О ЧЕМ ГРУСТЯТ КОШКИ

Из окна, лениво моргая большими желтыми глазами, на меня смотрела кошка.
Дождь все сильнее колотил по навесу кряжистой остановки, где я зябко топтался в ожидании, что вот-вот из-за поворота появится рогатый трамвай. Ожидание затягивалось, и я уже порядком замерз. Все мысли были заняты размышлениями о промокших ногах. Окно, из которого на меня смотрела желтоглазая наблюдательница, находилось через дорогу на первом этаже небольшого кирпичного дома. Возможно, будь эта кошка обычного пегого окраса, я бы не разглядел ее за дождевым занавесом, но она пламенела рыжей шкурой сквозь мутный осенний воздух и сквозь мутное двойное стекло, как огромный шерстяной апельсин. Я не мог не заметить ее. Мы встретились глазами.
Это была чрезвычайно печальная кошка. Даже когда я улыбнулся ей, как взрослые люди улыбаются детям в автобусах или метро, она только моргнула большими, похожими на желтки, глазами, и продолжала смотреть на меня, совершенно неподвижно сидя на подоконнике. «Какая печальная кошка!»-подумалось мне. Я поднес руки к губам и подышал на замерзшие пальцы. Когда я поднял взгляд, кошка продолжала смотреть на меня вдумчивыми горящими глазами, будто бы мне следовало как-то ответить на все ее неразрешимые кошачьи вопросы. Не будь между нами оконного стекла, она, вероятно, бросилась бы ко мне, прижимая уши от жалящих капель холодного ливня, чтобы рассказать, что так гнетет ее маленькое сердце.
Возможно, то была очень одаренная кошка. Она воровала у своих хозяев карандаши и бумагу, краску и кисточки и в строжайшей тайне писала неповторимые пейзажи. Хотя, не могу не согласится, это странно… Какие, в конце концов, пейзажи может писать домашняя кошка? Вероятнее, она рисовала глупых и странных людей, которых видела из окна. Но кто же даст кошке отнимать хлеб у настоящих художников? Портретисты поймут, о чем я.
А возможно, эта кошка была вовсе не кошка. Она была огромным, бесконечным и божественно свободным китом. Ей грезилось о свежей толще совсем иного пространства, о взмахах могучих сизых плавников, о тягучем сопротивлении безмолвной бездны. Ей снилось ночами темное, насыщенное жизнью, тугое измерение, гулкое молчание и таянье льдов. Но как это возможно объяснить, когда мир ограничен вырванным из воздуха кубом квартиры, а день – миской корма и пятном чахлого солнца на ковре?
Или, совершенно внезапно, она осознала, что она не просто кошка, а домашняя кошка. Поняла, что ее мать была домашней кошкой, что ее бабка была домашней кошкой, и ей самой никогда не суждено вырваться отсюда к чему-то крайнему, к чему-то далекому. Ясно поняла, что ей не суждено жить иначе, кроме как считать капли дождя на окне, нечем гордится, не о чем тосковать и некуда стремится.
Или ей всего лишь было страшно одиноко сидеть там, в черном окне, одной с горшком герани и хотелось, чтобы было кому заметить вслух: у этого дрожащего зяблика на остановке выпал из кармана червонец.
В какой-то момент показалось, что эта кошка умеет даже плакать. Она так и продолжала смотреть на меня человечески грустными глазами, а я на нее своими, непонимающими, но сострадающими, пока не приехал мой трамвай. Наверное, я должен был все понять. Но я совсем не кот. Не кот абсолютно, в самом человеческом смысле этого слова. И я должен полагать, что кошки грустить не умеют.