1
В середине августа, перед рождением молодого месяца, вдруг наступили
отвратительные погоды, какие так свойственны северному побережью Черного
моря. То по целым суткам тяжело лежал над землею и морем густой туман, и
тогда огромная сирена на маяке ревела днем и ночью, точно бешеный бык. То
с утра до утра шел не переставая мелкий, как водяная пыль, дождик,
превращавший глинистые дороги и тропинки в сплошную густую грязь, в
которой увязали надолго возы и экипажи. То задувал с северо-запада, со
стороны степи свирепый ураган; от него верхушки деревьев раскачивались,
пригибаясь и выпрямляясь, точно волны в бурю, гремели по ночам железные
кровли дач, казалось, будто кто-то бегает по ним в подкованных сапогах,
вздрагивали оконные рамы, хлопали двери, и дико завывало в печных трубах.
Несколько рыбачьих баркасов заблудилось в море, а два и совсем не
вернулись: только спустя неделю повыбрасывало трупы рыбаков в разных
местах берега.
Обитатели пригородного морского курорта - большей частью греки и евреи,
- жизнелюбивые и мнительные, как все южане, - поспешно перебирались в
город. По размякшему шоссе без конца тянулись ломовые дроги, перегруженные
всяческими домашними вещами: тюфяками, диванами, сундуками, стульями,
умывальниками, самоварами. Жалко, и грустно, и противно было глядеть
сквозь мутную кисею дождя на этот жалкий скарб, казавшийся таким
изношенным, грязным и нищенским; на горничных и кухарок, сидевших на верху
воза на мокром брезенте с какими-то утюгами, жестянками и корзинками в
руках, на запотевших, обессилевших лошадей, которые то и дело
останавливались, дрожа коленями, дымясь и часто нося боками, на сипло
ругавшихся дрогалей, закутанных от дождя в рогожи. Еще печальнее было
видеть оставленные дачи с их внезапным простором, пустотой и оголенностью,
с изуродованными клумбами, разбитыми стеклами, брошенными собаками и
всяческим дачным сором из окурков, бумажек, черепков, коробочек и
аптекарских пузырьков.
Но к началу сентября погода вдруг резко и совсем нежданно переменилась.
Сразу наступили тихие безоблачные дни, такие ясные, солнечные и теплые,
каких не было даже в июле. На обсохших сжатых полях, на их колючей желтой
щетине заблестела слюдяным блеском осенняя паутина. Успокоившиеся деревья
бесшумно и покорно роняли желтые листья.
Княгиня Вера Николаевна Шеина, жена предводителя дворянства, не могла
покинуть дачи, потому что в их городском доме еще не покончили с ремонтом.
И теперь она очень радовалась наступившим прелестным дням, тишине,
уединению, чистому воздуху, щебетанью на телеграфных проволоках ласточек,
стаившихся к отлету, и ласковому соленому ветерку, слабо тянувшему о моря.
2
Кроме того, сегодня был день ее именин - 17 сентября. По милым,
отдаленным воспоминаниям детства она всегда любила этот день и всегда
ожидала от него чего-то счастливо-чудесного. Муж, уезжая утром по спешным
делам в город, положил ей на ночной столик футляр с прекрасными серьгами
из грушевидных жемчужин, и этот подарок еще больше веселил ее.
Она была одна во всем доме. Ее холостой брат Николай, товарищ
прокурора, живший обыкновенно вместе с ними, также уехал в город, в суд. К
обеду муж обещал привезти немногих и только самых близких знакомых. Хорошо
выходило, что именины совпали с дачным временем. В городе пришлось бы
тратиться на большой парадный обед, пожалуй даже на бал, а здесь, на даче,
можно было обойтись самыми небольшими расходами. Князь Шеин, несмотря на
свое видное положение в обществе, а может быть, и благодаря ему, едва
сводил концы с концами. Огромное родовое имение было почти совсем
расстроено его предками, а жить приходилось выше средств: делать приемы,
благотворить, хорошо одеваться, держать лошадей и т.д. Княгиня Вера, у
которой прежняя страстная любовь к мужу давно уже перешла в чувство
прочной, верной, истинной дружбы, всеми силами старалась помочь князю
удержаться от полного разорения. Она во многом, незаметно для него,
отказывала себе и, насколько возможно, экономила в домашнем хозяйстве.
Теперь она ходила по саду и осторожно срезала ножницами цветы к
обеденному столу. Клумбы опустели и имели беспорядочный вид. Доцветали
разноцветные махровые гвоздики, а также левкой - наполовину в цветах, а
наполовину в тонких зеленых стручьях, пахнувших капустой, розовые кусты
еще давали - в третий раз за это лето - бутоны и розы, но уже
измельчавшие, редкие, точно выродившиеся. Зато пышно цвели своей холодной,
высокомерной красотою георгины, пионы и астры, распространяя в чутком
воздухе осенний, травянистый, грустный запах. Остальные цветы после своей
роскошной любви и чрезмерного обильного летнего материнства тихо осыпали
на землю бесчисленные семена будущей жизни.
Близко на шоссе послышались знакомые звуки автомобильного трехтонного
рожка. Это подъезжала сестра княгини Веры - Анна Николаевна Фриессе, с
утра обещавшая по телефону приехать помочь сестре принимать гостей и по
хозяйству.
Тонкий слух не обманул Веру. Она пошла навстречу. Через несколько минут
у дачных ворот круто остановился изящный автомобиль-карета, и шофер, ловко
спрыгнув с сиденья, распахнул дверцу.
Сестры радостно поцеловались. Они с самого раннего детства были
привязаны друг к другу теплой и заботливой дружбой. По внешности они до
странного не были схожи между собою. Старшая, Вера, пошла в мать,
красавицу англичанку, своей высокой гибкой фигурой, нежным, но холодным и
гордым лицом, прекрасными, хотя довольно большими руками и той
очаровательной покатостью плеч, какую можно видеть на старинных
миниатюрах. Младшая - Анна, - наоборот, унаследовала монгольскую кровь
отца, татарского князя, дед которого крестился только в начале XIX
столетия и древний род которого восходил до самого Тамерлана, или
Ланг-Темира, как с гордостью называл ее отец, по-татарски, этого великого
кровопийцу. Она была на полголовы ниже сестры, несколько широкая в плечах,
живая и легкомысленная, насмешница. Лицо ее сильно монгольского типа с
довольно заметными скулами, с узенькими глазами, которые она к тому же по
близорукости щурила, с надменным выражением в маленьком, чувственном рте,
особенно в слегка выдвинутой вперед полной нижней губе, - лицо это,
однако, пленяло какой-то неуловимой и непонятной прелестью, которая
заключалась, может быть, в улыбке, может быть, в глубокой женственности
всех черт, может быть, в пикантной, задорно-кокетливой мимике. Ее
грациозная некрасивость возбуждала и привлекала внимание мужчин гораздо
чаще и сильнее, чем аристократическая красота ее сестры.
Она была замужем за очень богатым и очень глупым человеком, который
ровно ничего не делал, но числился при каком-то благотворительном
учреждении и имел звание камер-юнкера. Мужа она терпеть не могла, но
родила от него двух детей - мальчика и девочку; больше она решила не иметь
детей и не имела. Что касается Веры - та жадно хотела детей и даже, ей
казалось, чем больше, тем лучше, но почему-то они у нее не рождались, и
она болезненно и пылко обожала хорошеньких малокровных детей младшей
сестры, всегда приличных и послушных, с бледными мучнистыми лицами и с
завитыми льняными кукольными волосами.
Анна вся состояла из веселой безалаберности и милых, иногда странных
противоречий. Она охотно предавалась самому рискованному флирту во всех
столицах и на всех курортах Европы, но никогда не изменяла мужу, которого,
однако, презрительно высмеивала и в глаза и за глаза; была расточительна,
страшно любила азартные игры, танцы, сильные впечатления, острые зрелища,
посещала за границей сомнительные кафе, но в то же время отличалась щедрой
добротой и глубокой, искренней набожностью, которая заставила ее даже
принять тайно католичество. У нее были редкой красоты спина, грудь и
плечи. Отправляясь на большие балы, она обнажалась гораздо больше
пределов, дозволяемых приличием и модой, но говорили, что под низким
декольте у нее всегда была надета власяница.
Вера же была строго проста, со всеми холодно и немного свысока любезна,
независима и царственно спокойна.
3
- Боже мой, как у вас здесь хорошо! Как хорошо! - говорила Анна, идя
быстрыми и мелкими шагами рядом с сестрой по дорожке. - Если можно,
посидим немного на скамеечке над обрывом. Я так давно не видела моря. И
какой чудный воздух: дышишь - и сердце веселится. В Крыму, в Мисхоре,
прошлым летом я сделала изумительное открытие. Знаешь, чем пахнет морская
вода во время прибоя? Представь себе - резедой.
Вера ласково усмехнулась:
- Ты фантазерка.
- Нет, нет. Я помню также раз, надо мной все смеялись, когда я сказала,
что в лунном свете есть какой-то розовый оттенок. А на днях художник
Борицкий - вот тот, что пишет мой портрет, - согласился, что я была права
и что художники об этом давно знают.
- Художник - твое новое увлечение?
- Ты всегда придумаешь! - засмеялась Анна и, быстро подойдя к самому
краю обрыва, отвесной стеной падавшего глубоко в море, заглянула вниз и
вдруг вскрикнула в ужасе и отшатнулась назад с побледневшим лицом.
- У, как высоко! - произнесла она ослабевшим и вздрагивающим голосом. -
Когда я гляжу с такой высоты, у меня всегда как-то сладко и противно
щекочет в груди... и пальцы на ногах щемит... И все-таки тянет, тянет...
Она хотела еще раз нагнуться над обрывом, но сестра остановила ее.
- Анна, дорогая моя, ради бога! У меня у самой голова кружится, когда
ты так делаешь. Прошу тебя, сядь.
- Ну хорошо, хорошо, села... Но ты только посмотри, какая красота,
какая радость - просто глаз не насытится. Если бы ты знала, как я
благодарна богу за все чудеса, которые он для нас сделал!
Обе на минутку задумались. Глубоко-глубоко под ними покоилось море. Со
скамейки не было видно берега, и оттого ощущение бесконечности и величия
морского простора еще больше усиливалось. Вода была ласково-спокойна и
весело-синя, светлея лишь косыми гладкими полосами в местах течения и
переходя в густо-синий глубокий цвет на горизонте.
Рыбачьи лодки, с трудом отмечаемые глазом - такими они казались
маленькими, - неподвижно дремали в морской глади, недалеко от берега. А
дальше точно стояло в воздухе, не подвигаясь вперед, трехмачтовое судно,
все сверху донизу одетое однообразными, выпуклыми от ветра, белыми
стройными парусами.
- Я тебя понимаю, - задумчиво сказала старшая сестра, - но у меня
как-то не так, как у тебя. Когда я в первый раз вижу море после большого
времени, оно меня и волнует, и радует, и поражает. Как будто я в первый
раз вижу огромное, торжественное чудо. Но потом, когда привыкну к нему,
оно начинает меня давить своей плоской пустотой... Я скучаю, глядя на
него, и уж стараюсь больше не смотреть. Надоедает.
Анна улыбнулась.
- Чему ты? - спросила сестра.
- Прошлым летом, - сказала Анна лукаво, - мы из Ялты поехали большой
кавалькадой верхом на Уч-Кош. Это там, за лесничеством, выше водопада.
Попали сначала в облако, было очень сыро и плохо видно, а мы все
поднимались вверх по крутой тропинке между соснами. И вдруг как-то сразу
окончился лес, и мы вышли из тумана. Вообрази себе; узенькая площадка на
скале, и под ногами у нас пропасть. Деревни внизу кажутся не больше
спичечной коробки, леса и сады - как мелкая травка. Вся местность
спускается к морю, точно географическая карта. А там дальше - море! Верст
на пятьдесят, на сто вперед. Мне казалось - я повисла в воздухе и вот-вот
полечу. Такая красота, такая легкость! Я оборачиваюсь назад и говорю
проводнику в восторге: "Что? Хорошо, Сеид-оглы?" А он только языком
почмокал: "Эх, барина, как мине все это надоел. Каждый день видим".
- Благодарю за сравнение, - засмеялась Вера, - нет, я только думаю, что
нам, северянам, никогда не понять прелести моря. Я люблю лес. Помнишь лес
у нас в Егоровском?.. Разве может он когда-нибудь прискучить? Сосны!.. А
какие мхи!.. А мухоморы! Точно из красного атласа и вышиты белым бисером.
Тишина такая... прохлада.
- Мне все равно, я все люблю, - ответила Анна. - А больше всего я люблю
мою сестренку, мою благоразумную Вереньку. Нас ведь только двое на свете.
Она обняла старшую сестру и прижалась к ней, щека к щеке. И вдруг
спохватилась.
- Нет, какая же я глупая! Мы с тобою, точно в романе, сидим и
разговариваем о природе, а я совсем забыла про мой подарок. Вот посмотри.
Я боюсь только, понравится ли?
Она достала из своего ручного мешочка маленькую записную книжку в
удивительном переплете: на старом, стершемся и посеревшем от времени синем
бархате вился тускло-золотой филигранный узор редкой сложности, тонкости и
красоты, - очевидно, любовное дело рук искусного и терпеливого художника.
Книжка была прикреплена к тоненькой, как нитка, золотой цепочке, листки в
середине были заменены таблетками из слоновой кости.
- Какая прекрасная вещь! Прелесть! - сказала Вера и поцеловала сестру.
- Благодарю тебя. Где ты достала такое сокровище?
- В одной антикварной лавочке. Ты ведь знаешь мою слабость рыться в
старинном хламе. Вот я и набрела на этот молитвенник. Посмотри, видишь,
как здесь орнамент делает фигуру креста. Правда, я нашла только один
переплет, остальное все пришлось придумывать - листочки, застежки,
карандаш. Но Моллине совсем не хотел меня понять, как я ему ни толковала.
Застежки должны были быть в таком же стиле, как и весь узор, матовые,
старого золота, тонкой резьбы, а он бог знает что сделал. Зато цепочка
настоящая венецианская, очень древняя.
Вера ласково погладила прекрасный переплет.
- Какая глубокая старина!.. Сколько может быть этой книжке? - спросила
она.
- Я боюсь определить точно. Приблизительно конец семнадцатого века,
середина восемнадцатого...
- Как странно, - сказала Вера с задумчивой улыбкой. - Вот я держу в
своих руках вещь, которой, может быть, касались руки маркизы Помпадур или
самой королевы Антуанетты... Но знаешь, Анна, это только тебе могла прийти
в голову шальная мысль переделать молитвенник в дамский caraet [записная
книжка (фр.)]. Однако все-таки пойдем посмотрим, что там у нас делается.
Они пошли в дом через большую каменную террасу, со всех сторон закрытую
густыми шпалерами винограда "изабелла". Черные обильные гроздья,
издававшие слабый запах клубники, тяжело свисали между темной, кое-где
озолоченной солнцем зеленью. По всей террасе разливался зеленый полусвет,
от которого лица женщин сразу побледнели.
- Ты велишь здесь накрывать? - спросила Анна.
- Да, я сама так думала сначала... Но теперь вечера такие холодные. Уж
лучше в столовой. А мужчины пусть сюда уходят курить.
- Будет кто-нибудь интересный?
- Я еще не знаю. Знаю только, что будет наш дедушка.
- Ах, дедушка милый. Вот радость! - воскликнула Анна и всплеснула
руками. - Я его, кажется, сто лет не видала.
- Будет сестра Васи и, кажется, профессор Спешников. Я вчера, Анненька,
просто голову потеряла. Ты знаешь, что они оба любят покушать - и дедушка
и профессор. Но ни здесь, ни в городе - ничего не достанешь ни за какие
деньги. Лука отыскал где-то перепелов - заказал знакомому охотнику - и
что-то мудрит над ними. Ростбиф достали сравнительно недурной, - увы! -
неизбежный ростбиф. Очень хорошие раки.
- Ну что ж, не так уж дурно. Ты не тревожься. Впрочем, между нами, у
тебя у самой есть слабость вкусно поесть.
- Но будет и кое-что редкое. Сегодня утром рыбак принес морского
детуха. Я сама видела. Прямо какое-то чудовище. Даже страшно.
Анна, до жадности любопытная ко всему, что ее касалось и что не
касалось, сейчас же потребовала, чтобы ей принесли показать морского
петуха.
Пришел высокий, бритый, желтолицый повар Лука с большой продолговатой
белой лоханью, которую он с трудом, осторожно держал за ушки, боясь
расплескать воду на паркет.
- Двенадцать с половиною фунтов, ваше сиятельство, - сказал он с
особенной поварской гордостью. - Мы давеча взвешивали.
Рыба была слишком велика для лоханки и лежала на дне, завернув хвост.
Ее чешуя отливала золотом, плавники были ярко-красного цвета, а от
громадной хищной морды шли в стороны два нежно-голубых складчатых, как
веер, длинных крыла. Морской петух был еще жив и усиленно работал жабрами.
Младшая сестра осторожно дотронулась мизинцем до головы рыбы. Но петух
неожиданно всплеснул хвостом, и Анна с визгом отдернула руку.
- Не извольте беспокоиться, ваше сиятельство, все в лучшем виде
устроим, - сказал повар, очевидно понимавший тревогу Анны. - Сейчас
болгарин принес две дыни. Ананасные. На манер вроде как канталупы, но
только запах куда ароматнее. И еще осмелюсь спросить ваше сиятельство,
какой соус прикажете подавать к петуху: тартар или польский, а то можно
просто сухари в масле?
- Делай, как знаешь. Ступай! - сказала княгиня.
[300x450]