• Авторизация
Дневник leopoliss Лента друзей - Дневник - Полная версия


В Америку с духоборами. Часть 2 22-08-2013 10:49 к комментариям - к полной версии - понравилось!


Батум.
   Четверг. 10 декабря 1898 г.
  
   Было уже восемь часов утра, когда последние духоборы взошли на пароход.
   Лебедки не умолкая трещали, нагружая последнюю провизию и муку. Из огромной трубы повалил дым -- в машине подымали пар, и пароход по временам гудел и дрожал, как бы удерживаясь от нетерпения поскорее двинуться в дорогу.
   Вскоре пришел полицеймейстер с приставами и городовыми.
   Возле трапа поставили стол, за который сел полицеймейстер. Когда начальство устроилось, всех духоборов выгнали с парохода на набережную. Жандармы и таможенные, осмотрев все помещение парохода, доложили полицеймейстеру, что на пароходе русских подданных нет.
   Началась посадка.
   Каждая семья подходила к столу и предъявляла свое проходное свидетельство. Полицеймейстер отыскивал соответствующий заграничный паспорт, называл каждого члена семьи, пересчитывал всех и пропускал на пароход.
   Заграничные же паспорта духоборам не выдавались, так как они уезжали под условием никогда больше на родину не возвращаться. Поэтому паспорта со столика полицеймейстера переходили в руки таможенных чиновников, где хранятся, вероятно, и до сих пор.
   При входе на пароход стояли два судовых врача и осматривали каждого входящего духобора.
   Делалось это во избежание занесения на пароход какой-либо заразительной болезни, от которой могли бы переболеть все находящиеся на пароходе. При этом по прибытии в Канаду мы, конечно, подверглись бы длинному, утомительному карантину.
   Семью Рязанцева, в которой незадолго перед этим была скарлатина, общим советом решено было оставить на берегу.
   На Рязанцева это решение произвело ужасное впечатление. Он плакал, умолял, приводил массу причин, по которым ему необходимо было ехать именно теперь, но, конечно, должен был подчиниться.
   Я уже стоял на верхней палубе спардека, следя за последними приготовлениями, как мимо меня прошла на берег семья Рязанцева, выносившая свои вещи с парохода.
   Поравнявшись со мной, Рязанцев поднял свое бледное как полотно лицо с враждебно сверкавшими глазами, и до меня сквозь рев прощающегося с землей парохода и шум тысячной толпы донеслись слова:
   -- Ну, спасибо тебе!.. Это все ты!..
   Я знал, что через семь дней из Батума пойдет следующий пароход, который возьмет Рязанцева, но, несмотря на это, мне стало жутко от этих слов, произнесенных дрожащими от подавленного волнения губами.
   И долго еще вспоминалось мне его лицо и слова обиды и упрека.
   Под гул последнего гудка мы распрощались с остающимися в России. Как только они сошли на берег, сняли сходни -- и последние концы, связывавшие нас с землей, были убраны.
   Берег медленно отделился от нас вместе со стоявшими на нем людьми.
   За кормой осторожно забурлил винт; пароход вздрогнул и, плавно повернувшись, медленно двинулся вперед, окруженный стаей яликов с провожающими нас друзьями.
   Духоборы запели псалом.
   Грустные, протяжные звуки, полные безысходной тоски, понеслись к быстро удалявшемуся берегу.
   Тысячи голосов слились теперь в один вопль отчаяния, горечи, обиды. Не только люди, но, казалось, и вся природа притихла, потрясенная этими раздирающими душу рыданиями тысячной толпы, оплакивающей свою разлуку с землей-матерью.
   С обнаженными головами, печальные и торжественные, с глазами, полными слез и горя, стояли духоборы лицом к земле, на которой они выросли, где жили и умирали их деды и прадеды, где погребены их вожди, где пришлось им столько перестрадать, понести столько дорогих утрат...
   Все шире и шире разливался неудержимым потоком псалом, прося у земли прощения за покидавших ее сынов.
   А берега уходили все дальше и дальше, как уходит сама жизнь, и вернуть их уже нельзя...
   Чувствовалось, что совершается нечто неслыханное по своей жестокости, нечто непоправимое.
   Порой сквозь густые волны псалма прорывался дикий, резкий визг сирены парохода, точно ужасавшийся всему, что происходило здесь...
   Высоко в воздухе лопнула выброшенная пароходом ракета, и далеко в синем небе таяло маленькое белое облачко, оставшееся после нее.
   Ялики вдруг разом отстали: пароход пошел полным ходом.
   Псалом стих.
   Окаменевшая толпа, с мокрыми от слез лицами, молча, притаив дыхание, смотрела на затуманившийся гористый берег. В мертвой тишине слышно было, как где-то у мачты билась в слезах женщина...
   Очнувшись, мы увидели, что берег уже далеко, а вокруг парохода расстилается огромное пространство темно-синей воды.
   Звуки города и земли исчезли.
   В теплых солнечных лучах суетливо кружились чайки, нарушая тишину своим резким криком. А свежий ветерок и ласково плескавшие в борта парохода маленькие, острые волны напоминали о том, что пора забыть о земле и ее жизни, что вокруг нас теперь другая жизнь, другие силы, что нам придется считаться с этой незнакомой, малопонятной жизнью и зависеть только от ее законов.
   Невольно взоры всех обращались к ясной, спокойной линии горизонта, за которой нас ждала таинственная неизвестность, навстречу которой так уверенно шел наш пароход.
   И, глядя туда, всякий бывший на пароходе с более или менее тяжелым вздохом думал:
   "Что-то нас ждет там?"
  
  

В МОРЕ

  
   Черное море.
   12 декабря 1898 г.
  
   Из 2140 человек духоборов, находящихся на пароходе, для образования команды было выбрано девяносто четыре молодых парня. Обязанности между ними были распределены следующим образом.
   Двадцать человек -- водоноши. Они носят ведрами пресную воду из цистерны на кухню. Вечером и утром они же разносят по трюмам чай, а в обед горячую пищу.
   Шесть человек назначены часовыми к двум кранам от пресной воды. День и ночь, посменно, они должны наблюдать, чтобы никто, кроме водонош, не брал воды и чтобы, наливая свои ведра, они не расплескали бы воду, которая является большой ценностью на пароходе.
   Два человека -- фонарщики. Следят за чистотой всех находящихся на палубе фонарей, оправляют и зажигают их.
   Три человека посменно дежурят у крана с морской водой и следят за тем, чтобы люди не умывались непосредственно возле кранов, не мыли бы тут посуды и вообще чтобы не наливали на палубу воды.
   Девять человек -- хлебопеки, на три смены по три человека. Двое из них месят тесто, третий печет хлеб в особой железной печке. Каждая смена работает через сутки по двенадцать часов.
   Двенадцать человек -- кашевары, на четыре смены. Чистка картофеля и другие подготовительные работы производятся женщинами.
   Два человека выдают из трюма провизию и ведут ей счет.
   Двенадцать человек следят посменно днем и ночью за чистотой отхожих мест.
   Тридцать человек более ловких и расторопных парней были отобраны собственно для матросских работ. Они найтовят* все возможные вещи во время качки, моют палубы, следят за правильной вентиляцией всех трюмов, открывают и накрывают по мере надобности люки и т. д. Среди них есть на всякий случай два плотника. Один из них следит за исправностью нашего инвентаря, то есть за пожарным рукавом, при посредстве которого моется пароход, за щетками, швабрами, веревками, парусиновыми вентиляторами и т. д.
  
   * Прикрепляют, привязывают.
  
   Первое время с неопытными людьми было очень много затруднений.
   Каждую мелочь нужно было объяснять, показывать. Некоторые из команды оказались недостаточно подвижными, многие оказались подверженными морской болезни. Всех таких пришлось заменить другими.
   Но все же главным недостатком нашей команды была медленность. Не хватало быстроты, необходимой при морских работах.
   Первый раз, например, мы в продолжение семи часов едва успели смыть две верхние палубы. Делали мы это по ночам, чтобы не мешать гуляющим днем на этих палубах духоборам.
   Впоследствии работали в таком порядке: днем мыли нижние палубы, а через день, иногда через два, ночью -- обе верхние.
   Вскоре, однако, команда приучилась, и работы пошли спокойнее и успешнее.
   На второй день плавания, к вечеру задул свежий ветер. На горизонте показались тяжелые, хмурые тучи, началось волнение, и пароход стало покачивать.
   Нужно было занайтовить лежавшие на палубах корыта, столы, сундуки и другие мелкие вещи.
   В темноте, при свете фонарей, возилась команда с веревками, крепя все это к железным стойкам и бортам. Трудно им было с непривычки ходить по палубе, то выскакивающей куда-то из-под ног, то в ту самую минуту, когда человек уже собрался бежать по ее уклону, вдруг поднимающейся перед ним крутой горой.
   Путаясь в веревках, они то вдруг бежали, то почти садились и, хватаясь друг за друга, гурьбой летели все в одну сторону. Ударившись о борт, они рассыпались там во все стороны, цепляясь за что попало под руку.
   Из кучи вещей, около которой работала команда, вырвалась тяжелая кадка и стремительно понеслась вниз по палубе, по дороге сбив с ног одного из парней. Не успел он еще оправиться, как, кадка, ударившись о борт, перевернулась и летела уже за ним вдогонку. Неуклюжий малый широко расставил руки и уже совсем было схватил ее, но она вдруг круто переменила направление, а он сам, обняв вместо кадки ноги своего товарища, поехал вместе с ним, точно по ледяной горе, вслед за кадкой. Наконец общими усилиями буйная кадка была поймана и крепко привязана рядом с толстым ушатом, тоже все время сердито порывавшимся на свободу.
   Большинство духоборов, конечно, заболело морской болезнью, хотя качка была из небольших.
   А старички, слыша поскрипывание парохода, печально покачивали головами:
   -- Дешевле-то дешевле взяли пароход, а как бы только беды не приключилось какой... Слышь, как трещит.
   Но узнав, что весь пароход, даже и в подводной части скован из железа, все несколько успокоились.
   Утро не принесло с собой никакой перемены.
   Серое море все так же металось вокруг парохода, на палубах которого не было ни души. Все лежали в трюмах, за исключением нескольких человек команды, стоявших на своих вахтах, да водонош, разносивших по трюмам кипяток. Целый день люди ничего не ели, кроме черных сухарей, запивая их чаем. Одни только дети, всегда меньше страдающие от качки, с удовольствием поели рисового супу с картофелем. ... 3
  
  
   Средиземное море. На траверзе мыса Матапан.
   16 декабря 1898 г.
  
   14 декабря "Lake Hurone" снялся с якоря и вышел из Константинополя.
   Погода стояла отличная. В особенности хорошо было в Архипелаге. По чудному, ярко-синему морю разбросаны острова, покрытые густой растительностью, похожие издали на мохнатые шапки, вылезающие из воды.
   В высоте прозрачного неба суетливо вертятся, сверкая на солнце белыми крыльями и назойливо гикая, чайки. Порой тяжелый баклан, вытянув шею, лениво взлетал возле самого парохода и, хлопая по воде крыльями, неуклюже убегал по направлению к острову. То там, то здесь белел косой парус рыбачьих лодок.
   Духоборы с наслаждением рассматривали острова, не сходя с палубы до позднего вечера. Многие даже ночевали наверху.
   На пароходе, как и в окружающей природе, все было тихо, спокойно. Жизнь этого плавучего городка наладилась и шла регулярно, а потому и незаметно.
   Как-то утром, после обхода больных, пришел А. Бакунин, прося приготовить госпиталь, в котором до сих пор еще никого не было. Заболел мальчик лет пяти водяным раком. В госпитале вместе с больным поместились его отец и мать, так как болезнь не заразительна и других больных там не было.
   Вчера ночью, после мойки палубы, я зашел в госпиталь и застал там обоих докторов, А. Бакунина и Мерсера, занятыми возле больного, которого держал на руках его отец.
   На вопрос, в каком положении больной, доктор молча открыл мальчику рот и потрогал металлической ложечкой зубы, которые ужи совершенно не держались в почерневших, разложившихся деснах. От мальчика несся тяжелый запах разлагающегося тела. Все его лицо распухло. Многозначительно взглянув, доктор сказал, что остается только вспрыскивать эфир под кожу.
   Мальчик метался, хрипел, кидался то к отцу, то к матери, ища спасения от мучительной боли. Маленькими беспомощными ручонками он хватался то за плечи, то за шею мрачного как туча отца, с трудом произнося его имя.
   -- Гриша... Гришенька, -- хрипел мальчик. -- Болит...
   Когда сделали укол подкожным шприцем, он еще больше заметался.
   -- Не надо... Не надо так, Гришенька, -- молил он, глядя отцу в глаза.
   Григорий осторожно, большой, неуклюжей рукой успокаивал ребенка, ласково, тихим голосом приговаривая:
   -- Ничего, сейчас уже не будет больно. От этого ладно будет, вот погоди ужо... -- и быстро метнул строгий взгляд на жену, которая плача хватала доктора за руку.
   -- Не мучьте его понапрасну, -- просила она, -- все равно ведь помрет, пусть хоть отойдет спокойно.
   Из госпиталя, слабо освещенного небольшой лампой, мы вышли на палубу. В круглом окне госпиталя виднелись две фигуры, печально склонившиеся над больным.
   А на палубе было тихо: пароход спал глубоким сном. Равномерно охала, точно вздыхая, машина, и мимо осторожно вздрагивающего парохода, с легким, чуть слышным плеском бежало ровное море, блестя и играя серебряной чешуей в лучах спокойного, грустного месяца.
   И, глядя на эту чудную, полную равновесия картину, не верилось, что в эту минуту в ужасных мучениях маленькое существо напрасно борется со смертью, не знающей пощады ни возрасту, ни положению.
   Сегодня на рассвете мальчик умер. В тот же день решено было хоронить его.
   В госпитале, на койке лежал маленький, чисто одетый трупик. Возле него стоял, потупив голову, со сложенными руками, отец. Отец сильно осунулся за это время, на лице появились глубокие морщины, но горе его было покойно и полно достоинства. Ни одного жеста отчаяния или жалобы. Только вся его исполинская фигура точно меньше стала -- опустились плечи да сурово сжались губы.
   А мать, с умилением глядящая на изуродованное болезнью мирное личико ребенка, торопливо шептала ему последние слова любви и ласки и не раз, закрыв лицо платком, принималась неутешно плакать, трясясь всем телом от беззвучных рыданий.
   В госпитале тесно, и хор человек в двадцать поместился на палубе у открытых дверей. Хор поет соответствующие случаю псалмы. А вокруг покойника стоят родственники. Все одеты чисто, по-праздничному. У женщин в сложенных на животе руках белеют чистые, аккуратно сложенные квадратиками платочки. Держатся все спокойно, торжественно, точно боятся разбудить умершего.
   Унылый, грустный псалом медленно тянется стройными, протяжными звуками. Один за другим они уносятся куда-то далеко отсюда, в высоту безоблачной, неведомой дали и тонут там в умиротворяющей глубине.
   Когда пение умолкает и последний вздох его улетает из слуха и становится неуловимым, на смену выступает женщина и певучим голосом читает с ласковой, успокаивающей интонацией псалом.
   На палубе ко мне подошел Григорий и, глядя усталыми глазами, сказал:
   -- Мне уже говорили, что надо его зашить в холст и положить в ноги железо; так тогда дадите мне железо-то. Я уж сам это сделаю... только... -- тут лицо его дрогнуло, и вдруг он, точно решившись, просящим шепотом добавил: -- нельзя ли как-нибудь, чтобы его в земле схоронить? Берег ведь -- вот он.
   И большими пальцами, которые странно было видеть дрожащими, он показал в сторону, где виднелся мыс Матапан.
   Как ни тяжело было отказать Григорию в этой просьбе, но удовлетворить ее было невозможно.
   Мысль, что маленькое тельце единственного сына бросят в море и что не будет даже могилы, куда, хотя бы мысленно, можно было прийти и посидеть, мысль эта особенно отягощала матери смерть сына.
   Да и всем духоборам это было тяжело.
   К тому же по этому поводу ничего не было сказано ни в их псалмах, ни в молитвах. В преданиях также не говорилось о погребении в воде. Обстоятельство это сильно смущало многих, так как, хотя духоборы обходятся без всяких обрядов и не имеют священников, которые так или иначе исполняли бы их требы, но все же в важных случаях жизни, будь то рождение, свадьба или смерть, между ними установились известные обычаи.
   И понятно, что большинство придает и этим порядкам, установившимся обычаям почти такое же значение, как и тому, что составляет сущность учения духоборов.
   Несомненно, что были среди них люди, не умевшие отличить одно от другого настолько, что даже покрой платья, который они носят, считают одним из нераздельных обстоятельств христианского учения.
   "Христианская форма", "настоящая христианская обряда", -- ложно было слышать не раз.
   Но, впрочем, где нет людей, путающих форму с содержанием или даже придающих большее значение форме, чем содержанию?
   Григорий сам зашивал труп сына в тоненький холст, а потом уже в брезент. Сам положил он в ноги сыну старый, перегоревший колосник, который принесли ему для этого из машины. И только когда пришлось зашивать лицо, он долго возился с краями грубого брезента. Слишком уж трудно было ему закрыть это милое лицо, зная, что больше его никогда уже не увидит.
   Мать, все время стоявшая тут же, так горько плакала, что нельзя было безучастно смотреть на нее. Многие женщины, бывшие при этом, тоже плакали. Да и вся толпа сочувственно печалилась. Везде слышались вздохи, соболезнования.
   -- Как же, милые вы мои, в море! Прямо-таки в воду!..
   -- Вот горе-то!
   -- А никак нельзя на берег?
   -- Сказывают, нельзя.
   Мальчишка дергает деда за рукав и громко спрашивает:
   -- Старичок! а, старичок! А тамотка его рыба съест? А?
   -- Буде болтать-те!-- сердито отзывается дед.
   Мальчик хлопает в недоумении глазами и смотрит на прыгающих в море дельфинов, стараясь разрешить этот вопрос самостоятельно.
   Труп зашит.
   Снова поет печальный хор, и толпа медленно движется на ют*. Впереди с суровым лицом идет Григорий, держа на руках небольшой сверток серого брезента, с одной стороны которого неуклюже торчит железный колосник.
  
   * Корма.
  
   На юте, где уже разобрана часть борта, печальная процессия останавливается. Машина не работает, и пароход чуть покачивается с боку на бок.
   Трогательный женский голос читает последнюю молитву при сдержанных рыданиях матери.
   Молитва кончена. Мать последний раз целует серый сверток и, обхватив его руками, не может с ним расстаться.
   -- Любошный мой, и затем ли ты родился, чтобы тебя в море кинули? -- кричит она.
   Ее потихоньку отводят в сторону. Григорий, поцеловав ребенка в голову, передает его дрожащими руками мне. Он вдруг побледнел как мертвец. Вся толпа, затаив дыхание, с ужасом ждет.
   Нагнувшись как можно ниже с палубы, я сразу разжал руки, и труп упал в воду.
   Громко бултыхнула вода, с шумом полетели брызги, и вся толпа как один человек разом ахнула, застонала и бросилась к борту. Женщины зарыдали во весь голос, да и мужчины тоже почти все плакали, озираясь друг на друга с беспомощными, жалкими лицами.
   А в прозрачной, ярко-изумрудной глубине моря долго еще виднелся белый сверток, казавшийся теперь голубым. Он тихо опускался стоймя все ниже и ниже. С ним играли косые, наискось пронизывающие прозрачную воду теплые солнечные лучи и, дрожа и переливаясь, бежали за ним вдогонку в таинственную, неясную глубь.
   Но вот пароход вздрогнул, зашумела за кормой вода, и снова побежали мимо нас игривые волны, ласково журча у бортов, и опять потянулись от носа парохода две белые расходящиеся струи, точно два уса какой-нибудь исполинской рыбы, равнодушно двигающейся по водной пустыне.
   И уже нельзя было узнать места, где был брошен маленький Владимир. Там море так же спокойно играло и улыбалось небу, как и на всем видимом пространстве, -- так спокойно, как будто бы ничего особенного не случилось.
   Толпа тихо разошлась.
   Только Григорий с женой долго еще стояли на самой корме, у флагштока, и, прижавшись друг к другу, грустно глядели на воду вдоль пенящейся, бурлящей струи, оставляемой в море винтом нашего парохода.
  
вверх^ к полной версии понравилось! в evernote


Вы сейчас не можете прокомментировать это сообщение.

Дневник В Америку с духоборами. Часть 2 | leopoliss - Поиск и Познание Истины и Смысла Жизни Человека | Лента друзей leopoliss / Полная версия Добавить в друзья Страницы: раньше»