Крандиевская-Толстая на протяжении 20 лет была для именитого классика женой, матерью его сыновей, музой, секретарем…

Всю свою жизнь Наталья Васильевна Крандиевская-Толстая прожила «на втором плане», в ореоле славы своего мужа, классика советской литературы Алексея Толстого.

Собственная творческая судьба ее сложилась трагично: ярко дебютировав перед революцией, при жизни она выпустила лишь несколько книг, годы жизни с Толстым вообще обернулись для нее поэтической немотой, умерла Наталья Васильевна в безвестности.

И даже теперь, когда творческое наследие Крандиевской издано и по праву заняло достойное место на книжной полке рядом с ее младшими современницами Мариной Цветаевой и Анной Ахматовой, она по-прежнему остается в тени этих громких имен…

Cестры

«…Николай Иванович побагровел, но сейчас же в глазах мелькнуло прежнее выражение — веселенького сумасшествия.

— …Вот в чем дело, Катя… Я пришел к выводу, что мне нужно тебя убить…

При этих словах Даша быстро прижалась к сестре, обхватив ее обеими руками. У Екатерины Дмитриевны презрительно задрожали губы:

— У тебя истерика… Тебе нужно принять валерьянку, Николай Иванович…
— Нет, Катя, на этот раз — не истерика…

— Тогда делай то, за чем пришел, — крикнула она, оттолкнув Дашу, и подошла к Николаю Ивановичу вплоть. — Ну, делай. В лицо тебе говорю — я тебя не люблю.

Он попятился, положил на скатерть вытащенный из-за спины маленький, «дамский» револьвер, запустил концы пальцев в рот, укусил их, повернулся и пошел к двери. Катя глядела ему вслед…

…Семейное несчастье произошло так внезапно, и домашний мир развалился до того легко и окончательно, что Даша была оглушена…»

Эту сцену — признания супругу в неверности и окончательного разрыва семейных отношений — Алексей Толстой в романе «Сестры» (первой книге трилогии «Хождение по мукам») почти с фотографической точностью «списал с натуры» — так, тяжело и нервно, уходила к нему от своего мужа Наталья Крандиевская.

Став прототипом обеих героинь знаменитой книги, Крандиевская-Толстая на протяжении 20 лет была для именитого классика женой, матерью его сыновей, музой, секретарем…

Но заканчивать третью часть своего романа (начатого в эмиграции в 1921 году и завершенного в СССР перед самой войной) Толстой примется, когда их отношения тоже уйдут в прошлое — реальная жизнь не уложилась в придуманную литературную колею.

«Экий младенец эгоистический ваш Алеша! Всякую мягкую штуку хватает и тянет в рот, принимая за грудь матери», — писал Крандиевской в одном из последних писем Максим Горький.

Она соглашалась с этим определением: «Смешно и верно! Та же самая кутячья жажда насыщения толкнула его ко мне… Его разорение было очевидным. Встреча была нужна нам обоим. Она была грозой в пустыне для меня, хлебом насущным для него. Было счастье, была работа, были книги, были дети. Многое что было…»

Дебют

Написанную в последние годы жизни автобиографию Наталья Васильевна Крандиевская-Толстая начала с самого главного: «Я росла в кругу литературных интересов…»

Так, потому что к литературному цеху относились и мать — писательница Анастасия Романовна Тархова, и отец — Василий Афанасьевич Крандиевский, редактор и издатель московского литературного альманаха, и гостями их хлебосольного дома были многие известные прозаики, поэты, художники рубежа ХIХ—ХХ веков.

В 7 лет Наташа начала писать стихи. Училась — у многих, но одного мастера ставила выше всех других — Ивана Бунина. Отчасти выбор был предопределен другом их семьи Максимом Горьким, подарившим девочке бунинскую книжечку «Листопад» с надписью: «Вот как писать надо!»

Оба — и Бунин, и Крандиевская — оставили воспоминания о первой встрече:

«Она пришла ко мне однажды в морозные сумерки, вся в инее — иней опушил всю ее беличью шапочку, беличий воротник шубки, ресницы, уголки губ — я просто поражен был ее юной прелестью, ее девичьей красотой и восхищен талантливостью ее стихов…»

«Дрожа, я вынула тетрадь и принялась читать подряд, без остановки, о соловьях, о лилиях, о луне, о тоске, о любви, о чайках, о фиордах, о шхерах и камышах. Наконец Бунин меня остановил.

— Почему вы пишете про чаек? Вы их видели когда-нибудь вблизи? — спросил он. — Прожорливая, неуклюжая птица с коротким туловищем. Пахнет от нее рыбой. А вы пишете: одинокая, грустная чайка. Да еще с собой сравниваете. …Нехорошо. Комнатное вранье…»

Бунин постарался привить своей ученице правило отвечать за каждое написанное слово, а требовательности к себе Наталье в силу своего характера было не занимать.

Начав печататься в московских журналах с 14 лет, первую поэтическую книжку она выпустит лишь в 1913 году, в свои полные 25.

Год спустя после дебютного сборника «Вечер» Анны Ахматовой и три — после «Вечернего альбома» Марины Цветаевой. Первая была младше Крандиевской на год, вторая — на четыре. Книжка с незатейливым названием «Стихотворения» (обложку оформил Михаил Добужинский) была посвящена памяти старшего брата Севы, скоропостижно умершего накануне собственной свадьбы.

Поэтический цех принял ее дебют вполне благосклонно, хорошие рецензии написали Валерий Брюсов и Софья Парнок.

К тому времени Наталья Крандиевская — вполне светская дама, жена преуспевающего адвоката Федора Акимовича Волькенштейна, человека практичного и заземленного, предпочитающего, чтобы благоверная больше времени уделяла их сыну Федору, а не пропадала в литературных салонах, где ее еще в пятнадцатилетнем возрасте заметили Блок и Сологуб, а Бальмонту она и вовсе вскружила тогда голову.

Но опасность, как всегда, поджидала с другой стороны…

Новый роман

Их первая встреча не сулила никакого продолжения: Крандиевская мельком услышала, как Толстой читал свои стихи, и со свойственной ей ироничностью заметила, что с такой громкой фамилией можно было бы писать и получше.

Алексею Николаевичу эту фразу тотчас передали, и хотя он на себе как на поэте уже не упорствовал, тем не менее обиделся. К тому времени Толстой был известным прозаиком и драматургом — книжку «Сорочьи сказки» критика называла «прелестной», а цикл рассказов и повестей «Заволжье», романы «Чудаки» и «Хромой барин», пьеса «Насильники» заставляли говорить о нем как о признанном мастере.

Спустя несколько лет они встретились в иной ситуации: жена Толстого Соня Дымшиц брала уроки рисования в том же художественном классе, где занималась Крандиевская, и молодые литераторы стали часто видеться по-приятельски, увлекаясь друг другом все сильнее и глубже.

С началом Первой мировой войны, когда на волне всеобщего патриотизма Толстой стал военным корреспондентом газеты «Русские ведомости» и часто уезжал на фронт, а Наталья Васильевна пошла работать в госпиталь сестрой милосердия, их отношения приобрели эпистолярный характер.

Эта переписка была больше чем доверительной — расставшийся с Соней Толстой даже спрашивал у Крандиевской совета, стоит ли ему жениться на балерине Кандауровой.

Но, получив от капризной девицы отказ, сделал предложение Наталье Васильевне…

Бракоразводные процедуры изрядно попортили крови обоим, но в конце концов все худо-бедно устроилось. В 1917 году у Толстого и Крандиевской родился их первый общий сын Никита (будущий отец писательницы Татьяны Толстой).

Алексей Николаевич к тому времени обладал достаточно весомым литературным именем, чтобы прокормиться писательским трудом (готовил десятый том собрания сочинений), однако пришли суровые времена и книги стали востребованными лишь для растопки печек-«буржуек».

Революция

После недолгой эйфории февраля, покончившего с самодержавием, когда либеральные умы считали, что надо остановиться и подумать, как теперь разумно обустроить Россию, грянул «великий Октябрь», и страна неостановимо покатилась к гражданской войне.

В те дни Бунин начинает писать страшные «Окаянные дни», а Брюсов на чердаке своего дома отчаянно практикуется в стрельбе из револьвера. Толстой и Крандиевская тоже в Москве — с тревогой вглядываются в грядущую катастрофу.

Позже Наталья Васильевна будет вспоминать: «Москва. 1918 год. Морозная лунная ночь. Ни извозчиков, ни трамваев, ни освещения в городе нет. Если бы не луна, трудно было бы пробираться во тьме, по кривым переулкам, где ориентиром служат одни лишь костры на перекрестках, возле которых постовые проверяют у прохожих документы.

У одного из таких костров (где-то возле Лубянки) особенно многолюдно. Высокий человек в распахнутой шубе стоит у огня и, жестикулируя, декламирует стихи. Завидя нас, он кричит:

— Пролетарии, сюда! Пожалуйте греться!
Мы узнаем Маяковского.
— А, граф! — приветствует он Толстого величественным жестом хозяина. — Прошу к пролетарскому костру, ваше сиятельство! Будьте как дома.

…Маяковский протягивает руку в сторону Толстого, минуту молчит, затем торжественно произносит: «Я слабость к титулам питаю, И этот граф мне понутру, Но всех сиятельств уступаю Его сиятельству — костру!..»

«Их сиятельствам» в Москве становится неуютно: не только голодно (большевистские пайки «графьям» не полагались), но и смертельно опасно (победившему пролетариату они враждебны как класс).

После известия о расстреле царской семьи антрепренер Алексея Николаевича Леонидов, проявив чудеса изобретательности, спешно организовал писателю гастрольное турне по Украине, которая находилась под юрисдикцией Германии.

И летом 1918 года Толстой и Крандиевская, подхватив детей, покидают Россию — едут через Курск и Белгород в Харьков, потом в Одессу.

Пасынок Толстого, 10-летний Федя Волькенштейн (будущий известный физик, член-корреспондент РАН) поражался тому, как чествовали его отчима по пути их следования: «Городские власти встречали и провожали нас с почетом. Сам комиссар города Курска, белобрысый, кудлатый парень, гарцевал на белой лошади то справа, то слева от нас, то отставая, то опережая».

На самом деле все оказалось не так парадно: в дороге были и сложности с документами при пересечении демаркационной линии на границе Советской России и Украины, и многочасовые допросы, учиняемые украинскими чиновниками, но в итоге добрались они благополучно.

В Харькове Толстой дал интервью местной газете «Южный край» — осторожное, абсолютно в своем характере: «Я верю в Россию. И верю в революцию. Россия через несколько десятилетий будет самой передовой в мире страной. Революция очистила воздух, как гроза.

Большевики в конечном счете дали страшно сильный сдвиг для русской жизни. Теперь пойдут люди только двух типов, как у нас в Москве: или слабые, обреченные на умирание, или сильные, которые, если выживут, так возьмут жизнь за горло мертвою хваткой. Будет новая, сильная, красивая жизнь. Я верю в то, что Россия подымется».

Гастроли проходили весьма успешно — «вечера интимного чтения» везде собирают большие аудитории, на встречи с известным писателем стремилась вполне платежеспособная публика. Так что в Одессе семья Толстого материальных проблем не знала.

Эмиграция

В Одессе Толстые-Крандиевские жили, как все вынужденные переселенцы, верой в то, что с большевиками вскоре будет покончено, и надеждой на скорое возвращение в Россию, уповая то на Деникина, то на Врангеля, то на Колчака.

Кстати, Наталья Васильевна знала всех троих полководцев Белого движения и была о них очень высокого мнения. Одесский период их жизни для Крандиевской знаменателен важным событием — в издательстве «Омфалос» она выпустила новый поэтический сборник «Стихотворения Натальи Крандиевской. Книга вторая».

Но никому уже не до стихов — под натиском красных белые части стремительно покидали свой последний оплот. Волна беженцев увлекла за собой и семью Толстых-Крандиевских — на далекие французские берега.

Время, прожитое в Париже, оказалось далеко не самым удачливым: Толстой много и вдохновенно пишет, но вот напечатать ему почти ничего не удается. Поскольку жить им было практически не на что, Наталья Васильевна за каких-то 3 месяца выучивается на портниху и начинает обшивать — сначала знакомых русских эмигранток, а потом и привередливых француженок.

Таким образом, семья перестала бедствовать, однако наладить полноценную жизнь все равно не удавалось — для этого необходимо было заигрывать с русской колонией, но характеры Толстого и Крандиевской для этих игр были не очень приспособлены.

Когда отношения «графа-писателя» с эмиграцией вконец испортились, а зарабатывать на жизнь шитьем Крандиевской окончательно опостылело, они перебрались в Германию.

Жизнь в Берлине оказалась куда полнокровнее — 100-тысячная русская колония чувствовала себя здесь вполне вольготно.

Здесь оказались Шкловский, Эренбург, Ходасевич с Берберовой, Белый, Ремизов, Цветаева, некоторое время жил Горький.

Приезжал с концертами Маяковский, эпатировали местную публику Есенин с Дункан (об этой колоритной паре Крандиевская оставила яркие воспоминания). В родной языковой среде, в дружеском окружении Толстому и Крандиевской жилось и писалось достаточно вольно: Алексей Николаевич работал сразу над несколькими большими вещами, Наталья Васильевна готовила новый сборник стихов.

Но жить одними только литературными интересами и тут не получалось: эмиграция начала стремительно размежевываться. Одни были настроены ехать дальше в Европу или идти в официанты и таксисты и даже нищенствовать на пражских или парижских чердаках — только бы не иметь никаких дел с Советами, другие же обдумывали пути возвращения домой.

Что касается Толстого, то он, похоже, перебирался в Германию, уже решив для себя, что его место в России, и потому начал сотрудничать с просоветской газетой «Накануне», вступил в переписку с писателями, которые смогли найти себе место в СССР.

Впрочем, стоило Толстому опубликовать в «Накануне» адресованное ему частное письмо Чуковского, воспринятое как донос (в нем упоминались писатели, живущие в СССР и «поругивающие Советскую власть»), он тут же получил в «Голосе России» жесткую отповедь от Цветаевой:

«Алексей Николаевич, есть над личными дружбами, частными письмами, литературными тщеславиями — круговая порука ремесла, круговая порука человечности. За 5 минут до моего отъезда из России… ко мне подходит человек: коммунист, шапочно-знакомый, знавший меня только по стихам.

«С Вами в вагоне едет чекист. Не говорите лишнего». Жму руку ему и не жму руки Вам».