Венедикт Ерофеев вел записные книжки почти всю жизнь: из них родились «Москва — Петушки» и другие его произведения, они же стали главным источником, рассказывающим о жизни писателя и о становлении его стиля. Их публикация — сначала в виде небольших подборок, а затем и целиком — началась сразу после смерти Ерофеева.
Книжки наполнены выписками из прочитанного, репликами друзей и случайных знакомых, дневниковыми записями, номерами телефонов и списками долгов, афоризмами, шутками и каламбурами. Здесь Ерофеев оттачивал свой стиль, и многие записи почти без изменений перешли в его сочинения; другие же, ничуть не хуже, так и остались, аккуратно выписанные в отдельные блокноты. В записных книжках Венедикт Ерофеев предстает грустным философом, любителем парадоксов, и читать их не менее интересно, чем «Москву — Петушки»
Цитаты из записных книжек
Венедикта Ерофеева
«А Тихонов бы все напутал. Он в Афинах был бы Брут, а в Риме — Периклес»
Вадим Тихонов, «любимый первенец», которому писатель посвятил «Москву — Петушки», стал не только персонажем главной книги Ерофеева, но и постоянным героем записных книжек. Отличительная особенность «Вади» — дремучая необразованность. Тихонов действительно был не слишком эрудированным: он кое-как окончил среднюю школу, слыл хулиганом, и мемуаристы часто вспоминают о его безграмотности и дурных манерах. Необразованность и невоспитанность Тихонова, очевидно, были постоянным поводом для шуток среди друзей и, возможно, причиной той иррациональной любви, которую испытывал к нему Ерофеев.
Ерофеев в записных книжках отмечает, что его приятель путает изобретателя Генри Форда и химика Эрнеста Резерфорда, композитора Оффенбаха и философа Фейербаха, актрису Веру Марецкую и балерину Майю Плисецкую, художника Рембрандта и политика Вилли Брандта. Ерофеев даже не упускает случая рассказать об этом швейцарской исследовательнице, автору диссертации о «Москве — Петушках». Он как будто противопоставляет Тихонова известному шутливому описанию интеллигента, который способен отличить Гоголя от Гегеля, Гегеля от Бебеля, Бебеля от Бабеля и далее по списку. Тихонов же, наоборот, не знает ничего. Вот и в цитируемом фрагменте он издевательски уподобляется Чаадаеву из известного пушкинского стихотворения, но если Чаадаев «в Риме был бы Брут, в Афинах Периклес», то Тихонов и здесь бы все напутал.
«Игорь Авдиев, длинный, как жизнь акына Джабаева, бородатый, как анекдот»
В записных книжках Ерофеева часто упоминается и другой его друг, Игорь Авдиев. Он имел эксцентричную внешность: очень высокий, с длинной густой бородой. Высоким был и сам Ерофеев. «…В Игоре метр девяносто семь, а в Вене было метр восемьдесят семь (он обычно говорил: метр восемьдесят восемь)», — вспоминала его вторая жена Галина Носова. «Мы с Авдиевым оба длинны. Но он длинен, как декабрьская ночь, а я — как июньский день», — пишет сам Ерофеев, с помощью типичных для него сравнений передавая не только сходство в их внешности, но и различие: у Ерофеева волосы были русые, у Авдиева — иссиня-черные.
В основе этих сравнений лежит простой каламбур: длинным часто называют высокого и, как правило, худого человека, но одновременно длинной может быть жизнь — например, советского поэта Джамбула Джабаева, прожившего 99 лет. Для создания того же эффекта можно использовать не разные значения одного и того же слова, а устойчивые языковые выражения: человек может стать бородатым, как анекдот, длинным, как рубль, или высоким, как награда. Так и рождается ерофеевская шутка.
Писатель, кажется, и сам понимал незатейливость подобных каламбуров. «Надо привыкать шутить по-„Крокодильски“», — замечает Ерофеев в записи от 1966 года. Однако в основе некоторых его каламбуров лежит не только примитивный юмор, но и характерное для него стремление к обновлению языка и умение точно описать внешность или характер:
«Он самый строгий и самый длинный из нас, как литургия Василия Великого — самая длинная и самая строгая из всех литургий».
Нет сомнений, что в этой заметке речь тоже идет об Игоре Авдиеве. Если Тихонов у Ерофеева, как правило, изображается неучем, то Авдиева как героя записных книжек писателя отличает глубокая и очень серьезная религиозность. Ерофеев мог написать «высокий, как каланча» или «строгий, как выговор», но выбрал иной вариант. Получился, может быть, не самый смешной каламбур, зато достаточно точное описание.
«Это о *** [проститутках] или не о *** [проститутках]? У Дидро: „Самый счастливый человек тот, кто дает счастье наибольшему количеству людей“»
Источник этого афоризма — отрывной календарь за 1976 год. Случайное собрание разнообразных цитат, годовщин и бесполезной информации обо всем на свете — абсолютно ерофеевский формат. Из этого календаря Ерофеев не только выписывает понравившиеся афоризмы, но и узнает о грядущем
«Книг особых у нас не было, поэтому читали все подряд, что под руку попадается; был у нас маленький отрывной календарь, который вешают на стену и каждый день отрывают по листочку. Веничка этот календарь — все 365 дней — полностью знал наизусть еще до школы; например, скажешь ему: 31 июля — он отвечает: пятница, восход, заход солнца, долгота дня, праздники и все, что на обороте написано».
«Не надо спешить с публикацией и обнародованием чего бы то ни было. Ньютон, открывший всемирное тяготение, ознакомил с ним людей 20 лет спустя»
Эта запись сделана в 1974 году; совсем скоро тема творческого молчания станет для Ерофеева чрезвычайно болезненной. Написанные в 1969 году «Москва — Петушки» были опубликованы за границей в 1973-м («Моя проза — в розлив с 1970 г. и с 1973 навынос», — шутил сам писатель), в том же 1973-м в самиздатском журнале «Вече» вышло его эссе о философе Василии Розанове — а следующий его текст, пьеса «Вальпургиева ночь», появится только через 12 лет. Все это время Ерофеев будет мучиться от творческой немоты и невозможности создать
«Он вообще был невероятно талантлив, и я думаю, что реализовался хорошо, если на один процент. Моя жена говорила ему по поводу „Петушков“: „Ты, как Терешкова , полетел один раз — и все“. Он прямо весь изворачивался — ему было очень обидно, — но ничего не отвечал».
Ерофееву оставалось только горько шутить, как он делал это в записной книжке 1978 года:
«„Почему молчишь целых пять лет?“ — спрашивают. Отвечаю, как прежде графья отвечали: „Не могу не молчать!“ ».
«Об одном только я попросил Господа Бога — „в виде исключения“ сделать это лето градуса на полтора попрохладнее обычного. Он ничего твердого мне не обещал»
Комический эффект этого фрагмента строится на всемогуществе адресата и ничтожности самой просьбы, подчеркнутой нецелым числом, на которое Ерофеев просит снизить температуру, — «градуса на полтора попрохладнее обычного». Вдобавок Господь «ничего твердого» обещать не может, как будто просьба кажется ему трудновыполнимой или чреватой чересчур обременительными хлопотами. Ерофеев рисует себя надоедливым канючащим просителем, а Бога — то ли мелким чиновником, то ли уставшим родителем, который не может решить, разрешить ли ребенку еще сладкого. Ерофеев любил именно эту форму жалоб на погоду: ту же форму «градуса на полтора» он использовал и позже, но с обратным знаком:
«Я попросил Господа Бога сделать ну хоть на полтора градуса теплее обычного. Он ничего твердого мне не обещал».
«Здесь так хочется спать от вина, что рассказываешь, например, анекдот о Чапаеве, скажешь „ча“, а „па“ уже не успеваешь»
Пример любимой Ерофеевым гиперболической конструкции. Здесь он в характерной для себя манере обновляет затершиеся языковые клише вроде «в один миг» или «и глазом моргнуть не успеешь». Можно сказать «и глазом моргнуть не успеешь — уже темно», а можно так:
«И как быстро наступает тьма в этом ноябре. Я размахнулся — было еще светло, а как ****** [выпил] — полная темнота».
Вместо того чтобы употребить клише, писатель создает на его месте самостоятельный сюжет. Наступление темноты оказывается таким же стремительным, как движение руки от стола к горлу. Одновременность двух событий — опрокидывания стопки и наступления темноты — создает иллюзию их связи, как будто одно вызвано другим, а также говорит об их сходстве: ощущение от наступившего вдруг ноябрьского вечера действительно
