День рождения Льва Николаевича Толстого.
Перепечатываю мои давние ответы на вопрос одной редакции: "Что вам дал Толстой".
Толстой-художник – это воспитание чувств, и я счастлива, что проходила эту школу с детства, с раннего чтения его раннего сочинения, трилогии «Детство», «Отрочество», «Юность».
Каких чувств? Прежде всего, самого чувства чувства - и, соответственно, бесчувствия (или нечувствия: как в молитве Иоанна Златоуста: «окамененного нечувствия»).
Под чувством я имею в виду не какое-то конкретное эмоциональное состояние, как в бытовом употреблении этого слова, «чувство» (и обычно во множественном числе). Таких «чувств» множество, а чувство – одно. Это непосредственное, полное, живое восприятие происходящего; присутствие в мире; открытость. С позиции нечувствия вещи выглядят одним образом, а в чувстве – иначе. И это узнавание чувства или его отсутствия в себе – тоже чувство, потому его нельзя до конца объяснить и «объективировать».
А теперь об отдельных чувствах. Первое из них – чувство некоего огромного целого, всего мироздания, с его видимой и невидимой стороной. Причем такого целого, где всё таинственным образом связано со всем. Целого, с которым и ты самым интимным образом связан, в котором отдается не только каждый твой поступок, но и каждая мысль, каждое душевное движение. Ничего отъединенного, несущественного, пустого не бывает. После «Детства» я в этом была уверена. Это переживание причастности.
Затем – чувство правды. Различение настоящего и поддельного. Это чувство у Толстого тонкое и острое, как бритва. Различение того, что принадлежит жизни, – и того, что мертво, фальшиво, выдумано. В природе поддельного нет, не перестает напоминать Толстой. Оно возможно только в человеческом мире, в социальном. Там его корень обычно – самолюбие или корысть. Оно умеет себя бесконечно оправдывать «благими целями» или «необходимостью», «общепринятостью», «безвыходностью» («а как же иначе?»). Толстой дает понять, что всегда можно иначе. Для этого требуется только не перестать слышать собственный внутренний голос – голос правды.
Затем - чувство реальности внутреннего человека в нас; он может в нас почти умирать – и вновь возрождаться. И этот внутренний человек в нас, кроме прочего, - художник. Он безумно любит музыку, поэзию, любое явление красоты. Когда он жив – он счастлив. Это чувство жизни как правды и счастья. И это чувство вины за всякое свое отступление от жизни (например, за неискренние стихи в честь бабушки в «Отрочестве»).
Затем – чувство эмпатии, в котором у Толстого нет соперников. Это переживание другого изнутри его жизни – и не только другого человека, но и дерева, и зверя, и предмета. Из этого чувства следует переживание какого-то глубочайшего равенства и родства со всеми – и категорическое неприятие насилия в любой форме. И отождествление источника жизни с жалостью, с милостью («Чем люди живы»).
Ольга Седакова
Купила мать слив и хотела их дать детям после обеда. Они ещё лежали на тарелке. Ваня никогда не ел слив и всё нюхал их.
И очень они ему нравились. Очень хотелось съесть. Он всё ходил мимо слив. Когда никого не было в горнице, он не удержался, схватил одну сливу и съел. Перед обедом мать сочла сливы и видит, одной нет. Она сказала отцу.
За обедом отец и говорит: «А что, дети, не съел ли кто-нибудь одну сливу?» Все сказали: «Нет». Ваня покраснел, как рак, и сказал тоже: «Нет, я не ел».
Тогда отец сказал: «Что съел кто-нибудь из вас, это нехорошо; но не в том беда. Беда в том, что в сливах есть косточка, и если кто не умеет их есть и проглотит косточку, то через день умрёт. Я этого боюсь».
Ваня побледнел и сказал: «Нет, я косточку бросил за окошко».
И все засмеялись, а Ваня заплакал.
Лев Николаевич Толстой.