и бездушные вещи, издающие звук, отозвутся на каждый болезненный крик, отозвутся, сломают в хребте тишину, отозвутся...
но так ли уродлив мой лик, что достоин проклятий, стрел и ножей под ребро, между глаз, сквозь гортань по кривой, не из стали и бронзы, да не из серебра — а из меди кровавой да кости живой, что вгрызается-крошится — кожа-гранит остаётся цела и черна?
и черней кровь становится с каждым прожитым днём; ты боишься и смотришь на танец огней, что парят в сантиметрах от морды-лица, рассыпая искры в густую шерсть...

и привычные вещи меняют покрой — начинается всё, непременно, здесь: я вздыхаю громко и воздух дрожит, когда пальцы случайно касаются струн, в дырах окон разбитых алеет от роз — виноград слишком юн. моё имя забыто, отпето два, ну, а может, и три столетья назад; это чёртова ведьма нарекала зверьём, подливая всем слугам придворным яд. только все они — вещи, издающие звук, и лишь мне волчья шерсть и медвежий оскал... ты в лесу ищешь зверя, черней самой тьмы.

кто бы мне от тебя обереги соткал?

и ужасная песня порваных струн разлетится по лесу на несколько миль, когда пара последних цветков упадёт на холодный и черный, как бездна, гранит. а потом — убивай, прикасаясь легко звонкой, бритвенно-острой гладью меча; убивай, но не медью и костью живой; рассекай, разрывай от бедра до плеча, по гортани — чтоб кровь заструилась рекой и впиталась в ладони и тёмный гранит. я и розы, и метки отдам все тебе.

розы плачут о том,
у кого
не болит.

Пустоши
[700x437]