Интенсивность, насыщенность, сжатость их существования такова, что скорбеть, как это мы обычно делаем, о преждевременной кончине Моцарта, Шуберта, Пушкина, означает просто не понимать той меры времени, в которой протекала их жизнь. То же самое можно сказать и о Гленне Гульде.

Гленн Гульд запомнился не только как виртуозный исполнитель, но и как первый североамериканский музыкант, который выступил в СССР после Второй Мировой войны.

В Москве и Питере Гульд играл очень разную музыку – от Баха и Бетховена до Альбана Берга, представителя Нововенской композиторской школы. Его исполнение поразило не только любителей-меломанов, но и профессионалов: Нейгауз, блестящий пианист и великий педагог, которому тогда было уже под семьдесят, так написал об игре молодого канадца:

«Только огромнейший талант, большой мастер, высокий дух и глубокая душа могут так постигать и так передавать «старину» и «сегодняшний день», как это делает Гульд. Исполнение его как бы «перекинуло мост» от Баха к нашим дням».

Когда твоя мать – не просто музыкант, но ещё и внучатая племянница Эдварда Грига, очевидно, что музыка составляет важную часть твоей жизни. Поэтому не удивительно, что уже в 10 лет Гленн Гульд учился в консерватории, причём сразу по двум классам: фортепиано и орган. Его первые же публичные выступления получили высокие отзывы критиков.

Глен Гульд, 1940

Гленн Гулд  не любил репетировать; вместо этого он готовился к концертам мысленно, прокручивая пьесу снова и снова, играя воображаемыми пальцами. Когда он был маленьким ребенком, говорили, что вместо того, чтобы плакать, он напевал. У него был идеальный слух, и он мог читать музыку раньше, чем слова. Так что, возможно, то, что вы видите в этом видео, просто для него — его способ "играть". Он мог легко переключаться с игры на пианино на чисто виртуальное музицирование; он мог свободно переходить от реального к нет.

Публика присматривается к поразительному молодому человеку с взъерошенными волосами, который усаживается за фортепиано. Изгибаясь дугой над клавиатурой, сидя со скрещенными ногами на стульчике с подпиленными ножками, он играет, раскачиваясь всем корпусом, поёт во весь голос, позволяя себе иногда дирижировать свободной рукой. Журналисты в полном восторге вцепляются в феномен Гульда, смакуют всё, что может быть определено как эксцентричности. Тут, конечно, и его необычная посадка за фортепиано, и стиль его частной жизни, который нельзя назвать нормальным. И его манера тепло одеваться в разгар лета, и его ночной образ жизни, и его отказ от любого физического контакта, его ипохондрия. Это с одной стороны, а с другой – бесспорный гений, что и создаёт гульдианскую мифологию.

Существует множество мнений по поводу нечетких граней между гением и безумием. Считалось, что в первые годы его жизни у малыша обнаруживались некоторые признаки аутизма, болезни Аспержера: он не плакал, у него бесконечно шевелились ручки, нарастал целый вал различных фобий. Он пугался, если в него бросали мяч, он боялся красного цвета… Он рано стал проявлять стремление к уединению и отсутствие сопереживания. Такое поведение отмечено также у Людвига Витгенштейна и у Белы Бартока, оно сопровождалось такими необычными достоинствами, как, например, феноменальная память.

После десятка лет, в течение которых он давал концерты, Гульд в 32 года решает уйти со сцены. Свой последний концерт он даёт в апреле 1964 в Лос-Анджелесе, и затем «эта ужасная и призрачная жизнь», это «поразительное расточительство» для него заканчиваются. Вызревшее решение, обдуманное без всяких публичных деклараций, хотя он никогда и не делал из этого тайну.

Гульду выпала карьера, о которой большинство пианистов могут только мечтать, а для него это были ужасные годы, самые несчастные в его жизни. Существование концертного пианиста во всех отношениях противоречило его стилю жизни, его глубоким убеждениям. Он боится летать на самолётах (такие знаменитые музыканты, как Жак Тибо и Жинетт Невё, погибли в авиационных катастрофах). Кроме того, он не переносит подчинение рабочему расписанию, которое не соответствовало ритму его собственной жизни. К тому же, светская жизнь… для такого отшельника – какие противоположности… Даже смокинг ему был противен.

Гульд находил, что ритуал концерта изжил себя, обречен на исчезновение. Он предсказывал, что к 2000 году не будет другого способа слушать музыку, как только на дисках. Самой главной причиной была публика, которую он ненавидел не в индивидуальных её проявлениях, но как массу. Публика состояла для него из людей крайне недоброжелательных, которые только и делают, что жадно ловят хоть маленькую фальшивую нотку.

«Это отношение публики причиняет страдания, разрушающе, по-человечески обидно – и его порождает концерт».

Он не считал возможным наслаждаться музыкой в таких условиях, и отсюда его исключительное обращение к звукозаписи, индивидуальной работе, при которой ничто не должно отвлекать от слушания музыки.

Гулд не придавал большого значения технике, его же техника была фантастической: виртуозность, неуловимость, несравненная артикуляция, освещающая архитектонику произведения в её мельчайших деталях, ощутимое разнообразие между легато и рубато, минимальное использование педали, которая окутывает линии романтическим туманом, отказ от всяческих декоративных аспектов, даже если он добавлял украшения в группетто или апподжиатуру, где их нет. То, что делает Баха Гульда вечным, это не единственный способ, но тысячи способов играть его: каждая мелодия порождает бесконечность других – и вот возникает теория музыкальной непрерывности… Достаточно сравнить две студийные записи «Гольдберг-вариаций», отделенные друг от друга двадцатью шестью годами, альфа и омега непрерывных размышлений, без конца обновляющихся: юношеская пылкость и неспешность мудрости, два прочтения, оппонирующих друг другу вне времени. Он сумел, наконец, передать свой экстаз, столь естественный для музыки, взятый от инструмента как от одушевлённого существа, и сделал это с такой интенсивностью, как никто не делал ни до него, ни после. Осветив ярким светом партитуру, он позволил услышать сущность музыки.

Диск Гульда узнаваем среди тысячи: близость инструмента (микрофон расположен совсем рядом с фортепиано), совершенная артикуляция каждой фразы, блеск и ясность перехода от ноты к ноте. Но за этим совершенством часто стоят дюжины повторов, скрупулёзный монтаж; некоторые произведения, особенно Баха, сделаны из множества кусочков плёнки, записанных отдельно и соединенных прихотливо с учетом будущего звучания. Его концепция пьесы варьируется бесконечно. Частенько он появлялся в студии, не имея окончательной идеи, в какой манере он будет играть. Слушая и играя без конца, выбирал звучание каждой ноты, размышляя и размышляя. В его записях нет ничего случайного.

Те, кто предпочитает спонтанность и непредсказуемость диска, записанного «вживую», не могут оценить такую ясность. Гульд предпочитал называть себя режиссером своих дисков. Чем большего совершенства достигал он, тем больше возрастала его требовательность на каждом этапе: от концептуальной идеи до конечной продукции – и этот перфекционизм продолжался и после окончания записи, так как он сам писал тексты буклетов для своих альбомов.