Тюремная пайка
Одна из самых популярных и самых жестоких легенд блатного мира - это легенда о "тюремной пайке".
Наравне со сказкой о "воре-джентльмене", это - рекламная легенда, фасад блатной морали.
Содержание её в том, что официальный тюремный паёк, тюремная пайка в условиях заключения - "священна и неприкосновенна", и ни один вор не имеет права покушаться на этот казённый источник существования. Тот, кто это сделает - проклят отныне и во веки веков. Безразлично, кто бы он ни был - заслуженный блатарь или последний "штылет батайский", юный фраер.
Тюремную пайку в виде, скажем, хлеба можно без опаски и заботы хранить в тумбочке, если в камере есть тумбочки, и под головой, если тумбочек и полок нет. Воровать этот хлеб считается постыдным, немыслимым.
Изъятию у фраеров подлежат только передачи вещевые и продуктовые - всё равно, это в запрещение не входит.
И хотя каждому ясно, что охрана тюремной пайки обеспечивается для заключённого самим режимом тюрьмы, а вовсе не милостью блатарей, всё же мало кто сомневается в воровском благородстве.
Ведь администрация, как рассуждают эти люди, не может спасти наши передачи от воровских рук. Значит, если бы не блатари...
Действительно, передачи администрация не спасает. Камерная этика требует, чтобы заключённый делился с товарищами своей посылкой. В качестве открытых и грозных претендентов на посылку и выступают блатари, как "товарищи" заключённого. Дальновидные и опытные фраера сразу жертвуют половиной передачи. Никто из воров не интересуется материальным положением арестованного фраера. Для них фраер: в тюрьме, или на воле, всё равно - законная добыча, а его "передачи", его вещи - боевой трофей блатных.
Иногда передачи или носильные вещи выпрашиваются, дескать, отдай, мы тебе пригодимся. И фраер, живущий на воле вдвое беднее вора в остроге, отдаёт последние крохи, которые собрала ему жена.
Как же! Закон тюремный! Зато его доброе имя сохранено, и "сам" Сенька Пуп обещал ему своё покровительство и даже дал закурить из той самой пачки папирос, что прислала в посылке жена.
Раздеть, ограбить фраера в тюрьме - первое и весёлое дело блатарей. Это делают щенки, резвящаяся молодёжь... Те, что постарше, лежат в лучшем углу камеры, у окна, и присматривают за операцией, готовые в любую минуту вмешаться при упорстве фраера.
Конечно, можно поднять крик, вызвать часовых, коменданта, но что это даст? Чтобы тебя избили ночью? А впереди, в дороге, могут и зарезать. Бог уж с ней, с передачей.
- Зато, - похлопывая по плечу какого-нибудь "чёрта", говорит ему блатарь, икая от сытости, - зато твоя тюремная пайка цела. Её, брат, ни-ни... никогда.
Молодому вору иногда непонятно, почему нельзя трогать тюремного хлеба, если владелец его наелся белых домашних булочек от передачи. Владелец булочек тоже этого не понимает. Тому и другому взрослые воры объясняют, что таков закон тюремной жизни.
И боже мой, если какой-нибудь наивный голодный крестьянин, которому в первые дни заключения в тюрьме не хватает еды, попросит у соседа-блатаря отломить кусочек от сохнущей на полке тюремной пайки. Какую пышную лекцию ему прочтёт блатарь о святости тюремного пайка...
В тех тюрьмах, где передач мало и мало новых фраеров, понятие "тюремной пайки" ограничивается пайком хлеба, а приварок - супы, каши, винегреты, - как бы он ни был беден по ассортименту - исключается из неприкосновенности. Раздачей пищи всегда стараются руководить блатари. Это мудрое правило дорого стоит остальным обитателям камеры. Кроме пайка хлеба, им наливают юшку от супа, и порции второго блюда становятся почему-то маленькими. Несколько месяцев совместного проживания с хранителем тюремной пайки сказываются самым отрицательным образом на "упитанности" заключённого, выражаясь официальным термином.
Всё это ещё до лагеря, пока дело идёт о режиме следственной тюрьмы.
В "исправительно"-трудовом лагере, на общих тяжёлых работах, вопрос тюремной пайки становится вопросом жизни и смерти. Здесь нет лишнего куска хлеба, здесь все голодны и на тяжёлой работе.
Грабёж тюремного пайка приобретает здесь характер преступления, медленного убийства.
Неработающие воры, наложив свою лапу на кухонных поваров, забирают оттуда большую часть жиров, сахара, мяса, когда оно бывает (вот почему все "простые люди" лагеря предпочитают рыбу мясу; весовая норма здесь одна, а мясо всё равно украдут). Кроме воров, повару надо кормить лагерную обслугу, бригадиров, врачей, а то и дежурящих на вахте надзирателей. И повар кормит - воры просто угрожают ему убийством, а лагерное начальство из заключённых (на блатном языке они называются "придурки") может в любую минуту придраться и снять повара с работы, и тот отправится в забой, что страшно для любого повара, да и не только для повара.
Изъятия из тюремного пайка делаются за счёт многочисленной армии рядовых работяг. Эти работяги из "научно обоснованных норм питания" получают лишь малую часть, бедную и жирами, и витаминами. Взрослые люди плачут, получив жидкий суп: вся гуща давно уже отнесена разным Сенечкам да Колечкам.
Чтобы навести хоть минимальный порядок, начальство должно обладать не только личной порядочностью, но и нечеловеческой, неусыпной энергией в борьбе с расхитителями питания, в первую очередь с ворами.
Так выглядит тюремная пайка в лагере. Здесь никто уже не думает о рекламных блатных декларациях. Хлеб становится хлебом без всяких условностей и символики. Становится главным средством сохранить жизнь. Беда тому, кто, пересилив себя, оставил кусочек своей пайки на ночь, чтобы среди ночи проснуться и до хруста в ушах ощутить вкус хлеба в своём иссушенном цингой рту.
Этот хлеб у него украдут, попросту вырвут, отнимут молодые голодные блатари, совершающие еженощные обыски... Выданный хлеб должен быть съеден немедленно - такова практика многих приисков, где много ворья, где эти "благородные рыцари" голодны и хотя и не работают, но хотят есть.
Невозможно мгновенно проглотить 500-600 граммов хлеба. К сожалению, устройство человеческого пищеварительного тракта отлично от такого же аппарата у удава или чайки. Пищевод человека слишком узок, кусок хлеба в полукилограммовом весе туда сразу не втолкнёшь, тем более с корочкой. Приходится разламывать хлеб, жевать, и на это уходит драгоценное время. Из рук такого "работяги" блатари вырывают остатки хлеба, разгибая пальцы, бьют...
На магаданской пересылке был некогда такой порядок выдачи хлеба, когда вся суточная пайка вручалась работяге под охраной четырёх автоматчиков, державших на приличном расстоянии от места раздачи хлеба толпу голодных блатарей. Работяга, получив хлеб, тут же его жевал и в конце концов проглатывал. Случаев, чтобы блатные распарывали работяге живот, чтобы достать этот хлеб, всё же не было.
Но было - повсеместно - другое.
За свою работу заключённые получают деньги - не много, несколько десятков рублей (для тех, кто превышает норму), но всё же получают. Не выполняющий нормы не получает ничего. На эти десятки рублей работяга может купить в лагерной лавочке-ларьке хлеб, иногда масло - словом, как-то улучшить своё питание. Получают деньги не все бригады, но всё же получают. На тех приисках, где работают блатари, получка эта бывает лишь фиктивной. Блатари отнимают деньги, облагают работяг "налогом". За неуплату в срок - нож в бок. Годами вносятся эти немыслимые "отчисления". Все знают про это откровенное вымогательство. Впрочем, если этого не делают блатари, отчисления собираются в пользу бригадиров, нормировщиков, нарядчиков...
Вот каково подлинное жизненное содержание понятия "тюремной пайки".