(Записки политического ссыльного). 165)

  
   Карты, вино и сплетни являются почти единственным развлечением жителей захолустных русских сел и городков, а в особенности сибирских. Гнетущая тоска и скука достигают там кульминационного пункта в дни весенней и осенней распутицы, когда к обычным условиям таких мест, производящих хандру и скуку, присоединяются еще: полная бездеятельность и невозможность иметь какое-бы то ни было общение с остальным миром. В продолжение нескольких месяцев, -- 2-х, а то и 3-х -- обыватель такого захолустья чувствует себя совершенно оторванным от жизни и жажда какого нибудь внешнего впечатления, чего-нибудь нового, чего-нибудь такого, что могло хотя на минуту всколыхнуть человека, пробудить от долгой спячки, в такие моменты достигает у него крайней степени напряжения.
   ----------
   165) Эти краткие "записки" написаны политическим ссыльным, живущим теперь в далекой Восточной Сибири. Когда он еще был на свободе ему пришлось жить в Обдорске и благодаря этому обстоятельству, мы и могли в настоящее время, получить от И. Р. это ценное для нас сообщение.
Прим. В. Б. Б.
--------------
  
 Поэтому, когда установляются дороги и возобновляется сообщение, то всякий первый экипаж, или первое судно, -- смотря по времени года, -- встречаются чуть ли не поголовно всем населением, заброшенного на самый край планеты местечка, а весть о вновь прибывших разносится по всему селу с быстротой электрической искры. Самые трудолюбивые и домовитые хозяйки в таких экстраординарных случаях бросают самые неотложные дела свои и бегут к соседке поделиться свежей новостью. Так же точно случилось и в октябрьский вечер 1894 года, когда в Обдорск приехал Петр Васильевич Веригин со своим товарищем, фамилию которого я теперь не могу припомнить, -- (начиналась она на О) 166). Весть о вновь прибывших "политических" с головокружительной быстротой разнеслась по селу. При этом передавалось, что прибывшие -- люди богатые, так как они по дороге "сорили" деньгами, давая остячишкам по рублю и даже больше на водку. Помнится, я сидел дома и читал какую-то книжку, когда ко мне запыхавшись прибежал один мой приятель из местных обывателей и сообщил эту новость. Новость эта меня сразу как-то всколыхнула и взволновала. Политических к нам давно уже перестали посылать. Последний из них приехал в Обдорск года за два перед этим и теперь доживал уже последние дни срока своей ссылки. Ходили слухи, что политических в наши края больше посЫлать уже не будут и действительно, Петр Васильевич был последний из административных, посланный к нам для охлаждения революционного пыла при наших 60 градусных морозах. Мне положительно не сиделось дома и хотелось сейчас же увидеть новых людей, новых невольных обывателей нашего убогого селения.
   ----------
   166) Это был духоборец В. И. Объедков.
Прим. В. Б. Б.
   ----------
  
   Здесь говорило, конечно, не одно только праздное любопытство, хотя и на него у меня, как у каждого обдорянина, -- временного или постоянного, -- были вполне законные основания. Возможность увидеть нового интеллигентного человека, поговорить с ним, услышать от него разные новости, касающиеся нашего общественного и политического движения, проникавшие к нам очень скупо и редко, -- все это положительно не позволяло мне оставаться дома. После минутного колебания, я решил пойти к бывшему тогда у нас, уже упомянутому выше политическому ссыльному Б., вполне основательно предполагая, что вновь приехавшие остановились у товарища. Хотя это соображение и не оправдалось, но я тем не менее застал Петра Васильевича у Б. Оказалось, что он со своим спутником остановился у одного зырянина, содержавшего, кажется, земскую квартиру, но сейчас же розыскал квартиру Б. и пришел к нему; спутник же остался на квартире. Когда я пришел, то застал спор уже в полном разгаре. Высокий, сухой, на длинных тощих ногах, одетых в пимы из оленьих лап, Б., нервно, как маятник, метался взад и вперед по комнате, размахивая руками и дымя папиросой, а налево, у стола заваленного книгами и всякой дрянью, на простом деревянном стуле со спинкой, спокойно вытянувши ноги, облокотясь на край стола, сидел очень плотный и солидный мужчина, которому на вид можно было дать около тридцати и самое большее тридцать лет. С головы его, на лоб и на затылок падали еще не очень отросшие, прямые и совершенно черные волосы, разделявшиеся прямым пробором на две равные части. Крупное, мускулистое, несколько продолговатое лицо с довольно правильными, но грубоватыми чертами, было обрамлено небольшой черной бородкой. Тип его нельзя было бы назвать чисто славянским. Узкий разрез глаз и несколько более обыкновенного развитые скулы указывали на некоторую примесь какой-нибудь другой рассы. На метавшегося по комнате Б. насмешливо смотрели проницательные карие глаза, окаймленные длинными черными же ресницами. Выражение его смуглого лица было совершенно спокойно с чуть заметным оттенком иронии. Предметом спора был вопрос о непротивлении злу. Б. с горячностью доказывал, что это чепуха, что это выдумка Толстого ни на чем не основанная и притом далеко неновая. Что сами последователи этого принцина постоянно противоречат ему, то и дело отступают от него и что даже пассиивное сопротивление, которое они все же оказывают злу -- все-таки сопротивление. Пассивность же сопротивления чаще всего является источником нового зла, становится почвой для его проявления и беспрепятственого процветания и т. д. Петр Васильевич, в сущности говоря, не спорил, а только поддерживая разговор, от времени до времени, подавал спокойные реплики, только с большим оттенком иронии, чем тот, который отражался на его физиономии и в глазах. После моего прихода разговор продолжался еще не более часа. Вскоре, утомленный дорогою Петр Васильевич стал прощаться. Когда он поднялся, то его могучая, здоровая фигура, не так заметная, когда он сидел, теперь бросилась прямо в глаза. Он был очень высок ростом, необыкновенно плотно и прочно сложен, но без всякого видимого нарушения пропорциональности частей. Присутствие большой физической силы чувствовалось во всем его существе; казалось он одним щелчком мог бы уничтожить или стереть в порошок обыкновенного среднего человека, а тем более тщедушного Б., жалкая фигура которого представляла разительный контраст с крепкой, мощной, здоровенной, несколько неуклюжей, медвежеобразной фигурой Петра Васильевича. Но, вместе с тем ясно представлялось, что этот человек, вероятно, никогда не бывал гневным или просто раздраженным, до такой степени веяло миром и спокойствием от всей его крупной, но в высшей степени добродушной фигуры, внушавшей бесконечное доверие всякому приходившему с ним в какое-нибудь соприкосновение. Никому из знавших его и даже видевших его в первый раз, никоим образом не могла прийти мысль, что он причинит кому-нибудь, хоть какое-нибудь, хоть самое незначительное, хоть бессознательное или невольное зло. Для этого не нужно было слышать от него об идее непротивления злу; для этого совершенно достаточно было только мимолетно взглянуть на него. Если бы кто-нибудь попробовал бы сказать, что Петр Васильевич сделал какой-нибудь нехороший поступок или причинил кому-нибудь хотя бы самый ничтожный вред, -- этому никто бы, из знавших или видевших его, не поверил бы ни на одну минуту. Такому заявлению не поверили бы даже обдоряне -- народ, вообще, очень легковерный, могущий поверить какой угодно выдумке кого бы она не касалась и кем бы не высказывалась. Но этого не могло случиться с Петром Васильевичем, так как, повторяю, в нем идея непротивления была воплощена и он казался ее олицетворением. Впоследствии Петр Васильевич говорил мне, что эта ровность характера, миролюбие и снисходительность не только к недостаткам других, но и к оскорблениям, направленным против него, -- достались ему недаром и были следствием долгой, упорной внутренней работы, благодаря которой он "победил в себе зверя и по возможности приблизился к духовному типу человека".
   После ухода Петра Васильевича мы с Б. поделились впечатлениями. Впечатления эти были смешанного характера. С одной стороны он внушал к себе большую симпатию всей своей внешностью, своим обращением, манерой говорить и держать себя. В обращении Петра Васильевича не было ни малейшего унижения, или раболепия, или чрезмерной покорности, или желания угодить и услужить. Держал он себя не только с достоинством, но и с сознанием собственого превосходства, даже несколько покровительственно, -- отсюда ирония в его разговоре и выражении лица. Но вместе с тем он возмущал обоих нас своей идеей о непротивлении, приверженностью к вегетарианству, отрицательным отношением к техническому прогрессу, последованием учению Л. Н. Толстого и т. д., и т. д. Потом, еще не раз, нам приходилось разговаривать с Петром Васильевичем о догматах его и Толстовского учений. Дебаты бывали у нас горячие, продолжались иногда по несколько часов к ряду и нередко затягивались даже за полночь. В спорах своих Петр Васильевич проявлял много недюжинного ума и если бы он получил соответствующее образование, то нет сомнения в том, что это был бы один из замечательнейших деятелей или мыслителей нашего времени. Так жаль, что такая могучая умственная сила совершенно непроизводительно погибла в пустынных и холодных тундрах севера! Свои мысли и положения Петр Васильевич отстаивал очень умело, твердо, последовательно и сильно, нимало не смущаясь тем, что развивая их дальше и дальше он легко приходил к абсурду. Ясный и сильный ум его, не засоренный множеством никому не нужных схоластических знаний, подносимых русскому юношеству в наших гимназиях и даже увиверситетах, так и пробивался наружу, воплощаясь в его могучей натуре. Сам же Петр Васильевич, хоть небольшое образование, все же получил, но получил его не в каких-нибудь оффициальных школах или учреждениях педагогического характера; учился он, сколько помнится мне, дома, избавленный от всех недостатков нашей, далеко не совершенной народной школы. Пробелы своего образования он пополнял чтением книг, главным образом духовно-нравственого и философско-пиэтического содержания. Читал он сравнительно не особенно много; любимыми авторами его были: Толстой, Некрасов, Фаррар, издания "для интеллигенции" и для народа "Посредника" и -- само собой разумеется -- Евангелие, которое он знал почти наизусть. Из периодических изданий Петр Васильевич получал тогда "Неделю" и "Новое Слово" (редакции Кривенки).
   Что касается его образа жизни в Обдорске, то первое время он видимо им тяготился, главным образом, благодаря бездеятельности. Первое время, пока с ним был его товарищ, одиночество и бездеятельность, впрочем, не так давали чувствовать себя Петру Васильевичу, как впоследствии, когда его товарищ уехал на Кавказ. Первоначально Петр Васильевич поселился в одном из лучших домов Обдорска -- "на губернаторской квартире". Тем не менее квартира эта имела одно очень существенное неудобство. Квартирная хозяйка, очень почтенная старушка исполняла в Обдорске роль местной прессы и, как всякий репортер, была чрезвычайно любопытна. Для удовлетворения этой потребности, ставшей необходимостью ее существования, она прибегала ко всевозможным, иногда очень неблаговидным средствам, вроде подслушивания, подглядывания и прочее. Никакие сколько-нибудь серьезные и в некотором роде интимные разговоры были невозможны в этой квартире и даже более или менее частое посещение Петра Васильевича, для обдорского обывателя, в виду этого обстоятельства было не совсем удобно, угрожая ему возможностью получить разного рода неприятности со стороны не вмеру бдительного обдорского начальства. Когда уехал товарищ Петра Васильевича, последний арендовал пустую деревянную остяцкую юрту, в которой поселился один и устроил нечто вроде столярной мастерской. Было основание опасаться, что ему не позволят поселиться в этой юрте, ибо предполагалось, что она находится за чертой "города", куда ему и выходить-то не полагалось, а не только что селиться, а также имелось в виду, что такое переселение Петра Васильевича затруднит правильный и бдительный надзор над ним, который считался необходимым для предупреждения побега, хотя Петр Васильевич ни о чем таком никогда и не думал. К счастию, эти слухи и предположения не оправдались и "начальство" не тревожило Петра Васильевича в его новом помещении. С перемещением этим, как я говорил уже, Петр Васильевич завел столярную мастерскую и за этой работой получил возможность до некоторой степени коротать время и одиночество стало для него уже не так тягостно. А тут вскоре наступила весна; можно было делать экскурсию в тундру; кроме того Петр Васильевич устроил парники, в которых, на удивление всех обдорян вырастил огурчики такой величины, что их можно было есть. Все, это, если и не скрашивало его жизни, то все же хоть до некоторой -- очень и очень минимальной -- степени облегчало ему невольное пребывание в суровом северном крае.
   По самой натуре своей, по своему характеру Петр Васильевич, как уже не раз говорилось, очень добрый человек. Он постоянно оказывал услуги самого разнообразного характера, начиная от денежных и, кончая простой физической помощью в черной работе (в роде переноски кирпича) всякому встречному и поперечному. В этом отношении он не довольствовался тем, что кто-нибудь обращался к нему за помощью посредственно или непосредственно, постоянно искал случая, кому бы и как помочь в чем-нибудь. Очевидно к этому его побуждали не только его добрый характер и непосредственные душевные эмоции альтруистического характера, но и требования той религии, которую он исповедывал и, которую, как и следует ожидать, находил наиболее правильной, наиболее совершенной и гуманной из всех существующих и когда-либо существовавших религиозных воззрений. Этой чертой его характера и этой стороной его житейской философии не преминули, конечно, воспользоваться разные темные личности, в которых и в Обдорске нет недостатка. Они приходили к нему, жаловались на свое горемычное житье-бытье, плакались на обиды якобы претерпеваемые ими от более сильных и богатых односельчан, очень ловко подделывались под тон, импонирующий Петру Васильевичу и почти постоянно достигали своей цели. Цель же состояла в том, чтобы выманить у "простяка" несколько серебрянных или бумажных рублей. В громадном большинстве случаев деньги немедленно отправлялись в кабак. Нужно сказать что Петр Васильевич приехал с довольно крупной суммой денег. Если не ошибаюсь, то было несколько крупных получек и впоследствии. Пока же у Петра Васильевича были деньги, остановить его в его благотворительных подвигах не было возможности. Самые вопиющие факты злоупотребления его добротою и его деньгами безусловно доказанные, не приводили ни к чему и на наши упреки он неизменно отвечал своей излюбленной теорией непротивления злу. Теорию эту, как наиболее слабую, он отстаивал против наших вылазок со всею силою и неисчерпаемостью своего ума, со всею страстностью на какую только был способен, со всею изворотливостью своей; обыкновенно очень прямолинейной мысли.
   Итак наши доводы против его безрассудной благотворительности, чаще всего выпадавшей на долю таких людей, которые ее решительно не заслуживали, не нуждались в ней и злоупотребляли ею, -- не приводили ни к чему до тех пор, пока ему было что раздавать. Несколько успешнее было влияние упреков, делавшихся нами ему в другом направлении, хотя, надо сказать, что если бы мы предвидели их действие, и то, что они будут иметь действительный успех, то мы, конечно, воздержались бы от них. Упреки эти касались образа жизни Петра Васильевича, который значительно противоречил его собственным взглядам на жизнь. Несколько первых месяцев он жил, как я говорил уже, ничем не занимаясь, если не считать чтения "Недели" и других перечисленных выше изданий. Имея в своем распоряжении крупные средства, он не стеснялся в расходах и хотя придерживался вегетарианского стола, но стол этот обходился ему недешево. На это мы однако ж не особенно сильно упирали, но зато постоянно указывали ему на обилие имевшихся у него совершенно не нужных и дорогих вещей вроде: кинжалов, револьверов, груды дорогого платья, одежды, ковров и т. д., разных вещей из благородных металлов и прочее. После таких стычек с такими указаниями, Петр Васильевич в одно прекрасное время взял да частью реализировал, -- но за безценок -- большинство своих вещей, а частью раздал даром разным прихлебателям. Последним обстоятельством мы все были поражены и возмущены до последней степени.
   Мне остается сказать еще только несколько слов о том, каким образом Петр Васильевич стал поклонником Толстого. Так как многое из того что мне приходилось слышать по этому поводу от Петра Васильевича, улетучилось уже из моей памяти, -- я боюсь в чем нибудь провраться и ограничиваюсь по этому самыми общими местами. Петр Васильевич говорил мне, что между тем религиозным воззрением, которого придерживались духоборцы до самого последнего167) времени и учением Льва Николаевича Толстого было очень немного общих точек соприкосновения. Но во время своего переезда из Шенкурска в Обдорск, -- Петр Васильевич познакомился с другом Льва Николаевича в Бутырской пересыльной тюрьме, 168) куда последний приходил специально за тем, чтобы увидать Петра Васильевича и поговорить с ним.
   ----------
   167) Т. е. до 1895 года.
   168) См. об этом статью П. И. Бирюкова "Мое первое знакомство с духоборцами", стр. 160.
Прим. В. Б. Б.
   ----------

   Я также не могу теперь наверное сказать, было ли у них одно только свидание или они виделись несколько раз. Достоверно знаю только то, что с этих пор, по словам самого молодого духоборческого вождя, он стал пристально знакомиться с мировоззрением Льва Николаевича, которое он и усвоил себе очень быстро, очень правильно, очень полно и которого стал придерживаться очень последовательно.
   За то время, -- (год), -- которое мне пришлось прожить вместе с Петром Васильевичем, у нас было очень много интересных разговоров и споров, но я не решаюсь говорить о них, так как они не достаточно прочно улеглись в моей памяти и я легко могу что-нибудь перепутать, передать не точно, не правильно осветить их, придать им слишком субъективную окраску и т. д. Поэтому, думается мне, будет лучше всего, если я здесь поставлю точку.
И. Р.

Примечания Владимира Бонч-Бруевича.

ВЗЯТО ИЗ КНИГИ
"Материалы к истории и изучению русского сектантства, выпуск 1-й. Письма духоборческого руководителя Петра Васильевича Веригина".
Под редакцией, вступительная статья и примечания Владимира Бонч-Бруевича, предисловие Владимира и Анны Чертковых.
Издание "Свободного слова", No 47. Christchurch, Hants, England, 1901.

Lib.ru/Классика