8 октября — значимая дата в истории русской культуры: в этот день на свет появилась Марина Цветаева, ставшая женским лицом поэзии Серебряного века.

Ее слава пленительно неоднозначна. Цветаеву вспоминают не только как автора гениальных поэтических текстов, но и как самобытную фигуру в литературной жизни России начала XX века, обладавшую своевольной, неукротимой, дикой и необузданной натурой.

В 2022 году литературный мир отмечает 130-летие со дня рождения Марины Цветаевой.

«Кто создан из камня, кто создан из глины, —
А я серебрюсь и сверкаю!
Мне дело — измена, мне имя — Марина,
Я — бренная пена морская».

В 1898 году в музыкальной школе Зораф-Плаксиной на публичном рождественском вечере шестилетняя Марина пережила один из важнейших моментов своего детства. Она увидела первую в жизни театральную любовную сцену. Это был эпизод «Евгения Онегина», предопределивший ее собственное понимание любви: «несчастная, невзаимная, невозможная». Чем это было для юной и впечатлительной любительницы Пушкина?

«Урок смелости. Урок гордости. Урок верности. Урок судьбы. Урок одиночества» — пишет Цветаева о своих впечатлениях в 1937 году в знаменитом очерке «Мой Пушкин».

И вот шестилетняя Муся, как называли ее домашние, стояла в Мерзляковском переулке и доказывала старшим, что ей, ребенку, не без причины «Татьяна и Онегин» понравились больше понятных, подходящих по возрасту сказок с князьями и лешими, застывая от чужого непонимания и неприкрытого материнского возмущения, но не отступаясь от своего.

Точно так же упрямо Цветаева спустя годы отстояла идею публикации «Вечернего альбома» — своей первой книги стихов (она вышла в 1910 году в составе 111 стихотворений).

«Я не знаю женщины талантливее себя. Нужно было бы сказать — человека. Смело могу сказать, что могла писать и писала бы, как Пушкин… В детстве – я была вся честолюбие» — написала Марина в записной книжке 4 мая 1914 года.

Так же не отступилась она и от намерения выйти замуж за Сергея Эфрона (1912 год) без благословения отца, и даже наоборот, вопреки его сопротивлению. Так же наперекор всем назвала первую дочь Ариадной. С таким же необоримым упрямством доказывала сначала себе, а потом – всему свету, что ее стихи нужны миру, а тот, кто угадал ее любимый камень (генуэзский сердолик) — нужен ей самой, в мужья. И что ответственность, которая ляжет на плечи ее дочери вместе со странным именем, пришедшим откуда-то из древних забытых времен в двадцатый век арбатских переулков – во благо.

С родителями отношения у Цветаевой складывались непростые: в своей автобиографии она сетует на недостаточность материнской любви. Вместо Марины ждали сына Александра, «желанного, предрешенного, почти приказанного», а родилась она, непрошенная. К тому же отец был поглощен работой и многие годы подряд все силы и время тратил на создание «Музея изящных искусств имени Александра III» (нынешнего Пушкинского музея). Пережив свое детище на год с небольшим (музей был открыт 31 мая 1912 года), Цветаев покинул этот мир, так и не отдав детям предпочтение перед воплотившейся мечтой.

«Главенствующее влияние – матери. Более скрытое, но не менее сильное влияние отца. (Страсть к труду, отсутствие карьеризма, простота, отрешенность). Слитое влияние отца и матери – спартанство», – лаконично подытожила Цветаева семейную иерархию в анкетке 1926 года.

В ранние годы у Цветаевой была одна единственная приятельница – Лидия Тамбурер, поверенная сокровенных дум. Она была на 20 лет старше, но и ее Марина не слушала, никогда не принимая на веру чужое мнение.

Непокорная и амбициозная, она притягивала тех, кто был готов «участвовать в ее делах». Одним из них оказался Максимилиан Волошин, впечатленный «Вечерним альбомом». Он написал о Марине «первую большую статью». С Цветаевой его связала нежнейшая и крепчайшая дружба мэтра-наставника и капризной ученицы, продлившаяся до последних дней жизни Волошина. Именно он, поэтический дух жаркого солнечного Коктебеля, в 1911 году познакомил восемнадцатилетнюю Цветаеву с Сергеем Эфроном – ее будущим мужем. С ним, юным романтиком с истинно рыцарским кодексом чести и беспримерной нравственностью, она – литературная душа – «больше не расставалась».

«В его лице я рыцарству верна,
— Всем вам, кто жил и умирал без страху! —
Такие — в роковые времена —
Слагают стансы — и идут на плаху».

Союз Цветаевой и Эфрона был странным, необдуманным, почти спонтанным, и безоблачное счастье продлилось недолго: лишь «между встречей и началом Первой мировой войны». И все-таки до самого конца они держались друг за друга, не смея пренебречь рыцарской верностью.

«Наш брак до того не похож на обычный брак, что я совсем не чувствую себя замужем и совсем не переменилась <…> Только при нем я могу жить так, как живу – совершенно свободная», — писала Цветаева мистику, философу и литератору Василию Розанову в 1914.

А еще в 1923-м в черновых тетрадях: «ранняя встреча с человеком из прекрасных – прекраснейшим, долженствовавшая быть дружбой, а осуществившаяся в браке…»

В 1934 году, в письме А. Тесковой — чешской писательнице, подруге по переписке — Марина была уже более категоричной: «…ранний брак (как у меня) вообще катастрофа, удар на всю жизнь».

И, тем не менее, даже разделенные страшным непреодолимым пространством войн, эмиграций и репрессий, они были друг другу «дороже сердца»: верны и вместе. Не бессмысленно утверждение, что именно Эфрон – один среди всех Марининых привязанностей, среди многочисленных горьких и отчаянных «любовий» — был для Цветаевой «точкой опоры», хотя сам он и написал как-то Волошину: «Я одновременно и спасательный круг, и жернов на шее».

В 1914 году Сергей, Марина и их первая дочка Аля переехали в «чердачный дворец» — московский дом в Борисоглебском переулке, ставший потом героем многих текстов Цветаевой. Началась Первая мировая война, но Марина вопреки всему отказалась разлюбить Германию, воспевая ее поэтически через все «нельзя» — страстно и пылко:

Ты миру отдана на травлю,
И счёта нет твоим врагам,
Ну, как же я тебя оставлю?
Ну, как же я тебя предам?

И где возьму благоразумье:
«За око — око, кровь — за кровь», —
Германия — моё безумье!
Германия — моя любовь!

Илья Эренбург – писатель, публицист, современник и хороший друг М. И. Цветаевой – много лет спустя (1956) заметил: «Подобно Блоку, она любила Германию – за Гёте, за музыку, за старые липы».

Эфрон начал активно искать свое призвание в литературе, журналистике, актерстве, стремился уехать на фронт, но не мог добиться назначения из-за слабого здоровья. В конце концов, он ушел санитаром. С этих пор жизнь Эфрона – сплошное кочевничество и вынужденное бегство, жизнь Марины – ожидание и неопределенность новых встреч. 1914 год – предвестие беды.

«Невыносимо, неловко мне от моего мизерного братства – но на моем пути столько неразрешимых трудностей. Я знаю прекрасно, что буду бесстрашным офицером, что не буду бояться смерти» — пишет Эфрон сестре в 1915 году.

Когда Цветаевой было 25 лет, ее впервые увидел Илья Эренбург. Писатель запомнил Марину сумасбродной, парадоксальной и свободолюбивой, гармонично соединяющей в себе несовместимые противоречия образа, живущей вопреки: «Горделивая поступь, высокий лоб, короткие, стриженные в скобку волосы, может, разудалый паренек, может, только барышня-недотрога».

Маринин дом, ее семья – в частности, маленькая пятилетняя Аля, доверчиво читающая одни из самых пронзительных блоковских стихов, шепотом, без предисловий — произвели на него неоднозначное впечатление: с одной стороны Цветаева восхитила Эренбурга, с другой – она и ее мир казались потусторонними, миражными, пугающими и совсем нездешними, недоступными пониманию, чужими. «Войдя в небольшую квартиру, я растерялся: трудно было представить себе большее запустение. Все жили тогда в тревоге, но внешний быт еще сохранялся; а Марина как будто нарочно разорила свою нору. Все было накидано, покрыто пылью, табачным пеплом <…> Все было неестественным, вымышленным: и квартира, и Аля, и разговоры самой Марины».

От череды серых страшных будней голодной постреволюционной Москвы Цветаеву спрятала в тихом коконе вдохновения новая, нежданная, и оттого столь ценная любовь – любовь к театру. Виновник этого увлечения – юный поэт, драматург и актер, Павлик Антокольский, ученик вахтанговской Третьей Студии. Именно он ввел Цветаеву в круги театральной Москвы, что привнесло в жизнь Марины новые лица, опыт написания сценических ролей, любовь и, главное, небывалый творческий подъем (1918-1919). О «быте и бытие» тех лет она вспоминала летом 1937, работая над пронзительно искренней автобиографической «Повестью о Сонечке».

Бережно хранимый, почти иллюзорный мир дореволюционной Москвы, уютных вечеров в каюте «диккенсовского дома из «Лавки древностей» в Борисоглебском, задушевных разговоров с актерами и театральных закулисных вечеров разбился о быт, когда в 1919 году Аля и Ирина (вторая дочь Цветаевой и Эфрона, родившаяся в 1917 году) заболели от голода.

«Муки нет, хлеба нет, под письменным столом фунтов 12 картофеля, остаток от пуда, одолженного соседями – весть запас!» — писала Цветаева.

В ноябре Цветаева отдала дочерей в Кунцевский детский приют, уповая на получаемую им гуманитарную помощь из Америки. Однако детям не стало лучше. Марина забрала старшую дочь домой в тяжелом состоянии, выходила. Ирина умерла в приюте 3 февраля 1920 года.

После долгого неведения Марина наконец получила весть от мужа – рыцарь ее юности жив! В 1922 году они с Алей уехали к Эфрону в Берлин. Порвалась ниточка, на которой Цветаева так долго балансировала, всем своим существом цепляясь за жизнь в России, ниточка, связывающая ее с искореженной, неузнаваемой, но все равно парадоксально любимой Родиной. Теперь эта связь – на долгие годы – эфемерный призрак в стихах. «…уезжаю за границу, где остаюсь 17 лет, из которых 3 с половиной года в Чехии и 14 лет во Франции» (автобиография, 1940 )

«По всем своим городам и пригородам (не об оставленной России говорю) Марина прошла инкогнито, твеновским нищим принцем, не узнанная и не признанная ни Берлином, ни Парижем. Если бы она была (а не слыла!) эмигранткой, то как-нибудь авось да небось, притулилась бы на чужбине, среди «своих». Если бы она не была собой! Но собой она была всегда» (Ариадна Эфрон, «Страницы былого»).

«Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст,
И всё — равно, и всё — едино.
Но если по дороге — куст
Встает, особенно — рябина…»

Первое время – еще в Чехии, и даже чуточку в Париже – Цветаева печаталась, давала литературные вечера. Потом русская эмиграция потеряла к ней интерес, ее поэтический голос перестали слышать, и она замолчала.

Над синевою подмосковных рощ

Накрапывает колокольный дождь.

Бредут слепцы калужскою дорогой, -

Калужской - песенной - прекрасной, и она

Смывает и смывает имена

Смиренных странников, во тьме поющих Бога.

И думаю: когда-нибудь и я,

Устав от вас, враги, от вас, друзья,

И от уступчивости речи русской, -

Одену крест серебряный на грудь,

Перекрещусь, и тихо тронусь в путь

По старой по дороге по калужской.