Цитирую (с небольшими сокращениями) пост из ЖЖ сообщества yarodom

---

- Я один из теперь уже редких людей, которые здесь родились, - говорит Ухналев и задумывается. - Этот город вызывает в памяти серятину – он всегда серый, всегда мглистый, всегда дождливый...


Одно из первых детских воспоминаний относится к 1934 году, мне тогда было три. Я зрительно помню, что отец нес меня на руках через Аничков мост, как всегда вокруг была серо-черная толпа. И со стороны Невы на фоне серого неба вдруг стали видны красные всполохи – прожектора. Я спросил – папа, что это? Он сказал – это Кирова убили. Или, например, в ноябре 1937 года мы шли с отцом через Дворцовую площадь, было так же серо и холодно, тут всегда холодно. На Главном штабе висели большие, в полтора этажа портреты. Я спросил – кто это? Отец ответил – это товарищ Ежов. А уже дальше я все помню осознанно – мама уехала в Испанию, переводчиком в штаб республиканской армии, потом вернулась в 1939 году, развелась с отцом…


- У вас было счастливое детство? – спрашиваю я.

- Сложный вопрос, на него так просто не ответишь. Что значит для маленького ребенка счастье? Каким было это детство – таким оно и должно было быть.

Я очень отчетливо помню момент объявления войны. В тот день мы собирались уезжать на дачу. За мамой тогда ухаживал директор Кировского завода Пузырев Николай Дмитриевич, чудесный дядька, и он должен был прислать ЗИС-101. Конечно, все мальчишки во дворе знали от меня, что за нами приедет такая машина. Мы жили на Марата, дом 31, там до сих пор у ворот есть две приворотные тумбы, только в моем детстве они были выше, или земля тогда была ниже. Стоял прекрасный солнечный день, редчайший случай в этом городе. Я сидел верхом на левой чугунной тумбе, ногами не доставал до земли. От Кузнечного подошла мама и сказала, что мы сегодня никуда не поедем, потому что началась война. Очень плохо, подумал я, что мы не поедем на дачу, но зато так интересно. Я побежал во двор, и мы сразу начали играть в войну.

- Было страшно?

- Нет, сначала война вообще никак не ощущалась. Потом, через какое-то время, ввели карточки. Помню, 8 сентября мы с мамой по какой-то надобности оказались на углу Марата и Невского, я бросил взгляд в сторону Московского вокзала и увидел на фоне голубого неба громадный неподвижный белый купол, похожий на кочан цветной капусты. Оказалось, немцы разбомбили Бадаевские склады, и это был дым, но почему-то не черный, а белый. Примерно тогда и начался голод. Теперь мы знаем, что на складах был недельный запас растительного масла и сахара, и склады эти занимали на карте очень маленькое место, просто, очевидно, происшествием благополучно воспользовались городские власти. Но мы сегодня не делаем исторических выводов, да? Еще я очень хорошо помню одно из первых ощущений разрушений. Рядом с Владимирской площадью есть Дмитровский переулок, и он был весь разбомблен, это случилось еще до Бадаевских складов. И мы– бабушка, мама и я - пошли по этому переулку смотреть. И весь город пошел смотреть – толпа непрерывно двигалась в середине переулка, где можно было пройти. Не было ужаса, только удивление. Я как сейчас помню, что в пыли, среди камней, лежали груды каких-то предметов, но никто ничего не тащил, никто не ждал ночи, чтобы что-то унести. Помню, там валялся большой толстый альбом, кармашки с монетами, и его никто не брал. Поразительно… - Ухналев снова замолкает на время, словно переносясь на разбомбленный Дмитровский переулок в центре Ленинграда. А потом возвращается. – Мы тогда уже спали одетыми, и меня очень раздражало, что как минимум один раз за ночь мы должны были бежать в бомбоубежище. Но потом мы плюнули и перестали туда спускаться. Тогда добрая половина людей не ходила в бомбоубежища.


- А когда ваша семья уехала в эвакуацию?

- В 1942 году. Сначала мы передвигались вместе с Кировским заводом – они ехали в Челябинск, а мы доехали только до Свердловска, а потом отправились в деревню, к двоюродной сестре матери, Жене Розенфельд – ее дочка, моя троюродная сестра Света Розенфельд, известная поэтесса. У меня обо всей эвакуации осталось мерзейшее впечатление. За Уралом жили люди, которые всех эвакуированных называли жидами, независимо от национальности. И еще помню этот вечный обмен каких-то вещей на вшивую картошку. Голод был не меньший, чем в Ленинграде…


В Ленинград семья Ухналева вернулась в июне 1944 года, и мама отвела Женю в среднюю художественную школу (СХШ) при Академии художеств. «Академия была мертвым, темным, мрачным и пустым зданием, но на третьем этаже уже работала СХШ, - вспоминает Ухналев. - И началась нормальная жизнь». А в 1948 году его арестовали.

- Когда я учился СХШ, один из моих родственников, седьмая вода на киселе, из какого-то разрушенного немецкого города привез коробочку немецких значков, - рассказывает Евгений Ильич. - И когда мы играли в то, что до войны называлось «играть в войну», носились по пустым коридорам Академии, мы нацепляли эти значки. Спустя несколько лет я рассказал об этом своему новому приятелю Благовещенскому – никогда не скрывал его имени, родина должна знать своих героев. Он почему-то стал говорить, что «эту деятельность» нужно продолжить, я его посылал. И спустя пару месяцев, когда я шел домой, меня арестовали около института Молотова. А на следующий день предъявили обвинение – антисоветская профашисткая диверсионно-террористическая группа. Нас тогда пятерых забрали.

- Вы как-то спокойно об этом рассказываете...

- Потому что тогда я совсем не испугался. Знаете, что мне запало в память? Шпалерка – тюрьма старая, построенная при Александре II, а Большой дом занимает место губернского суда, который большевики сожгли. Между этими зданиями на высоте второго-третьего этажей есть мостик. И вот когда меня вели по мостику во внутреннюю тюрьму, на всю жизнь я запомнил это ощущение – огромное темное пространство и резкий, дикий запах кислого хлеба. Но страшно не было – я понимал, что все это какая-то невероятная глупость. Как и каждый советский человек, я знал – да, вокруг берут врагов народа, но со мной-то произошла ошибка. Я прекрасно понимал, что все это чушь собачья и меня выпустят. Даже было какое-то облегчение, что мне не нужно идти в техникум, где я тогда учился и где у меня остались какие-то долги по зачетам. После окончания следствия мне дали дело, чтобы я его прочел и подписал. Как раз тогда я увидел подшитые к делу заявления, подписанные Благовещенским. А потом молодой лейтенантик дружелюбно сообщил мне, когда и в каком составе будет суд. Я его спросил – сколько, как он думает, мне дадут? Он подумал и сказал – десять лет. И вот это меня испугало.


17-летнему Евгению Ухналеву дали 25 лет. В августе 1949 он оказался на Воркуте.

- В 2008 году я, волею судеб, опять оказался там, - говорит Ухналев. - Меня повез туда режиссер Александр Гутман, когда снимал документальный фильм . Вы знаете, там практически ничего не осталось. Мы поехали на 6-ю шахту, где я работал, когда был в лагере, - и на месте шахты ничего, даже торчащей из снега железки нет, пусто. Даже в поселке, построенном в 1953 году, - ничего. Хорошие каменные двухэтажные дома стоят мертвыми, только редко где-то, как лампадка, светится окно, и одинокий дымок из трубы. Мы приехали на место, где был лагерь – и там ничего нет, вообще ничего. Только железнодорожный мост остался целым. Какая-то досада на ту эпоху. Столько человеческих жизней было потрачено на то, что оказалось никому не нужным…

В Ленинград Ухналев вернулся в 1954 году.

- Во мне поселился какой-то испуг от этого нового мира, - говорит он. - Первые несколько дней я вообще из дома не выходил – сидел у окна и смотрел на людей. Но еще до этого, в Вологде, а я возвращался через Вологду, я увидел, как девчонки расчертили на асфальте «классики» и прыгают по ним. И только в этот момент я почувствовал, что свободен.

В лагере Ухналев рисовал. Из того времени сохранились маленькие миниатюры – несколько штук, случайно, Ухналев говорит про них - «мой ГУЛАГ». А в Ленинграде он уже не рисовал – работал в проектных организациях. Его перебивает жена Наталья Александровна: «В каких-то подвалах выставлялись нонконформисты, а Женя сказал – все, жизнь рухнула, никому ничего не нужно, рисовать не буду».


- Спустя годы, когда я уже работал главным архитектором Эрмитажа, я встретил старого знакомого – Борю Рабиновича, добрейшего, наивнейшего человека, - снова вступает Ухналев. - Он мне рассказал, что рисует и выставляется, и позвал смотреть свои работы. Я пошел к нему в мастерскую, хотя совершенно не хотел ничего смотреть, но оказалось, что Боря - чудеснейший художник, я увидел его прекрасные работы. Что-то со мной случилось тогда, и я снова стал рисовать.

И вот тут я к своему ужасу вспоминаю, что размер статьи ограничен, и задаю предпоследний вопрос: «Скажите, а как вам кажется, вы известный художник?»

- Некое количество приличных людей меня знает, - задумывается Евгений Ильич. - Приятно, но это - не самоцель. Откровенно говоря, мне даже нравится выставляться. Но я никогда ничего не делал из расчета на зрителя – как он посмотрит, как он похвалит или не похвалит. Вон они, в коридоре стоят, картины мои… Я горжусь тем, что всегда работаю только по собственному наитию и только для себя. Было два случая, когда я делал нечто по заказу, и я под этим даже не подписывался.


- А вы скучаете по работам, которые продаете?

- Конечно, – у Ухналева загораются глаза. - Я все картины помню, правда, про многие не знаю, где они. Но по всем скучаю.

А вот небольшая подборка картин Евгения Ильича Ухналева