Она — мой друг, и мне она очень нравится. Но вам она может и не понравиться вовсе.
Она — мой друг, с нею мы родились в одном мире. Вы родились в другом.
С нею мы говорим на одном языке, и то, что мы говорим, перевести невозможно. То, что пишут писатели, это всего лишь смутное предчувствие того, что говорит мой друг.
Мы — пара сапог, каждый на своей ноге. Когда я хромаю, она не позволит дороге свернуть куда-нибудь в сторону. Я — один глаз, она — другой. Пока она смотрит косо (ей иногда это нравится), я смотрю прямо, смотрю за двоих. Если я чищу лук — она плачет вместе со мною.
Я — ее пес. Когда она убивает утку — я плыву за убитой дичью. Когда она ест колбасу, она знает, что у меня текут слюнки, и она меня не обделит.
Мы друзья-близнецы. Когда у нее болит зуб или сердце, она предостерегает меня, чтобы я был осторожней с моим зубом или с моим сердцем.
Если моя рука ударит кого-то — она идет и просит прощенья.
Я — ее печать. Она дышит на меня теплым своим дыханьем и шлепает мной о бумагу — я свидетельствую ее рожденье и ее подпись, и без меня недействительны ее бумаги.
Мы друзья-близнецы. У матери-дружбы мы родились одновременно. И это почти невероятно.
Имант Зиедонис. Эпифании
Юрий Левитанский. Несколько слов об этой книге
Имант Зиедонис — известный латышский поэт и прозаик. В переводе на русский язык издавались его книги стихов и книги прозы
«У каждого колодца свое эхо» (1972) и «Перпендикулярная ложка (1974).
Его новая книга составлена из произведений особого жанра.
«Эпифании» — своеобразные стихотворения в прозе. Это эмоционально-публицистический диалог с читателем, философские раздумья о жизни, о морально-этических нормах личности в обществе, о человеческом долге.
«Эпифании, — говорит автор, — это небольшие импульсы, крохотные вспышки, чей свет с необычайной яркостью выхватывает из темноты отдельные моменты жизни...»
С Имантом Зиедонисом, замечательным латышским поэтом, я познакомился несколько лет назад, когда волею судеб впервые оказался в родной его Латвии, на побережье этого северного залива, и был очарован сдержанной красотой неведомого мне доселе края, пленен ароматом и красками этой земли, где поэзия проживала издревле.
«Мы коснулись друг друга, прикоснулись, соприкоснулись». (И как выяснилось, у нас их достаточно было — точек для соприкосновенья.)
В стенах Домского собора, в трубах знаменитого его органа, пели разноголосые ветры семи столетий.
Где-то за медными соснами, в дюнах, за шуршаньем песка и хвои, за тихими всплесками вечереющего моря, отчетливо проступали строгие строки Вейденбаума и стройные строфы Райниса, вписанные в этот ландшафт навечно.
В просторном рыбацком доме, в доме родителей Зиедониса, за щедрым рыбацким застольем, легко и свободно касаясь друг друга, проникая друг в друга и сохраняя свою основу, свой запах, свой цвет и звук, перемежались латышская речь и русская, близость леса и близость моря, размеренное дыханье прозы и стремительное теченье стиха.
Я несколько был удивлен, когда Имант сказал мне:
— Ты должен перевести мои «Эпифании».
— Но я ведь, насколько тебе известно, не прозаик! — ответил я.
—Я тоже, — ответил Имант. — Я тоже. Именно поэтому. «Эпифании» — это не проза в обычном смысле. Думаю, это ближе к стихам.
Ближе — но все-таки — не стихи?
И вот эта книга.
Стихи или проза?
Может быть — стихотворенья в прозе?
А может быть — проза в стихах?
«Эпифании» — слово греческое. Отраженье. Откровенье. Тончайший импульс, короткая вспышка, выхватывающая из темноты мгновенье быстротекущей жизни, высвечивающая напряженье мысли, жест, ощущенье, событье, поступок, предмет.
Короткие вспышки, импульсы, порою в чем-то и противоречащие друг другу — диалектически противоречащие друг другу — соединенье разнородных явлений и даже полных противоположностей в единый — диалектически связанный — непрерывный поток. И общее направленье потока — от рожденья к рожденью, от рожденья и снова к рожденью, вечное торжество жизни над смертью, жизнь, ее вечный, неодолимый, надо всем торжествующий ритм.
Такова эта книга.
И все-таки — стихи или проза?
Над каждым отдельным отрывком (новеллой? стихотвореньем?) — три звездочки, как над лирическими стихами.
Отчетливость ритмов. Ритмов разнообразных. И — классически, канонически стихотворных.
И вкрапленья рифм, полновесных и точных, вкрапленья откровенно рифмованных, многократно рифмованных строк.
Некоторые из эпифаний (особенно во второй части книги) — это просто стихотворенья в чистейшем виде, лишь начертанные в непривычном для стихов порядке.
И — сам принцип образного ассоциативного мышленья, принцип, манера поэтического виденья мира, предметов, вещей.
Так что же — стихи или проза?
Образ грани, невидимой грани, границы вещей и явлений — он не зря столь любим Зиедонисом.
На границе, на грани высокой поэзии и серьезной, взыскательной, обстоятельной прозы.
На границе — и в сочетанье, в переплетенье — на границе фольклорных народных традиций и поисков самой новейшей формы и стиля.
На границе — в сочетанье, в переплетенье — сугубо национального и того, что волнует весь человеческий род.
Старинные латышские песни, города, деревни и реки, обычаи и пейзажи этой земли здесь нашли себе место, уместились и разместились привольно.
Тональностью, мироощущеньем, переплетеньем национального и общечеловеческого «Эпифании» заставляют меня нежданно вспомнить роллановского «Кола Брюньона», прекрасную книгу, о которой сам автор сказал, что она «смеется над жизнью, потому что находит в ней вкус и сама здорова».
А некая, как бы от самой земли идущая простоватость и грубоватость — не раблезианский ли, земной и здоровый, витает здесь дух?
Такова эта книга, умная и живая, написанная с предельной искренностью и высоким напряженьем мысли и чувства, полная лиричности и иронии, порою сарказма, порой озорства, порой полемичности.
И доброты. Доброты к земле своей. К человеку. К людям.
Юрий Левитанский
Имант Зиедонис родился в дюнно-сосновой приморской Юрмале в 1933 году в семье рыбака и рыбачки.
Не раз уже я имел возможность убедиться, что некоторые не принимают меня всерьез. Дескать, не умею я утверждать, убеждать, отстаивать и бороться.
Кто знает!
Просто меня утомляет величественность, величественность и величавость. Великое разглядеть я стараюсь в малом.
Я часто бываю на рынке. Меня хорошо там знают. Когда я стою у бочек с квашеной капустой, я вижу капустные поля, синие капустные поля, не зеленые, а синие. Синие капустные поля, синие, как поле подснежников — воистину это страсть моя.
О, цветочный рынок! О, уголок красоты и любви, любви и продажи на огромной площади мира!
Вот розы. Розы распустившиеся и розы в бутонах, ждущие, ожидающие своего часа.
Почему так редко покупают распустившиеся розы, раскрывшиеся во всей своей красе, почему чаще берут нераскрывшиеся бутоны?
Сколько раз ни дарили мне розы, думаю всегда об этом. Ни одна из тех, кто продавали цветы, не ответила мне на это. Одной было некогда, другой казался мой вопрос несерьезным, ну, а многие и вовсе не понимают душу цветов — они просто зарабатывают деньги.
Но одна из них была как трава возле забора, согретая полдневным солнцем. Она была как сама земля, на который растут розы. Я спросил у нее, и она ответила:
«Люди — они знают, что делают. Есть среди них и такие, которые видели, как трава растет, как солнце по утрам ликует. Если тебе не жаль своего времени, ты тоже увидишь, как роза расцветает».
Я послушался ее, я не жалел больше времени. Как раскрывается роза, видеть мне еще не приходилось, но я уже видел, как медленно разворачивается свернувшийся в комок ежик и идет себе своей дорогой, видел, как гриб растет, видел любовные игры дятлов и скоро, скоро увижу, как раскрывается роза. Только времени на это никогда не надо жалеть!
Гладиолусы — вот они почему-то кажутся мне самыми сильными, самыми жизнестойкими из цветов, которые видел. Молодые и полные — весь ряд этих цветков до последнего бутона на верхушке — как целая жизнь. И кипенье сока в стебле не затихает, пока, постепенно укорачиваясь, совсем не окончится этот ряд цветущий, пока не окончится в самом последнем цветке — это материнская сила. Не всякой женщине дано так цвести.
Лето — праздничное гулянье, карнавал цветов. Отовсюду приезжают цветы показать себя, из каждого сада. Они счастливы тем, что живы — оттого и ликуют. И каждый цветок ищет, кому он понравится, и каждый стебель ищет свой кувшин или вазу. Тысячи их покупают, и тысячи отцветают тут же, в этих ведрах, горшках или банках. Никто этого не замечает, никого это не беспокоит. Ибо так и должно быть.
Многие ли из них найдут того, кому понравятся на этом летнем ночном карнавале? Сколько из них отцветет в это лето не срезанными с куста, не взятыми чьей-то рукою — отцветет, чтобы следующей весной распуститься снова? Но и бесплодное печальное это цветенье — вплоть до самого увяданья — разве не есть оно тоже цветенье, может быть, даже самое красивое в грустном своем просветленье?
Мне нравятся старые девы. В них постоянно что-то цветет. Вы замечали — молодые замужние женщины отцветают раньше, чем пожилые и незамужние? В душе у них что-то долго цветет, и лето — праздничное гулянье, карнавал всех цветов.
А вот маргаритки — женщины легкого, я бы сказал, поведенья. О, эти знают себе цену — смотрите, как дорого они продаются! А как развязно подмигивают, стерев и начисто вытравив свою естественную красоту при помощи средств химических наиновейших! Нет, мне они не нравятся определенно!
А впрочем, не знаю, может быть, я сужу их слишком строго, может быть, они просто молоды и глупы. Просто лето — праздничное гулянье и карнавал всех цветов, и всем хочется плясать на этом карнавале.
«У каждого дня своё озарение. Не проморгай!» Такой звонкий завет оставил Имант ЗиедОнис латышский классик, светлый и тонкий мечтатель, философ и сказочник.
* * *
У каждого дня — своя вспышка, свое озаренье.
Шел ты и шел весь день, ничего такого не заметил — что же, иди дальше. Не проморгай снова. Может быть, это происходит как раз в то мгновенье, когда ты моргаешь глазами.
Утром роса была на траве, но солнце не сияло, и капли были серовато-красны, и розы молчали.
А на другое утро и солнце было, и роса была, но не было уже розы, она отцвела уже.
Троица, триединство, трехзвучие — все и дело, должно быть, в этом.
Я и цветок — этого еще мало, должно быть еще и солнце.
Я и береза — этого все-таки мало, должен быть еще и ветер, или скворец, или иней на березе.
Ночью так пахли маттиолы, но у меня был насморк.
Был у меня камин, и дрова у меня были, но не было спичек.
Были у меня часы, и часы мои тикали, но не было у них стрелок.
День — это темнота, в которой должна вспыхнуть стрелка.
Камень, который мы швыряем по поверхности воды, должен хотя бы раз подпрыгнуть. Сегодня вечером он утонул, не подпрыгнув ни разу.
Словно кто-то уже в этом саду побывал и собрал все.
Если день не вспыхнул ни разу — ночью я не усну.
В конце одного такого дня, не вспыхнувшего ни разу, потеряв все надежды, я смотрел телевизор. Где-то в другой стране, в Чехословакии, в небольшом городишке, под вечер, пели юные современные менестрели, парни с гитарами, пели среди голых деревьев, в осеннем тумане.
Они были молоды, они шли по осенним дорогам, они пели у хлевов и на цветочных клумбах.
Они были веселые и грустные, как их народ, как это положено каждому человеку.
Вода хлынула из часов, и время погасло.
Медленно покачивалась земля, вместе с Прагой, вместе с моей Бауской и Валдермалпилсом.
Я швырнул камень по поверхности воды, и он подпрыгивал снова и снова, и не желал тонуть.
Этот день успел вспыхнуть.
М. К. Чюрленису
Только стремленье, вам говорю, устремленье и устремленность.
Как я добрался сюда, я уже не помню.
Мы карабкались, мы пролезали сквозь землю. Вдвоем.
Что-то у меня в голове загудело, словно бурав, и уже я не помню, пробуравился ль я в самом деле насквозь или просто вокруг обошел.
Он немного отстал.
Не повезло нам — мы вылезли как раз под водою, в каком-то пруду, в тине. С улитками я не стал разговаривать. От них все равно не скоро дождешься ответа, да и дорогу они укажут не ту — свою укажут дорогу.
Караси отливали золотом — Он остался у карасей.
А я выбрался на поверхность воды.
Гнулся от ветра тростник, ветер валил его, он сгибался и падал и вновь поднимался.
Мне было много трудней, чем ему, тростнику, ибо был я один. Я не был ни проволокой, ни лозой, и ветер валил меня и свистел надо мною, как нож. И сам я свистел, словно кнут, и свистели мы друг против друга.
Ветер угрожал все серьезней, с серпом подступал к моей глотке.
Только в полдень вода начала утихать.
Стрекозы подмигивали мне своими цветными глазами, и водяные лилии расцветали вокруг. Что говорить — здесь можно уже было жить.
По лугу расхаживал белый аист, пахло душистой травою — здесь можно было остаться.
Под вечер стлался туман над прудами. Он висел над прудами и не опускался туда, где тростник. Я не знал, что под утро он снова исчезнет.
Здесь было так хорошо, все цвело и благоухало, а ночь переговаривалась с полночными птицами, и меня волновали эти таинственные звуки, они шли откуда-то сверху, а туман висел надо мной — я не мог здесь остаться.
Но когда поднялся я выше тумана — я завыл, словно волк: все богатство ночи во мне заболело сразу, все, вместе с созвездьями и макушками сосен.
Месяц был белый, месяц был сильный — словно отец, темнота была легкой и бархатистой — как мать, и у них родились звезды — дети той темноты. Я видел, как рождаются они, и отдаляются, и уходят неведомо куда.
И полез я в небо, словно душистый горошек.
Ночами я шел, а днем отдыхал.
Днем небо совсем пустое, если не считать два-три облачка, которые тоже поднимаются вверх, но ветер их относил в сторону и нес все дальше и дальше, вокруг земли. Там они вращаются и поныне.
А я хотел выше, и я попал.
Я попал.
Я и сейчас попадаю.
Все небо полно семенами цветов, и летят они, и летят, и негде упасть им.
Я пробивался все дальше. Еще не настала пора моих листьев. Я только росток зова.
Я спринтер этих запахов в темноте.
Узник, пролезающий сквозь решетку света, разложенного на составные части.
Молния языка змеиного.
Так я чувствую зов.
Говорят — это просто одна устремленность. Это еще не целеустремленность. И законченности, завершенности у тебя нет. Может быть, просто нет у тебя ближайшей цели.
Но, может быть, это не называют целеустремленностью лишь потому, что цель находится далеко, очень далеко отсюда.
Стрелец стрелял в небо.
Думаете — бесцельно?
Перевод с латышског Юрия Левитанского